Ольга Петровна в третий раз перекладывала пирожки с капустой из одной миски в другую. Ей всё казалось, что они недостаточно румяные, недостаточно пышные для такого случая. Виктор Степанович, её муж, сидел на табуретке в прихожей и уже минут десять молча шнуровал ботинки, тяжело вздыхая.
Его этот поход к младшей дочери не радовал, но отказать было нельзя — расстроится. Анечка всегда обижалась громко, с размахом, так, что потом стыдно было всей родне, хотя виноватых днём с огнём не сыщешь.
— Вить, ну ты конверт взял? — в сотый раз спросила Ольга, вытирая руки о цветастый передник. — Проверь, во внутреннем кармане?
— Да взял я, Оля, взял, — пробурчал муж, распрямляясь и хватаясь за поясницу. — Пятьдесят тысяч, как договаривались. Последние с книжки снял. Куда ей столько, ума не приложу, у мужа зарплата вроде нормальная…
— Не бурчи, — одёрнула его жена, хотя у самой на душе скребли кошки. — Молодые они, им жить надо, обустраиваться. Ипотека эта, будь она неладна. Мы-то с тобой привычные, а Анечке хочется, чтобы всё как у людей.
Ольга Петровна посмотрела на себя в зеркало. Морщины, седина, пробивающаяся сквозь краску, усталые глаза. Жизнь они с Виктором прожили честную, трудовую, но богатств не нажили. Двушка в хрущёвке, старенькая «Нива» у мужа да дача, которую они ещё в девяностых строили из того, что было.
Всю любовь, всю заботу они вкладывали в дочерей. Старшая, Лена, выросла тихой, скромной. Сама в институт поступила, сама работу нашла, замуж вышла за такого же простого парня. А вот младшая, Аня… Аня была другой. «Принцесса», как называл её отец в детстве, не подозревая, что это прозвище станет пророческим.
Добирались до нового района, где жила дочь, долго. Автобус трясло, за окном моросил мелкий, противный дождь, превращая город в серую размазню. Ольга прижимала к груди сумку с гостинцами — соленья, варенье, те самые пирожки. Ей казалось, что запах домашней еды должен смягчить вечно напряжённую атмосферу в доме дочери.
Дверь открыл зять, Игорь. Хороший парень, но какой-то забитый, вечно виноватый.
— Здравствуйте, проходите, — он посторонился, пропуская тестя с тещей. — Аня сейчас выйдет, она… прихорашивается.
В квартире пахло дорогими духами и почему-то — напряжением. Этот запах Ольга узнавала безошибочно. Так пахло перед грозой. Они прошли в кухню-гостиную, обставленную модной мебелью. Всё белое, глянцевое, холодное. Ольга поставила свои банки на стол, и они тут же показались здесь чужеродными, деревенскими «бедными родственниками».
Аня выплыла через десять минут. В новом платье, с укладкой, красивая — глаз не оторвать. Но губы были поджаты в тонкую нитку.
— Привет, мам, пап. — Она подставила щеку для поцелуя, но сама не обняла. — Ой, мам, ну зачем ты опять эти банки притащила? У нас холодильник встроенный, туда твои трёхлитровые баллоны не влезают. И пирожки… мы же на диете, я говорила.
— Так это, Анечка, домашнее же, — растерялся Виктор Степанович. — Капустка квашеная, хрустящая. Игорь вон любит.
Игорь только робко кивнул, но под взглядом жены тут же уткнулся в телефон.
За столом разговор не клеился. Ольга Петровна старалась рассказывать новости про соседей, про то, как у отца спину прихватило на прошлой неделе, но Аня слушала вполуха, нервно постукивая наманикюренным ногтем по бокалу. Казалось, она чего-то ждала. Или, наоборот, искала повод.
— А Лена где? — вдруг спросила Аня, перебивая мать на полуслове. — Я думала, она тоже приедет поздравить сестру с новосельем. Или у неё опять дела поважнее?
— Леночка на дачу поехала, — мягко сказала Ольга. — Там крышу перекрывать надо было, да и огород в зиму подготовить. Она просила передать поздравления, подарок вот передала…
Ольга потянулась к сумке, но Аня вдруг резко поставила бокал на стол. Звон стекла прозвучал как выстрел.
— На дачу, значит, — процедила она. — На какую дачу, мам? На ту, что бабушка оставила?
— Ну да, на бабушкину, — удивилась Ольга. — Она же там всё лето возится. Мы с отцом уже не тянем, здоровье не то, а Лена с мужем взялись. Дом подняли, забор поставили.
Виктор Степанович, чувствуя неладное, решил сгладить углы и достал заветный конверт.
— Анюта, доча, мы тут с матерью посовещались… В общем, вот. На шторы там или на люстру. Сами купите, что вам по вкусу.
Он положил конверт на стол. Аня даже не взглянула на него. Её глаза, обычно серо-голубые, сейчас потемнели от злости. Она смотрела то на мать, то на отца, и в этом взгляде читалась такая детская, но страшная в своей взрослости обида, что Ольге стало холодно.
— Значит, Лена на даче, — повторила Аня медленно. — На бабушкиной даче. Которую вы на неё переписали.
— Аня, ну что ты начинаешь? — устало вздохнул Виктор. — Ты же знаешь историю. Бабушка лежала три года. Лена за ней ходила. Мы работали, ты училась, на дискотеки бегала. Лена утки выносила, мыла её, кормила с ложечки. Бабушка ещё при жизни сказала: дом Лене. Это справедливо. Да и какая там дача была? Развалюха! Стены гнилые, крыша текла. Лена с Пашей туда столько сил вложили, кредиты брали, чтобы её в божеский вид привести.
— Развалюха?! — голос Ани сорвался на визг. — Я видела фотки в соцсетях! Там теперь коттедж! Там газон, там беседка! А мне? Что мне?
— А мы тебе свадьбу оплатили, — тихо сказала Ольга, чувствуя, как начинает дрожать подбородок. — Платье за тридцать тысяч, ресторан. На ипотеку первый взнос помогли…
— Первый взнос! — Аня вскочила со стула. Стул с грохотом отлетел назад. Игорь вжался в диван, стараясь слиться с обивкой. — Копейки ваши! А Ленке — недвижимость! Земля! Вы знаете, сколько сейчас земля стоит под городом? Вы хоть понимаете, что вы меня обокрали?
— Дочка, окстись! — Виктор Степанович тоже встал, лицо его пошло красными пятнами. — Кого обокрали? Мы тебе всё, что могли, давали. Ты в институте на платном училась — мы платили. Машину первую тебе купили — мы добавили. Ленка сама всего добивалась, в обносках ходила, пока ты бренды требовала.
— Ах, я требовала?! — Аня задыхалась от ярости. В её голове сейчас не было ни логики, ни памяти о добре, только жгучая зависть, которая, видимо, копилась годами, как гной в нарыве. — Я младшая! Меня любить надо было больше! А вы… Вы мне на свадьбу — диван, а ей — целую дачу! Да как вам не стыдно?! Марш отсюда!
Тишина, повисшая после этих слов, была оглушительной. Слышно было, как гудит холодильник и как капает вода из крана. Ольга Петровна сидела, словно её ударили пыльным мешком по голове. Она смотрела на свою дочь — красивую, ухоженную, в дорогом платье — и не узнавала её. Где та девочка с бантиками, которая плакала над сломанной куклой? Откуда в ней столько желчи? Столько меркантильности?
Виктор Степанович медленно подошёл к столу. Его рука, обычно твердая, сейчас дрожала. Он взял конверт с деньгами, который так и лежал нетронутым.
— Витя… — шепнула Ольга.
— Помолчи, мать, — глухо сказал он. Потом повернулся к зятю. — Прости, Игорь. Не ко двору мы тут.
Он взял жену под руку. Ольга встала тяжело, опираясь на край стола. Ноги не держали. Она посмотрела на дочь, надеясь увидеть хоть тень раскаяния. Но Аня стояла, скрестив руки на груди, и смотрела в окно, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Ей было жаль себя. Ей казалось, что мир несправедлив, что родители её предали, отдав «лучшее» сестре. Она не хотела помнить, как Лена ночами не спала у постели умирающей бабушки, пока Аня ездила на море с подругами. Она видела только конечный результат: у Лены дом, у неё — «всего лишь» квартира в ипотеку и диван.
Ольга и Виктор вышли в прихожую. Одевались молча. Руки не попадали в рукава. Игорь выскочил следом, пытаясь помочь, суетился, подавал пальто.
— Вы извините её, — шептал он, косясь на дверь комнаты. — У неё нервы, на работе завал… Она отойдёт, позвонит.
— Не надо, сынок, — Виктор Степанович положил тяжелую руку ему на плечо. — Не звони пока. И ей не давай. Пусть… переварит. Если есть чем.
Они вышли из подъезда в сырую темноту. Дождь усилился, ветер швырял в лицо мокрые листья. Автобус ждать не стали, побрели к остановке молча. Ольга Петровна вдруг остановилась, прислонилась к мокрому стволу берёзы и заплакала. Беззвучно, горько, как плачут только матери, осознавшие, что где-то упустили, недоглядели, потеряли своего ребёнка, даже если он жив и здоров.
— Ну, будет тебе, Олюшка, будет, — Виктор обнял её, неуклюже похлопывая по спине. Сам он крепился, но в груди жгло так, будто он проглотил раскалённый уголь. — Перебесится. Молодая, глупая.
— Витя, как же так? — всхлипывала она. — Мы же их одинаково любили. Мы же всё… Диван этот… Мы же его выбирали неделю, самый лучший, ортопедический, чтобы спать им удобно было. Он же дорогой был тогда для нас, помнишь? Я зимние сапоги себе не купила, в старых ходила, лишь бы Анечке подарок сделать хороший. А она…
— Помню, мать, всё помню. И как Ленка в штопаных колготках бегала, тоже помню. А Аня каждый месяц новые туфли просила. Избаловали мы её, вот что. Наша вина. Не донесли, что любовь не деньгами меряется.
Дорога домой показалась вечностью. Когда зашли в свою квартиру, там было тихо и пахло лекарствами — привычный запах старости. Ольга прошла на кухню, села на табуретку, не снимая пальто. Перед глазами всё стояло перекошенное злобой лицо дочери.
Вечер прошёл как в тумане. Пили чай, не чувствуя вкуса. Телевизор не включали. Каждый думал о своём, но мысли сходились в одной точке: где та грань, за которой родной человек превращается в чужого, считающего родительскую любовь в квадратных метрах?
На следующий день позвонила Лена. Голос у неё был весёлый, бодрый:
— Мам, пап, привет! Мы тут с Пашкой последний ряд кирпичей положили, баню достроили! Приезжайте в выходные париться! Пашка шашлык сделает. Мам, ты чего молчишь? Случилось что?
Ольга молчала, не зная, как сказать. Ябедничать на сестру? Жаловаться?
— Мама? — голос Лены стал тревожным.
— Леночка… Мы вчера у Ани были.
— И что? Опять ей всё не так? Опять мало дали?
— Выгнала она нас, Лен. Сказала, что мы тебе дачу подарили, а ей только диван. Сказала… чтобы мы уходили.
В трубке повисла тишина. Потом Лена тихо, с ледяными нотками в голосе произнесла:
— Я сейчас ей позвоню.
— Не надо! — испугалась Ольга. — Не надо, доченька, не ругайтесь. Хватит с нас скандалов. Она же сестра тебе.
— Сестра, — отрезала Лена. — Только совесть у неё, видимо, в детстве вместе с молочными зубами выпала. Мам, не плачь. Папе привет передавай. И не вздумайте ей сами звонить. Пусть посидит, подумает. Если мозги остались.
Прошла неделя. Неделя тишины. Ольга Петровна каждый раз вздрагивала от телефонного звонка, но это звонили то из поликлиники, то соседка. Аня не звонила. Гордость или, может быть, уверенность в своей правоте держали её крепче, чем бетонные стены её ипотечной квартиры.
Виктор Степанович за эту неделю сдал. Спина болела сильнее, но он только отмахивался от врачей. Ходил хмурый, чаще курил на балконе, глядя на серый осенний двор. Ему было стыдно. Стыдно перед самим собой, что вырастил потребителя. Стыдно перед женой, что не может её утешить. Стыдно даже перед Леной, что ей достаётся меньше любви просто потому, что она «сильная» и «всё понимает».
В субботу в дверь позвонили. Ольга кинулась открывать, сердце забилось птицей — Аня?
На пороге стояла Лена. С огромным пакетом продуктов и букетом хризантем. За ней стоял Паша, зять, с каким-то свёртком.
— Привет, предки! — Лена улыбалась, но глаза были грустные. — Принимайте гостей. Мы ненадолго, проездом, но поесть привезли.
Они прошли на кухню. Паша развернул свёрток — это оказался новый, современный тонометр.
— Виктор Степанович, я заметил, ваш старый врёт безбожно, — басил зять. — Вот, пользуйтесь. Здоровье беречь надо.
Ольга смотрела на старшую дочь. У той руки были обветренные, с короткими ногтями, без лака — после стройки и огорода не до маникюра. Одета просто: джинсы, свитер. Но от неё исходило такое тепло, такая надежность, что Ольге захотелось уткнуться ей в плечо и разрыдаться.
За чаем Лена взяла мать за руку.
— Мам, я с ней говорила.
Ольга замерла.
— И что?
— Ничего. Она уверена, что права. Говорит, что вы её всегда меньше любили. Что я у вас любимица, потому что подлизывалась. Про бабушку слышать не хочет, говорит: «Какая разница, кто горшки выносил, наследство должно быть поровну».
— Господи… — выдохнул Виктор.
— Я ей сказала, — продолжила Лена жестко, — что если ей так нужна справедливость, я готова продать дачу. Поделить деньги.
— Нет! — воскликнули Ольга и Виктор одновременно.
— Лена, даже не думай! — Виктор ударил ладонью по столу. — Это твой труд! Твой и Пашин! Вы там каждый гвоздь своими руками вбили! Бабушка тебе её оставила, тебе!
— Пап, мне не нужны стены ценой вашего здоровья, — Лена посмотрела отцу прямо в глаза. — Если это её успокоит…
— Не успокоит, — покачал головой Виктор. — Ей всегда будет мало. Дашь палец — откусит руку. Дело не в даче, дочка. Дело в душе. Гнильца там завелась, и деньгами её не вылечишь.
Лена вздохнула и опустила голову.
— Я ей так и сказала. Сказала: «Ань, ты диван тот помнишь? Родители его в кредит брали, когда у папы на заводе сокращения были. Они полгода на макаронах сидели, чтобы тебе подарок сделать». Она помолчала и трубку бросила.
В этот момент в прихожей снова раздался звонок. Короткий, неуверенный.
Все замерли. Паша хотел встать, но Виктор жестом остановил его. Сам пошёл открывать.
За дверью стоял Игорь. Один. В руках он держал тот самый конверт с деньгами. Вид у него был помятый, словно он не спал несколько ночей.
— Виктор Степанович… — начал он, глядя в пол. — Можно?
Виктор посторонился. Игорь прошёл в кухню, увидел Лену с Пашей, смутился ещё больше, но не ушёл. Он положил конверт на стол перед Ольгой Петровной.
— Вот. Возьмите.
— Что это, Игорёк? — тихо спросила Ольга. — Аня прислала?
— Нет, — Игорь поднял глаза. В них была решимость, которой раньше никто в нём не замечал. — Аня не знает. Я принёс. Я не могу так. Вы к нам с душой, с пирожками, а она… Я сказал ей, что так нельзя. Что родители — это святое. Что вы последнее отдаёте.
— И что она? — спросил Паша.
— Сказала, что я тряпка. Что я не умею отстаивать интересы семьи. — Игорь горько усмехнулся. — А я думаю, семья — это не когда грызут друг друга за квадратные метры. Семья — это вот… как у вас.
Он помолчал, потом добавил:
— Я ушёл от неё. Временно пока, к другу. Не могу я сейчас с ней. Смотрю на неё и вижу не любимую женщину, а калькулятор. Противно.
Ольга ахнула, прижала руки ко рту.
— Игорёк, да как же так? Из-за нас разводиться? Не бери грех на душу, помиритесь! Она же любит тебя… по-своему.
— Не из-за вас, Ольга Петровна. Вы просто… проявили то, что давно было. Лакмусовая бумажка. Если человек родителей родных на мебель меняет, то меня она при первой же трудности продаст и не поморщится.
Игорь посидел ещё немного, выпил чаю, отогреваясь в тепле этой маленькой кухни, где мебель была старой, а отношения — настоящими. Уходя, он обнял Ольгу, крепко пожал руку Виктору.
— Вы простите нас. За всё.
Когда дверь за ним закрылась, в квартире стало очень тихо. Но это была уже не та тяжёлая, давящая тишина, что неделю назад. Это была тишина осмысления.
Виктор Степанович подошёл к окну. Дождь перестал, сквозь тучи проглядывало бледное солнце.
— Вот так, мать, — сказал он задумчиво. — Хотели как лучше, а получилось… как жизнь рассудила.
Ольга убирала со стола чашки. Она думала о младшей дочери. Одной, в своей модной квартире, с белой мебелью и холодной правотой. Счастлива ли она сейчас? Вряд ли. Злоба — плохой спутник, она съедает изнутри. Может быть, уход Игоря станет для неё тем самым уроком, который не смогли преподать родители? Может быть, потеряв всё, она поймёт ценность того, что имела?
А может, и нет. Люди меняются редко. И это самая горькая правда, которую приходится принимать родителям.
Лена подошла к матери, обняла её со спины, положила голову на плечо.
— Мам, мы с Пашей решили. Летом вы переезжаете к нам на дачу. Насовсем, на весь сезон. Воздух, лес, баня. И никаких разговоров. Вам отдыхать надо.
— А как же Аня? — тихо спросила Ольга.
— А у Ани есть диван, — жестко, но справедливо ответила Лена. — Пусть сидит на нём. Это её выбор.
Виктор обернулся, посмотрел на своих женщин. На старшую, которая стала опорой. На жену, с которой прошёл огонь и воду. И понял, что, несмотря на боль, жизнь продолжается. И в этой жизни всё-таки больше света, чем тьмы, пока есть те, кто готов делить с тобой не наследство, а тепло своей души.
Он подошёл, обнял их обеих своими большими руками.
— Ладно. На дачу так на дачу. Только чур, грядки копать мне не запрещать. Я ещё ого-го!
Они засмеялись. И этот смех разогнал остатки серого тумана в углах комнаты.
Дорогие друзья, эта история, к сожалению, не редкость в наши дни. Мы часто сталкиваемся с тем, что дети начинают мерить родительскую любовь деньгами, квартирами и подарками, забывая о главном — о заботе и тепле, которые им дарили годами.
Как вы считаете, правы ли родители, что не стали оправдываться и унижаться? И есть ли шанс у Ани понять свою ошибку, или такие люди уже не меняются? Пишите своё мнение в комментариях, мне очень важно знать, что вы думаете об этой ситуации.