Часть 10. Глава 13
Свет в операционной всегда казался мне слишком резким и даже каким-то стерильным, будто не только освещает, но и умеет проникать внутрь мягких тканей. Он выявляет каждую морщинку усталости на лицах медработников, каплю пота на висках, любую мелочь, и, что самое главное, безжалостно демонстрирует хрупкость человеческого тела, которую мы так часто пытаемся спасти от того, чтобы человек не рассыпался, как упавший на камень хрустальный бокал.
Новая смена в отделении неотложной помощи началась с грохота. Не с привычной сирены «Скорой помощи», а с глухого удара, который, казалось, сотряс само здание. Я выскочил в фойе, опередив несколько устремившихся туда же коллег. Картина маслом: около опрокинутой урны, уткнувшись в неё передним бампером, стоит машина. Удар был громкий, но как оказалось несильный.
Охранник было рванул к водителю, чтобы поругаться с ним, но я успеваю ухватить его за рукав: здесь что-то не так. Это не пьяная выходка. И точно: дверь открывается, оттуда выскакивает, – я поначалу даже не верю своим глазам, – мальчишка лет двенадцати и тонким ломающимся голоском кричит:
– Пожалуйста! Помогите моему папе!
– Бригаду сюда, срочно! – отдаю команду охраннику, он убегает, остальные любопытные мгновенно исчезают внутри отделения.
Спустя несколько секунд коллеги выбегают наружу. Из задней части автомобильного салона достают мужчину. Крупный, крепкий, с лицом, которое ещё не успело забыть о солнце и ветре. Лет примерно 45-ти, и у меня весь его облик создаёт впечатление, что он – моряк. Мальчишка, неумело остановивший машину, с волнением смотрит, как пациента увозят, и не знает, как быть дальше: то ли спешить за ним, то ли оставаться здесь до приезда полиции. Всё-таки ДТП он устроил, да и без прав машину вёл. Но и понять можно: старался всеми силами спасти отца.
Говорю администратору Достоевскому, чтобы вызвал полицию, заодно прошу медсестру Берёзку осмотреть пацана. Надеюсь, что он не получил физических повреждений, но успокоительное ему точно не помешает: всего трясёт, как осиновый листок на ветру. Светлана берёт укладку и спешит к ребёнку. Я же тем временем иду в третью смотровую узнавать, в чём дело.
Проводим диагностику, и доктор Комарова вскоре уверенно сообщает:
– Массивная тромбоэмболия лёгочной артерии.
Полностью соглашаюсь с её выводом. Даже внешне всё говорит об этом. Пациенты с таким диагнозом выглядят так, будто воздух вокруг них внезапно стал тяжелым, как вода, плотным и вязким. Каждое движение грудной клетки – это не просто вдох, а отчаянная, изнуряющая борьба за глоток кислорода, который, кажется, растворился в этой невидимой, удушающей окружающей среде.
Мужчина пытался дышать, но его лёгкие отказывались принимать воздух. Они кричали о помощи, но вопль был беззвучным, выражаясь лишь в синюшном оттенке губ и раздувающихся ноздрях.
– Что случилось? – спросил я, склонившись над ним. Говорить ему было тяжело, каждое слово отнимало драгоценную энергию. Но никто, кроме самого пациента, не сможет сказать точнее, где у него болит и когда всё это началось. Потому больной успевает выдавить, цепляясь за мою руку:
– Неделю... какой-то странный укол в икре... списал... на растяжение...
«Оля права», – сказал я сам себе. Типично. Тромб, образовавшийся в глубокой вене голени (тромбоз глубоких вен, ТГВ), оторвался, прошел через правые отделы сердца и застрял в легочной артерии, перекрыв кровоток. Это как внезапно перекрыть главную магистраль города в час пик. Система рушится мгновенно.
Мы начали действовать. Сауле уже ставила периферический катетер. Анестезиолог готовил интубационный набор. Доктор Комарова, не теряя ни секунды, приняла самое рискованное решение.
– Тромболизис. Полная доза. Немедленно, – её голос был ровным, а у меня внутри всё сжалось.
Тромболизис – это всегда игра ва-банк. Мы вводим мощнейший препарат, который должен растворить сгусток крови, но он же может вызвать фатальное кровотечение, например, в мозг. Это как бросить гранату в пещеру, чтобы убить спрятавшего принцессу дракона, но при этом надеяться, что гора не обрушится, похоронив обоих.
Следующие два часа были чистым, концентрированным напряжением. Мы стояли над пациентом, как над пропастью. Кардиомонитор пищал, рисуя на экране синусоиду человеческой жизни: давление падало, сатурация держалась на грани. Состояние мужчины долго балансировало между «держится» и «может сорваться». Мы были его последней линией обороны перед безликой смертью. Кислород, препараты, постоянный контроль. Не отходили от него, наблюдая за каждым изменением цвета кожи, за самым незначительным изменением.
И вот, спустя два часа, произошло то, что всегда кажется чудом. Показатели начали стабилизироваться. Давление медленно поползло вверх. Сатурация, словно нехотя, преодолела критическую отметку. Цвет губ стал менее синюшным. Я почувствовал, как напряжение, державшее нас с доктором Комаровой в тисках, медленно отпускает. Это была та редкая победа, которая выбивается из статистики и вполне могла не случиться. Сколько людей погибли только из-за того, что к ним вовремя не подоспели врачи? Такие победы остаются внутри тебя надолго, как невидимый шрам, напоминающий о том, что даются они огромным напряжением всех сил.
После операции пришлось побеседовать с сержантом ГИБДД, прибывшим оформлять место ДТП. Тут же целый букет правонарушений: отец не уследил за ребёнком, и тот сел за руль его машины; езда без водительского удостоверения; нарушение скоростного режима и требований дорожной разметки; наконец, нанесение вреда государственному имуществу в виде урны. Всё вместе – внушительный штраф, но… Если бы не одно обстоятельство: пацан буквально спас родителя. Они мыли машину рядом с гаражом, когда отец посинел и повалился на заднее сиденье, где пылесосил сиденье. Поразительное везение: мальчишка едва ли смог бы такого крупного мужика затащить в салон. Но всё равно быстро сообразил: протянул отца, закрыл двери, прыгнул за руль и рванул в ближайшую больницу.
Сержант почесал в затылке:
– Так что же мне в протоколе написать? – спросил больше себя, чем меня.
– Так и напиши: за рулём был отец.
– Как это?
– Ехал, почувствовал себя плохо, рванул сюда, здесь потерял сознание.
– А урна?
– Да забудь ты о ней, сержант. Цена ей пятьсот рублей, скажут, сам куплю новую. Ты главное не наказывай мальчика. Видишь, он жизнь человеческую спас. Скажи, а другие ДТП не спровоцировал?
– Нет, вроде. Ехал быстро, но аккуратно, правда, парочку штрафов на превышение его батя получит.
– Ну, это ерунда, – улыбнулся я.
На том и расстались. Понимающий оказался сотрудник ГИБДД, редкость.
Я вернулся в отделение. После такого случая всегда наступает короткое, обманчивое затишье. Посмотрел на часы. Полдень. Самое время для чего-нибудь еще эдакого. Как в воду глядел. Только успел сделать глоток остывшего кофе, когда привезли следующего пациента. Им оказался 58-летняя женщина, 58 лет. Стоило мне посмотреть на нее, как стало понятно: не просто больна – сдаётся. Бледная, как бумага, губы синеватые, но не от недостатка кислорода, а от шока. Вскоре выяснилось: Вероника Юрьевна из тех, кто до последнего верит в народную медицину или в силу рекламы, если там, опять же, навязывают веру во всякие нетрадиционные средства лечения.
– Неделю лечила желудок сама, – передал врачи «Скорой», и в его голосе звучала не злость, а усталость от человеческой беспечности и глупости. Я тоже порой этому удивляюсь: XXI век на дворе, давно придуманы МРТ и УЗИ, лазерная хирургия и прочее, а народ, – даже живущий в мегаполисах! – продолжает упрямо верить целителям и прочим шарлатанам.
– Что принимали? – спрашиваю даму.
Она едва слышно шепчет:
– Поваренную соду. У меня была очень сильная изжога…
Гидрокарбонат натрия. Классика жанра. Вероника Юрьевна старалась «вылечить» изжогу, – по сути, не само заболевание, а всего лишь его последствие, симптом. Это всё равно что пытаться обратно гвоздями приколотить к дереву отрезанную пилой ветку. Ну, как же: если она торчит, значит, всё в порядке!
На осмотре живот напряжён, как барабан. Мы, врачи, называем это «доскообразный живот». Внутри – защитная реакция мышц на химический ожог брюшной полости. Дыхание поверхностное, слабость такая, будто тело уже сдалось и ждет конца. Судя по обреченному выражению лица, Вероника Юрьевна к тому же ипохондрик и уже смирилась с тем, что отсюда ее вынесут вперёд ногами. Ну, это мы еще посмотрим.
Я почувствовал приступ глухого раздражения. Не на нее, а на ту иррациональную человеческую черту, которая заставляет нас игнорировать очевидные сигналы бедствия, пока не становится слишком поздно. Неделя! Неделя, в течение которой язва, разъеденная кислотой, пробила стенку желудка, и его содержимое – едкая смесь кислоты, ферментов и бактерий – хлынуло в стерильную брюшную полость.
– Перитонит, – сказал я, и это слово повисло в воздухе, тяжелое и мрачное.
Мы не стали терять время на долгие раздумья. КТ показало прободную язву и обширное количество жидкости в брюшной полости. Это был тот случай, когда время – главный инструмент, и если опоздать на пару часов, лечение уже не спасает, оно лишь пытается догнать катастрофу, стремясь вырвать пациента из септического шока.
– Срочно в операционную. Счёт идет на минуты, – скомандовал я.
Включаюсь в работу. Вместе со мной – доктор Звягинцев. Работаем быстро, четко, без лишних слов. Повозиться пришлось основательно. Потребовалось не только зашить прободение, но и тщательно промыть брюшную полость, чтобы остановить распространение инфекции. Перитонит –не просто воспаление, а системный удар по всему организму.
Спустя четыре часа, когда я дописывал карту первого пациента, мне позвонили из операционной.
– Борис Денисович, Вероника Юрьевна вышла из наркоза. Стабильна. Смогла назвать свое имя», – коротко доложил Пётр Андреевич.
– Спасибо, – я повесил трубку и почувствовал, как по телу разливается тепло. Иногда, чтобы день перестал казаться безнадёжным, достаточно того, что человек, который был на грани небытия, может произнести свое имя. Значит, вернулся.
К вечеру стало тише. Звуки отделения неотложной помощи стали приглушенными: шелест шин каталок, тихий разговор медсестер, монотонный писк. Внутри же – ощущение, как будто смена была вдвое длиннее, чем на самом деле. Я прошел мимо поста, заглянул в палату. Мужчина с ТЭЛА спал. Дыхание ровное, сатурация 98%. Он пережил свою беспечность. Его сын давно уже уехал домой вместе с мамой, причём на собственной машине. Родительница была за рулём.
Два пациента. Два абсолютно разных пути к катастрофе, но одно общее – цена задержки. Он отложил визит к врачу из-за «растяжения», и его чуть не убил тромб, который можно было предотвратить антикоагулянтами. Она – лечила смертельную язву содой, и её чуть не погубил сепсис, который можно было остановить простой операцией на ранней стадии. Я подумал о том, что мы здесь боремся не только с болезнями, но и с человеческой природой: с отрицанием, с надеждой на «само пройдет», с иррациональным страхом перед больницей, который оказывается сильнее страха смерти.
Сейчас я дописываю карты, закрываю стол. Буквы расплываются перед глазами. Сил почти нет. Чувствую тяжесть в плечах. Надо домой. Выключаю свет в кабинете. Когда оказываюсь на парковке в машине, думаю о том, куда сегодня поехать. Туда, где жена и дочка? Или к Огнецветам? Мне больше и податься-то некуда. Но к отчиму не хочу, как, впрочем, и к Элле. «Хотя, всё-таки…» – и решаю переночевать в нашей квартире в надежде, что хотя бы сегодня, может, обойдётся без споров и скандала.