Елена Петровна медленно протирала пыль с корешков книг, стоящих в гостиной. Каждое движение давалось ей с трудом, но не из-за возраста — в свои шестьдесят два она была еще крепкой женщиной, — а из-за свинцовой тяжести, поселившейся в груди в последние полгода. Квартира, которую они купили, продав её «двушку» и добавив накопления сына и невестки, была просторной, светлой, с модным ремонтом в серых тонах. Но в этой серости Елена Петровна чувствовала себя лишней деталью, старой вазой, которая не вписывается в концепцию минимализма.
На кухне звякнула посуда. Это Марина, невестка, готовила завтрак. Елена Петровна взглянула на часы: половина одиннадцатого. У молодых сегодня выходной, а она сама привыкла вставать в семь, по старой учительской привычке. Ей хотелось кофе, но идти на кухню сейчас было страшно. Там царила Марина, и каждое появление свекрови воспринималось как вторжение на вражескую территорию.
Сын, Олег, еще спал. Или делал вид, что спит, чтобы не участвовать в утренней молчаливой войне, которая разгоралась между женщинами. Елена Петровна вздохнула, поставила тряпку на полку и решила все-таки выйти. В конце концов, она здесь не гостья. По документам у неё была треть, а по совести — львиная доля вложенных средств.
На кухне пахло жареным беконом и дорогим кофе. Марина стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела на заснеженный двор. На ней был шелковый халат, волосы небрежно собраны в пучок. Услышав шаги, она даже не обернулась. Спина её была напряжена, как струна.
— Доброе утро, Мариночка, — тихо сказала Елена Петровна, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно. — Кофе пахнет чудесно.
Марина медленно повернулась. Взгляд её был ледяным, прозрачным, лишенным даже намёка на домашнее тепло. Она смотрела не на лицо свекрови, а куда-то сквозь неё, словно разглядывала пятно на обоях.
— Доброе, — процедила она. — Елена Петровна, нам надо поговорить. Олег скоро проснется, но я хочу обсудить это без него. Чтобы он потом не метался между двух огней.
Сердце у Елены Петровны пропустило удар. Она давно чувствовала, что тучи сгущаются. Сначала были мелкие придирки: не туда поставила чашку, слишком громко слушаешь телевизор, зачем купила эти шторы. Потом начались разговоры о том, что молодой семье нужно личное пространство. А теперь этот тон. Тон прокурора, зачитывающего приговор.
— О чем поговорить, Марина? — Елена Петровна опустилась на краешек стула, чувствуя, как дрожат колени.
Невестка подошла к столу, но не села. Она нависла над сидящей женщиной, опираясь руками о столешницу. Её ухоженные ногти с негромким стуком коснулись поверхности.
— О нашей жизни. Совместной. Которая стала невыносимой.
— Мариш, ну что ты такое говоришь? — Елена Петровна попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкой. — Мы же вроде притерлись. Я стараюсь вам не мешать, в комнате своей сижу… Готовлю вот, когда вы на работе.
— Дело не в готовке, — резко перебила Марина. — Дело в атмосфере. Мы с Олегом не можем жить полноценной семьей, когда за стенкой постоянно кто-то есть. Мы не можем пригласить друзей, не можем расслабиться. Вы везде. Ваш запах, ваши вещи, ваши вздохи. Я чувствую себя как в общежитии.
— Но ведь мы договаривались, — растерянно пробормотала Елена Петровна. — Когда продавали мою квартиру… Вы же сами просили. Говорили, что так будет легче платить ипотеку, что я буду помогать с будущими внуками.
При упоминании внуков лицо Марины перекосило.
— Внуков пока нет, и в такой обстановке они вряд ли появятся. А ипотеку Олег теперь тянет нормально, его повысили. Ситуация изменилась, Елена Петровна.
— И что ты предлагаешь?
Марина выпрямилась, глубоко вздохнула, словно набираясь смелости перед прыжком в холодную воду.
— Я не предлагаю. Я ставлю перед фактом. Мы нашли вам вариант. Студия в пригороде. Аренда оплачена на два месяца вперед. Дальше — с вашей пенсии. Вещи мы поможем перевезти сегодня.
Елена Петровна оцепенела. Студия? Аренда? С пенсии?
— Постой… Как аренда? У меня же была своя квартира. Я вложила деньги сюда. У меня здесь доля. Вы не можете меня просто выгнать в съемное жильё.
— Доля, — усмехнулась Марина. — Формально — да. Но вы же переписали её дарственной на Олега год назад? Чтобы налогов меньше платить, помните? Мы же семья, говорили вы. Родная кровь.
В глазах потемнело. Да, она подписала бумаги. Олег просил, говорил что-то про налоговые вычеты, про упрощение документов. Она тогда даже не вчитывалась, верила сыну безоговорочно. Он же её Алешка, которого она одна поднимала в девяностые, недоедала, чтобы у него были хорошие ботинки. Не мог же он обмануть мать?
— Я хочу поговорить с сыном, — твердо сказала Елена Петровна, поднимаясь.
— Олег! — крикнула Марина, не сводя торжествующего взгляда со свекрови.
Олег появился в дверях кухни почти мгновенно. Видимо, он не спал и слышал каждое слово, стоя в коридоре. Он был в старых трениках, взъерошенный, и старательно отводил глаза. Вид у него был помятый и жалкий.
— Ты слышал, сынок? — спросила Елена Петровна. Голос её дрогнул. — Марина хочет выселить меня. В какую-то съемную квартиру.
Олег почесал затылок, переминаясь с ноги на ногу.
— Мам… Ну, ты пойми. Маринке тяжело. У неё стресс на работе, а тут дома нет покоя. Мы же не на улицу тебя. Квартирка там хорошая, чистая. Мы будем приезжать, продукты привозить.
— Квартирка? — Елена Петровна шагнула к сыну. — Олег, я отдала вам всё. Я продала родительское гнездо. Я отдала свои «гробовые». Я думала, мы будем жить вместе, а потом я буду нянчить ваших детей.
— Мам, не начинай драму, — поморщился Олег. — Время сейчас другое. Никто уже поколениями в одной квартире не живет. Это ненормально.
— А забирать у матери жильё обманом — это нормально?
— Никто ничего не забирал! — взвизгнула Марина. — Мы просто хотим жить отдельно! Вы эгоистка, Елена Петровна! Думаете только о себе, как вам удобно пристроиться рядом с молодым сыном! Вампирите его энергию!
Елена Петровна посмотрела на невестку, потом на сына. Олег молчал, разглядывая свои тапки. В этом молчании было всё: его слабость, его предательство, его желание быть хорошим для жены за счет матери. Она поняла, что битву проиграла, даже не начав. Юридически она никто. Фактически — помеха.
Слезы, горькие и обидные, подступили к горлу, но она сглотнула их. Плакать перед ними? Нет.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Я не поеду в вашу студию. Не нужны мне ваши подачки с арендой.
— А куда вы поедете? — язвительно спросила Марина. — Под мост?
— У меня есть дача. Дом в СНТ. Он зимний, печка есть. Проживу.
— Дача? — фыркнул Олег. — Мам, там же условия… Туалет на улице, воды горячей нет. Ты там загнешься зимой.
— Зато воздух чистый. И люди чужие не дышат ядом.
Елена Петровна направилась к выходу из кухни, но в дверях остановилась и обернулась. Ей хотелось сказать что-то, что пробило бы эту стену равнодушия, но, глядя на каменное лицо Марины и опущенные плечи сына, она поняла бесполезность слов.
Марина, почувствовав, что победа за ней, решила добить окончательно. Она выпрямилась во весь рост, глаза её сверкнули холодным торжеством.
— Всё кончено. Выезжайте. И не опускайтесь до жалких поз — это только усилит мое отвращение, — отчеканила она.
Олег дернулся, словно его ударили, хотел что-то сказать жене, но промолчал. Елена Петровна лишь кивнула, будто соглашаясь с диагнозом врача, и вышла в коридор.
Сборы были короткими. Она брала только самое необходимое: одежду, бельё, пару фотографий в рамках, свою любимую турку для кофе и старый шерстяной плед. Остальное — мебель, книги, посуда — оставалось им. Пусть подавятся.
Через два часа такси уже везло её прочь из города. За окном мелькали серые многоэтажки, грязный снег обочин, рекламные щиты. Водитель, пожилой мужчина в кепке, косился на неё в зеркало заднего вида.
— Далеко собрались, хозяйка? В «Березки»? Там же сейчас ни души, замело всё поди.
— Ничего, — ответила Елена Петровна, глядя в окно сухими глазами. — Лопата есть, откопаюсь. Главное, что тихо.
Домик встретил её холодом и запахом застоявшегося воздуха. Он был крепкий, из бруса, отец строил его на совесть ещё в восьмидесятых. Но последние годы они наезжали сюда только летом, на шашлыки. Зимой дом стоял заколоченный, сиротливый.
Первым делом она затопила печь. Дрова были сухие, заготовленные еще с осени. Огонь занялся быстро, весело загудел в трубе, и этот звук стал первым живым звуком в её новой жизни. Пока дом прогревался, она вымела мышиный помёт, застелила старую кровать привезенным бельем, повесила икону в угол.
Первая ночь была страшной. Дом скрипел, ветер выл в трубе, казалось, что кто-то ходит вокруг. Елена Петровна лежала под двумя одеялами, не снимая шерстяных носков, и думала о том, как там они. Наверное, празднуют. Пьют вино, смеются, строят планы на переделку её комнаты. Обида жгла грудь каленым железом. Как он мог? Её Алешка, которому она отдавала лучший кусок, которого выхаживала после аварии, когда врачи качали головами. Как он мог променять мать на комфорт жены?
Но к утру, когда солнце залило комнату морозным светом, а в печи еще тлели угли, пришло странное спокойствие. Она жива. У неё есть крыша над головой. Есть пенсия, пусть и небольшая. Есть руки и ноги.
Жизнь в дачном поселке текла медленно, как густой мёд. Оказалось, что она здесь не одна. Через три участка жил сторож, Михалыч, с огромной лохматой овчаркой. А в конце улицы зимовала еще одна пара пенсионеров.
Через неделю Михалыч, заметив дым из трубы, пришел знакомиться. Принес банку соленых огурцов и полбуханки свежего хлеба из деревенского магазина.
— Думал, дачники на выходные, а вы, гляжу, основательно, — прогудел он в усы. — Случилось чего, Петровна?
— Жизнь случилась, Михалыч. Решила на природе пожить.
— И правильно. В городе суета, зараза всякая. А тут — благодать. Если дрова нужны или воды принести — свисти. Я тут рядом.
Елена Петровна втянулась. Утро начиналось с растопки печи — этот ритуал стал для неё священным. Потом расчистка дорожек от снега — вместо зарядки. Потом поход в магазинчик за три километра — прогулка. Вечерами она читала те книги, которые успела захватить, и вязала.
Странное дело: исчезла одышка, перепады давления стали реже. Физический труд и морозный воздух лечили лучше таблеток. А главное — исчезло чувство вины и собственной ненужности. Здесь она была хозяйкой. Сама решала, когда встать, что есть, куда поставить кружку.
Телефон молчал две недели. Она его не отключала, но и сама не звонила. Ждала? Наверное. Материнское сердце трудно заставить замолчать.
Звонок раздался в начале марта, когда снег уже начал оседать, становясь рыхлым и тяжелым. Звонил Олег.
— Мам, привет, — голос был неуверенный, виноватый. — Ты как там? Жива?
— Жива, — спокойно ответила она. — А что мне сделается?
— Мы тут… волновались. Холодно же. Может, тебе привезти чего? Продуктов, лекарств?
— Спасибо, у меня всё есть. Пенсию приносят, магазин работает.
Пауза затянулась. Елена Петровна слышала, как сын сопит в трубку.
— Мам, тут такое дело… — начал он и запнулся. — У Марины проблемы на работе. Сокращение у них. А ипотека сама себя не заплатит.
— Сочувствую, — ровно сказала Елена. — Но чем я могу помочь? С пенсии много не дашь.
— Да не деньги… В общем, мы подумали… Может, ты вернешься? Квартиру ту, студию, мы так и не сняли, деньги нужны были. А твоя пенсия была бы кстати в общий бюджет. Да и по дому помочь… Марина устает, нервная стала. Ты же знаешь, она отходчивая. Она жалеет, что погорячилась тогда.
Елена Петровна слушала и не верила своим ушам. «Погорячилась». «Пенсия кстати». Они даже не извиняются. Им просто стало неудобно и накладно. Бесплатная домработница и спонсор уехала, и быт начал рушиться.
Она посмотрела в окно. За стеклом сияло мартовское солнце, на ветке старой яблони сидела синица. В печке потрескивали поленья, наполняя дом уютным теплом. На столе стоял горячий чай с чабрецом, который она сама собрала летом.
Вернуться? В ту серую квартиру? Снова вздрагивать от хлопанья дверей? Ловить косые взгляды? Слушать, как она неправильно живет?
— Знаешь, Олег, — медленно произнесла она. — Я не вернусь.
— В смысле? Мам, ты чего? Обиделась, что ли? Ну, прости, ну, бывает. Мы же семья. Не чужие люди.
— Вот именно потому, что не чужие, так поступать и нельзя было. Я здесь прижилась, сынок. У меня тут Михалыч, собаки, воздух. Я сплю спокойно.
— Да брось ты! Какой Михалыч? Тебе лечиться надо, обследоваться. Ты же старый человек!
— Я не старая, Олег. Я просто пожившая. И наконец-то живущая для себя.
— Мам, ну не дури! Нам реально тяжело! Марина беременна! — выложил он последний козырь.
Сердце дрогнуло. Внук. Или внучка. То, о чем она мечтала. Кровь от крови.
— Поздравляю, — искренне сказала она. — Это большое счастье.
— Ну вот! — обрадовался Олег. — Тем более надо возвращаться. Помогать будешь. Кто лучше бабушки с ребенком посидит? Марина карьеру бросать не хочет, ей декретные нужны будут, а работать удаленно с младенцем — это ад. Ты нам нужна!
«Ты нам нужна». Не «мама, мы тебя любим», не «прости нас, дураков». А «ты нам нужна как функция». Как нянька, как кухарка, как кошелек.
Перед глазами встало лицо Марины и её фраза: «Не опускайтесь до жалких поз — это только усилит мое отвращение».
— Нет, Олег, — твердо сказала Елена Петровна. — Помогать с внуком я буду. Привозите его сюда на выходные, когда подрастет. Воздухом подышать, молочка козьего попить. А жить я буду здесь. У вас своя семья, у меня — своя жизнь.
— Мам, ты это сейчас серьезно? Из-за какой-то ссоры бросаешь нас в трудную минуту?
— Эту «ссору» вы устроили сами. Вы выставили меня за порог, когда я стала неудобной. Теперь учитесь справляться сами. Это называется взрослая жизнь.
Она нажала «отбой» прежде, чем он успел ответить. Руки немного дрожали, но на душе было удивительно легко. Словно тяжелый мешок, который она тащила много лет, наконец-то упал с плеч.
Вечером зашел Михалыч, принес свежую газету.
— Чего грустная, Петровна? Случилось чего?
— Нет, Михалыч. Наоборот. Радость у меня. Внук скоро будет.
— О, дело доброе! — крякнул сторож. — Значит, поедешь в город нянчиться?
— Нет, — улыбнулась Елена Петровна, подливая ему чаю. — Сюда будут возить. А я гостей люблю. Но только гостей. Хозяйка в этом доме одна.
Она посмотрела на огонь в печи. Языки пламени плясали, отбрасывая причудливые тени на бревенчатые стены. Жизнь продолжалась, и впервые за долгие годы она принадлежала только ей самой.
Дорогие мои читатели, эта история — не просто выдумка, а собирательный образ сотен судеб, которые я наблюдаю вокруг. Как часто мы, женщины, растворяемся в детях, отдаем им последнее, забывая о себе, а в ответ получаем холодный расчет и претензии. Мы боимся быть «плохими матерями», боимся отказать, боимся одиночества. Но порой именно одиночество становится тем спасательным кругом, который помогает нам обрести собственное достоинство.
Как вы считаете, правильно ли поступила Елена Петровна, отказавшись возвращаться, даже узнав о беременности невестки? Или материнское сердце должно прощать любые обиды ради помощи детям?
Мне очень важно узнать ваше мнение, ведь ситуация неоднозначная, и каждый видит её со своей колокольни. Пишите в комментариях, делитесь своими историями. Жизнь такая сложная штука, и, возможно, ваш опыт поможет кому-то принять правильное решение.