— Ты в своем уме?! Что это на них надето? И это… этот кошачий вой ты называешь музыкой?
— Это мои дети. И они занимаются тем, что любят.
— Любят?! Ты растишь тюфяков! Розовых? Мир их сожрет, а виноват будешь ты!
— Я не позволю вам их сломать.
Он стоял в центре гостиной, огромный, багровеющий, вчистую заполняя собой все пространство уютной комнаты. Его пальто, с которого капала апрельская вода, он даже не потрудился снять, и на паркете под ним растекалась темная лужица. Его взгляд, тяжелый и осуждающий, буравом просверливал сначала зятя, Алексея, спокойно поднявшегося с дивана, а потом переводился на внуков.
Десятилетний Сережа замер у пианино, его тонкие пальцы застыли над клавишами, только что извлекавшими нежные, печальные звуки этюда Шопена. Он весь съежился, словно пытаясь стать невидимым. Его светлые волосы падали на глаза, в которых вспыхнул и погас испуг. Восьмилетний Костя, за секунду до этого с диким восторгом выбивавший дробь на детском барабане, притих за его пластиковым корпусом. На Косте была его любимая футболка — ярко-розовая, с сияющим единорогом. Именно она, казалось, и была эпицентром ярости деда.
«Опять, — пронеслось в голове у Алексея, быстрая, как удар током, мысль. — Сразу на пороге, без привета, без разговора. Сразу скандал. Хорошо, что Маши нет, она бы опять расплакалась». Он сделал шаг вперед, непроизвольно заслоняя собой детей.
— Виктор Петрович, здравствуйте, — голос Алексея прозвучал нарочито спокойно, хотя внутри все сжалось в тугой, дрожащий комок. — Проходите, разденьтесь. Дети занимаются.
— Здравствуйте, — фыркнул тесть, но с места не двинулся. Его глаза, узкие и колючие, как у бурундука, снова обожгли розовую футболку внука. — Я вижу, чем они занимаются! Балабольством! Ты хоть понимаешь, что из них растишь? В кого они такие?
Слово повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое. Сережа вздрогнул, хотя, возможно, не до конца понимал его значение, но тон деда был красноречивее любых слов. Костя, насупившись, обнял свой барабан.
«Главное — не сорваться, — внушал себе Алексей, чувствуя, как по спине бегут мурашки гнева. — Не дать ему увидеть, что это ранит. Он этого и ждет».
— Они занимаются музыкой, Виктор Петрович. Сережа — у него прекрасные данные. А Костя… ему просто нравится ритм. И футболка — просто цвет. Ему он нравится.
— Нравится! — передразнил тесть, язвительно выкривив губы. — А ты спросил, что ему еще понравится? Лазить по подворотням и курить? Или, прости господи, иголки колоть? Начни с розового, а там уж по наклонной! Мужиком надо быть с пеленок! А ты им чешешь, чешешь про эти ваши «нравится»! Тюфяков растишь, Леха! Тюфяков и маминых дочек!
«Он не видит, как у Сережи дрожат пальцы, — думал Алексей, глядя на сына. — Не видит, что Костя, этот маленький ураган, сейчас расплачется от несправедливости. Он видит только угрозу своему убогому миру, где мужчина — это кулак и запрет».
— Пап, — тихо, почти шепотом, произнес Сережа, глядя на отца умоляющими глазами. — Я доиграю?
— Нет уж, брат, погоди, — перебил Виктор Петрович, наконец-то скинув пальто и бросив его на ближайший стул. Он подошел к пианино и с таким видом, будто это орудие пыток, с грохотом захлопнул крышку. — Хватит на сегодня этих соплей. Пойдем-ка лучше, я вам покажу, что такое настоящая мужская работа. У меня в багажнике домкрат заело, будем разбирать.
Сережа побледнел. Костя нахмурился еще сильнее.
— Сейчас не время, Виктор Петрович, — твердо сказал Алексей, подходя ближе. Он почувствовал, как его терпение лопается, как тонкая ледяная корка. — Они закончат репетицию. У Сережи через неделю зачет в музыкальной школе.
— Музыкальная школа! — Тесть изобразил на лице презрительную гримасу. — Вырастет, будет в ресторане на свадьбах играть «Катюшу» за сто рублей? Велика перспектива!
«Он никогда этого не поймет, — с горькой ясностью подумал Алексей. — Для него искусство — это не труд, не талант, а что-то позорное, обслуживающее. Как он может объяснить, что видит, как Сережа весь преображается, садясь за инструмент? Что свет в глазах Кости, когда он барабанит, дороже всех домкратов мира?»
— Папа, — снова, уже громче, сказал Алексей, обращаясь к тестю, но глядя на сыновей. — Идите на кухню, попейте чаю. Мы поговорим с дедушкой.
Мальчики, не заставляя себя ждать, сорвались с мест и пулей вылетели из гостиной, словно их отпустила невидимая пружина.
Дверь на кухню прикрылась. В гостиной воцарилась звенящая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Виктора Петровича. Два мужчины стояли друг напротив друга — один, молодой, в домашней футболке и потертых джинсах, с лицом, застывшим в маске сдержанного гнева; другой, пожилой, в мешковатом пиджаке, с лицом, на котором читалась уверенность в своем праве калечить чужое счастье ради призрачного «блага».
— Ну? — Спросил Виктор Петрович. — Что ты там опять надумал? Опять про «личное пространство» и «самовыражение»?
Алексей глубоко вдохнул, чувствуя, как сжатые кулаки сами разжимаются от бессилия.
— Виктор Петрович, — начал он, тщательно подбирая слова. — Это мои дети. И я буду воспитывать их так, как считаю нужным.
***
Дверь на кухню была неплотно прикрыта, и Алексей видел, как два испуганных силуэта прильнули к столу. Сережа, бледный, сжимал в руках кружку, а Костя, насупившись, яростно ковырял ложкой в тарелке с недоеденной кашей. «Они все слышали, — с горькой горечью подумал Алексей. — Каждое слово. Каждое ядовитое “тюфяк”».
— Это мои дети, — повторил Алексей, уже без предисловий, глядя тестю прямо в глаза. — И я буду воспитывать их так, как считаю нужным. Без оскорблений. Без домкратов вместо музыки.
— Нужным? — Виктор Петрович фыркнул и грузно опустился в кресло, от которого, казалось, запахло нафталином и старыми обидами. — Я смотрю, как нужно. Розовые маечки, танцы под барабан. Скоро, гляди, пойдут в садик в платьицах. Ты им не отцом становишься, а какой-то… подружкой!
«Он не слышит, — констатировал про себя Алексей, чувствуя, как нарастает знакомая, утомительная усталость. — Он не слышит слов, он видит лишь угрозу своему примитивному мироустройству».
— Им восемь и десять лет, Виктор Петрович. Они носят то, что им нравится. Сережа имеет полное право заниматься музыкой, если у него талант. А Костя — быть ярким. Это не делает их менее мужественными. Настоящая мужественность не в цвете футболки и не в умении чинить домкрат.
— А в чем? В умении сопли подбирать? — Тесть с силой ударил ладонью по подлокотнику. — Мир жесток, Леха! Его не розовыми единорогами покорять! Их в школе, в армии, в жизни сожрут! А виноват будешь ты, со своим либеральным сюсюканьем! Я не хочу, чтобы мои внуки стали посмешищем!
«Он говорит “мои внуки”, но не считает их личностями, — промелькнуло в голове у Алексея. — Для него они глина, а он — гончар, который вправе лепить из них солдатиков». Он отвернулся, глядя в окно, где за стеклом медленно гасли вечерние огни. Спускались сумерки, такие же серые и тяжелые, как и атмосфера в квартире.
— Я не буду их ломать, — тихо, но очень четко сказал Алексей. — Ради ваших абстрактных “а вдруг”. Я буду растить их сильными духом, а не просто обладателями кулаков и злобного взгляда. Чтобы они не боялись быть собой. Даже если этот “я” любит Шопена и розовый цвет.
Он повернулся и, не дожидаясь ответа, прошел на кухню. Скандал был исчерпан. Вернее, он был отложен. Алексей знал — это ненадолго.
***
Дверь в спальню закрылась с тихим щелчком. Маша сидела на краю кровати, снимая лак с ногтей. Она услышала, как Алексей зашел, почувствовала тяжелую, гнетущую тишину, исходящую от него.
— Опять? — тихо спросила она, не глядя на мужа.
— А что с ним еще разговаривать? — Алексей скинул футболку и бросил ее в корзину для белья с таким видом, будто это был сам Виктор Петрович. — Его монолог я могу воспроизвести слово в слово, не просыпаясь. «Тюфяки». «Мир жесток». Он как заезженная пластинка, Маш. Только игла — острая, ядовитая.
Он сел рядом с ней, и кровать жалобно проскрипела.
— Он же… он не со зла, — неуверенно начала Маша, нанося кисточкой алую полосу на ноготь. Рука у нее дрожала. — Он так воспитан. Его самого так ломали. Он искренне верит, что готовит их к жизни.
— К какой жизни, Маша? К жизни, где нужно быть тупым и злым, чтобы выжить? — Алексей провел рукой по лицу. Он чувствовал себя выжатым. — Он не готовит их. Он калечит. Ты видела глаза Сережи? Он после таких визитов два дня отходить будет, бояться к инструменту подойти. А Костя… он просто не понимает, почему дедушка ненавидит его единорога. Для него это просто цвет. Веселый, яркий цвет!
Маша вздохнула. Этот разговор тоже был, как заезженная пластинка.
— Я знаю, Леш. Но он мой отец. И он их любит, по-своему.
— Любовь не должна ранить! — голос Алексея сорвался на повышенную тональность, и он тут же взял себя в руки. — Я помню, как мой отец… Помнишь, я тебе рассказывал? Я в пятом классе увлекся выжиганием по дереву. Все лето какую-то сказочную картину делал. И все соседские мальчишки гоняли в футбол. А папа… он ни разу не сказал «займись чем-то мужским». Он купил мне набор лучших выжигателей и помог сделать рамку. Говорил: «Главное, чтобы душа горела». И я вырос. И что, я тюфяк? Я не могу постоять за себя и семью?
«Нет, — думала Маша, глядя на его сжатые кулаки и упрямый подбородок. — Ты не тюфяк. Ты сильнее отца в его самые молодые и яростные годы. Просто твоя сила — другого рода». Она положила кисточку.
— Я знаю. Твой отец был прекрасным человеком. Но мой… он другой. Его отец, мой дед, прошел войну. Был жестким, холодным. Считал, что слезы и музыка — это для слабаков. И он сломал в отце что-то важное. Папа мог бы стать архитектором, у него были чертежи, эскизы… а дед все сжег. Отправил его на завод. И вот теперь он… он просто не знает другого способа проявлять любовь. Он думает, что ломая их, он спасает.
— Я не хочу, чтобы он спасал моих детей таким образом, — мрачно сказал Алексей. — Я не позволю ему поселить в них тот же страх, тот же комплекс «недостаточной мужественности», под которым он сам всю жизнь прогибается.
Он лег на спину и уставился в потолок. В соседней комнате послышались тихие голоса мальчиков. Они не спали. Переживали.
— Что же нам делать? — прошептала Маша, ложась рядом и кладя голову ему на плечо. — Не запрещать же ему видеться с внуками.
— Не знаю, — честно признался Алексей. — Но я не отступлю. Я буду каждый раз вставать между ними и его «заботой». Пока у меня хватит сил. Пока он не поймет…
Он не договорил. Потому что оба они знали — Виктор Петрович не поймет. Никогда. В его картине мира они были слепыми водителями слепцов, обреченными вести детей в пропасть. И эта мысль была самой тяжелой. Тяжелее всех скандалов и обидных слов.
***
Тишина в спальне была густой и тягучей, как патока. Алексей лежал, уставившись в темноту, и слушал, как Маша, уткнувшись лицом в подушку, пытается дышать ровно, но по сбивающемуся ритму ее дыхания он понимал — она плачет. Он протянул руку, нашел ее плечо, ощутил под пальцами тонкую хлопковую ткань ночнушки и напряжение всех мышц.
— Прости, — выдохнула она, ее голос прозвучал приглушенно и влажно. — Я просто… Я устала быть меж двух огней.
— Я знаю, — тихо ответил Алексей. — Но это не твоя вина.
— А чья? — она перевернулась на спину, и в свете уличного фонаря, пробивавшемся сквозь щель в шторах, он увидел блеск слез на ее щеках. — Он мой отец. И я не могу его изменить. И не могу позволить ему… калечить наших детей. Но и видеть, как вы с ним сходитесь, как гладиаторы, каждый раз… это невыносимо.
Она замолчала, а потом тихо, словно боясь спугнуть хрупкое перемирие, произнесла:
— Он звонил. Пока ты был в ванной.
Алексей почувствовал, как все его внутренности сжались в один напряженный узел.
— И?
— Он… он предлагает забрать мальчиков на неделю. На дачу. Говорит, «пока не началась летняя жара, нужно привести все в порядок». «Мужская работа», — она процитировала отца с такой горькой иронией, что Алексей невольно содрогнулся.
— Ни за что, — немедленно и жестко ответил он, приподнимаясь на локте. — Ты слышала, что было сегодня? Неделя с ним? Он их сломает! Сережа вернется оттуда молчаливым зомби, а Костя… Костя либо взбунтует и получит такой стресс, либо сломается и начнет прятать все, что любит.
— Я знаю! — Маша села на кровати, обхватив колени руками. Ее силуэт казался хрупким и потерянным. — Но он не отступит. Он будет звонить каждый день. Будет давить. Будет говорить, что мы их балуем, что мы плохие родители, что изолируем его от внуков. Ты же его знаешь.
«Знаю, — мрачно подумал Алексей. — Знаю слишком хорошо. Это его тактика — давить, пока сопротивление не ослабнет».
— Маш, я не могу добровольно отдать их ему на растерзание. Это предательство.
— А что, если… — она замялась, подбирая слова. — Что, если мы попробуем? Всего неделя. Мы же будем на связи. Ты можешь приехать в любой момент. И… может быть, он, оставшись с ними один на один, увидит их не как «розовых тюфяков», а как своих внуков? Маленьких, живых мальчиков? Может, он смягчится?
Алексей горько рассмеялся, но смех вышел сухим и безрадостным.
— Ты действительно в это веришь? Он будет пытаться их «перевоспитать». Сломом. Я не хочу, чтобы они через это проходили.
— А я не хочу, чтобы эта война длилась вечно! — в голосе Маши прозвучали отчаянные нотки. — Я хочу, чтобы ты и мой отец хотя бы не кидались друг на друга, как псы, при каждой встрече! Может, это шанс? Рисковый, да. Но шанс. Он просил… Он сказал: «Доверь их мне. Я покажу им, что значит быть мужчиной». Может, если он попытается это сделать, и они не сломаются… он их хоть немного уважит?
Алексей молчал. Он смотрел в темноту и видел не лицо тестя, а глаза Сережи — испуганные, полные непонимания. Слышал не его грубый голос, а счастливый смех Кости, когда тот барабанил по кастрюлям. Отдавать их в этот аскетичный, лишенный красок мир Виктора Петровича… это было все равно что бросить птенцов в клетку к старому, озлобленному орлу.
Но в словах Маши была своя, извращенная логика. Война действительно была изматывающей. И надежда, пусть и призрачная, на то, что тесть увидит в них не объект для переделки, а личностей… она теплилась где-то очень глубоко.
— Хорошо, — тихо, сквозь зубы, сказал он. — Неделя. Но с условиями. Я сам отвезу их и все ему скажу. И если что-то пойдет не так — одно твое слово, одно сообщение, — и я тут же за ними приеду. Согласен?
Маша кивнула в темноте, словно боясь, что он передумает.
— Согласна.
Она прижалась к нему, ища защиты и тепла. Алексей обнял ее, но сам чувствовал себя предателем. Он только что согласился на эксперимент, в котором его дети были подопытными кроликами.
Продолжение уже готово:
Знакомьтесь и с другими нашими рассказами:
У нас к вам, дорогие наши читатели, есть небольшая просьба: оставьте несколько слов автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы быть в курсе последних новостей. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть небольшой ДОНАТ, нажав на кнопку внизу ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера!)