Часть 10. Глава 12
Первые лучи рассвета, пробиваясь сквозь дымную пелену, уже окрашивали восточную часть горизонта в бледно-розовые и оранжевые тона, но мир вокруг пока оставался серым и призрачным. Это было время, когда усталость, копившаяся за долгую ночь, наваливалась с особой, нечеловеческой силой, сковывая мышцы и туманя сознание. Но майор Соболев, заставив себя сделать глубокий вдох, знал, что сейчас нельзя не то что останавливаться, даже замедляться.
Он подошел к старшей медсестре хирургического корпуса Петраковой, чье лицо было изборождено морщинами усталости и двух подряд бессонных ночей. При этом ее глаза остались, на удивление, невероятно ясными. Она, казалось, не чувствовала тяжести и руководила поручением и.о. начальника госпиталя с невозмутимой четкостью; её голос, несмотря на хрипоту от дыма, звучал властно и уверенно, разрезая утреннюю тишину.
– Галина Николаевна, как обстановка? – спросил Соболев, старательно выравнивая дыхание – тоже надышался продуктами распада, так что в горле першило и в лёгких свербело.
– Дмитрий Михайлович, – Петракова выпрямилась, быстро кивнув, – личный состав в относительном порядке. Все живы, слава Богу, легко отделались. Накормлены, напоены, перевязаны, приняли медикаменты согласно назначениям. Из оборудования… – она мотнула головой в сторону развалин, – удалось спасти почти все перевязочные материалы и хирургические инструменты из операционной. Но рентген-аппарат, УЗИ и большая часть диагностического оборудования сгорели дотла. Сейчас вместе с медсёстрами и санитарами переносим всё, что уцелело, в подвал, отмываем, чистим, стерилизуем.
– Хорошо. Понимаю, Галина Николаевна, как все устали. Но нужно развернуть полевой операционный блок по полному циклу, – сказал Соболев, его взгляд скользнул по суетящимся людям. – Три палатки, как и полагается: одна для предоперационной подготовки и сортировки, вторая – стерильная операционная, третья – послеоперационная палата и реанимация на пять коек. Я распоряжусь, чтобы бойцы охраны поставили пост у въезда, чтобы регулировать поток машин. К нам скоро привезут «трехсотых», возможно, партиями.
– К нам? – удивилась Петракова. – Но как же это? Мы же…
– Такая обстановка на фронте, Галина Николаевна, – развёл руками Соболев. – Ничего не поделаешь.
– Будет сделано, товарищ майор, – Галина Николаевна кивнула, а потом пошла обратно. Её глаза уже бегали, оценивая силы и ресурсы, и вскоре она вновь начала отдавать команды своим громким хрипловатым голосом. Её неистовая энергия, казалось, заряжала воздух вокруг, заставляя людей двигаться быстрее.
Соболев почувствовал, как на его плечи ложится вся необъятная тяжесть ответственности, холодной и неумолимой, как сталь. Он был хирургом до кончиков пальцев, а не кабинетным администратором. Но теперь, уж так сложились трагические обстоятельств, исполнял обязанности начальника госпиталя. Потому приходилось думать не только о срочных полостных операциях, но и о логистике, снабжении и даже о моральном духе почти двух сотен человек, оставшихся под его командованием.
Дмитрий вспомнил полковника Романцова. Полковник, который прежде не являл собой пример мужской силы и здоровья, а напоминал, скорее, заплывшего жирком провинциального дяденьку, волей судьбы оказавшегося в опасном месте, всё-таки не сдрейфил. Когда начался адский обстрел, несмотря на возможность спуститься в блиндаж и оттуда всем руководить, – кто бы его осудил за такое?! – оставался наверху, координируя действия подчинённых и эвакуацию раненых из горящих корпусов. Он получил тяжелую контузию, когда один из дронов взорвался буквально в десяти метрах, и ударной волной Олега Ивановича, как пушинку, швырнуло и крепко приложило головой об бетонную плиту. Окажись взрыв сильнее, то Романцов бы точно погиб, получив несовместимую с жизнью черепно-мозговую травму.
***
Солнце поднялось над горизонтом, слепящее и безразличное, и вместе с его лучами, словно выползая из норы, поднялся из глубокого командного блиндажа майор Прокопчук. Он вышел, щурясь от яркого света, его новенький камуфляж был помят, лицо за время отдыха глубоко под землей стало одутловатым и болезненно-бледным. Он выглядел так, словно только что проснулся после тяжелого запоя, а не провел ночь в относительной безопасности под трёхметровым слоем бетона и грунта.
Увидев чёрные, дымящиеся руины терапевтического корпуса, которые при дневном свете выглядели еще ужаснее, Ренат Евграфович остановился как вкопанный. В его маленьких, бегающих глазах не было ни ужаса, ни скорби по погибшему имуществу, только раздражение и досада, словно он увидел испачканный костюм.
– Что за бардак?! – его голос, визгливый и тонкий, как стон пилы, резко контрастировал с приглушенной, деловой суетой вокруг. – Почему никто не тушил?! Где пожарная команда?! Что за безобразие?!
Решив, что пора приниматься за дело, раз опасность окончательно миновала, Прокопчук направился к Соболеву, который, стоя по колено в мокрой от росы траве, помогал коллегам натягивать и устанавливать тяжелую армейскую палатку.
– Майор Соболев! Вы что, не слышали моих приказов?! Почему вы не организовали тушение?! Это же прямая халатность! Я требую объяснений!
Соболев медленно, с ощутимым усилием разогнул уставшую спину и повернулся к Ренату Евграфовичу. Он был выше Прокопчука на полголовы, и его спокойный, усталый взгляд, под которым многие подчинённые, стоило ему разгневаться (что бывало редко, да метко) отводили виноватые глаза, был сейчас тяжелее и красноречивее любого крика.
– Товарищ майор, – голос Соболева был холоден и ровен, как стальной скальпель. – Пожарное оборудование было уничтожено в первую же минуту обстрела, вместе со зданием, в котором располагалось: рукава, огнетушители, багры и тому подобное. А тушить горящий корпус, в который продолжали падать кассетные боеприпасы, было бы не самоубийством, а массовым уничтожением тех, кто пошел бы на эту авантюру. Мы спасали людей. И спасли. Почти всех.
– Спасли… – Прокопчук скептически махнул рукой, оглядывая почерневшие руины, – а имущество? Армейское имущество на десятки миллионов! Вы понимаете, какой ущерб вы нанесли своим бездействием?!
– Ущерб, товарищ майор, – Соболев сделал шаг вперед, сокращая и без того маленькую дистанцию, и его тень накрыла Прокопчука, – это когда вы, начальник самого большого отделения, бросаете двадцать семь лежачих «трёхсотых» и медперсонал на произвол судьбы и прячетесь в самом глубоком блиндаже. Ущерб – это когда вы, офицер, в критический момент забываете о присяге и думаете только о сохранности собственной шкуры. Вот это – настоящий, невосполнимый ущерб для чести мундира.
Прокопчук невольно попятился. Он впервые увидел в глазах всегда сдержанного Соболева не формальное уважение к его званию, а чистое, неприкрытое и леденящее презрение. Это был взгляд судьи, вынесшего не подлежащий обжалованию приговор. Точно так же, вспомнилось Ренату Евграфовичу, Дмитрий смотрел на него после того случая, когда Прокопчук, бросив членов медицинской бригады при появлении диверсионной группы противника, удрал в желании выжить.
– Вы… вы что себе позволяете?! Формально я теперь ваш начальник! Я сейчас же напишу рапорт о вашем неподчинении!
– Пишите, – спокойно ответил Соболев. Он медленно достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги – второй рапорт, уже отправленный с нарочным в штаб группировки. – Но сначала я настоятельно рекомендую вам ознакомиться с этим документом.
Он протянул его Прокопчуку. Майор взял её дрожащими от ярости пальцами, развернул и начал читать, вначале бегло, затем всё медленнее, вчитываясь в каждое слово. С каждой строчкой его лицо становилось всё более багровым, жилы на шее налились кровью.
«…Майор Прокопчук Р.Е. в период массированной атаки БПЛА и артиллерии на прифронтовой госпиталь самовольно покинул место службы, оставив вверенный ему личный состав и двадцать семь раненых бойцов без руководства и координации. Находился в убежище категории «А» с 00:30 до 05:15, то есть на протяжении всей критической фазы атаки. Своими действиями и бездействием продемонстрировал трусость, преступную халатность и полное пренебрежение к служебному долгу, что является прямой дискредитацией офицерского звания и подрывом морального духа всего личного состава. На основании вышеизложенного ходатайствую о немедленном отстранении майора Прокопчука Р.Е. от исполнения служебных обязанностей и направлении всех материалов в военную прокуратуру для принятия решения о его дальнейшем прохождении службы…»
– Это… это гнусная клевета! Пасквиль! – Прокопчук скомкал бумагу с такой силой, что костяшки его пальцев побелели. – Я был в блиндаже по приказу! По личному приказу полковника Романцова! Он сам велел мне спуститься в укрытие!
– Полковник Романцов, – отрезал Соболев, и его слова повисли в воздухе, как нож гильотины, – был контужен в 01:10, когда вы уже почти час отсиживались в блиндаже. Он оставался наверху, под огнем противника, пока взрывная волна не отбросила его на бетонную плиту. И он никогда не отдавал приказа прятаться. Его последний приказ, который слышали десятки человек, был: «Спасайте раненых! Горит хирургия!»
Соболев молча кивнул двум крепким бойцам из взвода охраны, которые стояли неподалеку, ожидая сигнала.
– Товарищ майор, на основании моих полномочий врио начальника госпиталя, вы, как раньше уже было сказано, отстранены от исполнения обязанностей. Прошу вас немедленно сдать личное оружие и проследовать за этими бойцами. До особого распоряжения вы будете находиться под арестом в том самом, облюбованном блиндаже. Вам обеспечат питание.
Прокопчук попытался выкрикивать новые угрозы, но его голос утонул в нарастающем шуме подъезжающих санитарных машин.
– Я дойду до самого верха! До генерал-майора Рукавишникова! – орал Ренат Евграфович. – Вам с позором вышвырнут из армии, Соболев! Вы пожалеете!
Дмитрий не удостоил его ответом. Он неподвижно стоял, наблюдая, как фигура майора Прокопчука, некогда такого важного и надменного, беспомощно мелькая между палатками, наконец, скрылась из виду. Он не чувствовал ни торжества, ни удовлетворения – лишь тяжелую, как свинец, усталость и горький привкус во рту. Он выполнил свой долг перед Романцовым, госпиталем и своей совестью. Но цена этому была – ещё один раскол в и без того хрупком мире.
Военврач Соболев вдруг отчётливо осознал, что Олег Иванович, сказав перед отъездом про желание Прокопчука отомстить, был прав. И еще вспомнились слова Кати о том, не пора ли им вернуться на гражданку. Слишком большая усталость накопилась в душе. Такая, какую месячным отдыхом не стереть из памяти.