Христя уже не стеснялась никого. Молилась о спасении воинов. О скором завершении войны. Ольга — рядом. Слабая головой, впечатлительная, нервная, она перестала есть и пить, общаться с родными, кроме Христи и Татьяны, уже рослой, красивой девушки. Ее пугало безумие матери. Потому и ушла Таня из дома к тетке Марине. Жить. Даша понимала девочку — Ольга была не в себе. Осуждать Таню не было ни желания, ни сил.
Христя возилась с Анюткой, с удовольствием находила в ее личике не только крупные черты лица Василия, но и матери тоже. Белокурые волосы и ямочки на щеках — Дашкины. Басенькая девчурка, для радости родилась. А какая теперь радость? Христя стала плаксивой не в меру: злилась на себя за это и часто-часто утирала глаза кончиком аккуратного беленького платочка. Анютка же, несмеяна при мирном времени, вдруг стала улыбчивой и смешливой, она то и дело заливисто смеялась, показывая молочные свои зубки и ямочки на щеках.
— Чистый андел, ей-богу, — умилялась бабка и ужасно ревновала внучку к каждому, кто осмеливался потянуться к ней и поиграть.
Василий объявился в селе через неделю — как снег на голову. Бюрократическая машина страны и до того работала со скрипом. О чем говорить в суматошное военное время, когда все с ног на голову переворачивалось?
С женой поздоровался так, будто вчера расстались. Деловито. Она не обиделась — не до обид. Василий кратко пояснил, что Гаврила уже отправлен эшелоном в центр страны. Объяснил и убежал в контору, даже в бане не попарившись, перехватив наскоро хлеба с солью.
— Некогда праздновать. Надо баб организовывать. Сена перестоят, чем скотину кормить зимой будете?
Выяснилось, что помимо кормов, надо было озаботиться об уборке хлеба, овощей, подготовить к зиме зернохранилища, чтобы сохранить то, что останется после сдачи необходимого процента государству. Сумма получалась удручающая — на нужды колхоза оставались сущие крохи. Возражения и разумные объяснения необходимости снятия невыносимых поборов чреваты высшей мерой наказания, как вредительство и паника во время военных действий. Украина, житница Родины, оказалась в огненном кольце. Поставки высококачественной сортовой пшеницы были сорваны. Чем кормить армию? Чем кормить народ?
Рожь. На рожь — все чаяния и надежды. Она, основа основ, неприхотливая, морозоустойчивая, не требующая жирной, черноземной почвы, могла пополнить кладовые СССР. Как и всегда — ржаной хлеб спасал от голода человека. Булки, да сдоба остались в прошлом. Не до жира. Основная еда русских людей — пшенная каша, серые щи, да кормилица-картошка вприкуску с ломтем, отрезанным от кислого ржаного каравая — помогала выстоять, выжить, перелопатить тяжкие будни военного времени.
Помогала. Должна была помочь. Да на всех этой помощи не хватит, однако. Главные умы страны вынуждены были признать: на колхозы, в основном состоящие из женщин и стариков, свалилась такая ноша, которую и мужикам не вынести. Но в этом и состоял героизм работников тыла. Героизм на грани. Героизм, сотканный из отчаяния, намешанный на слезах и горе бедных, несчастных наших женщин, наших спасительниц, наших воительниц, матерей и сестер. Кто поставит им памятник? Кто вспомнит о них? Кто почтит молчанием их подвиг?
Василий Степанович дневал и ночевал в полях, не давал покоя ни себе, ни людям, ни коняшке своему. Ко всему прочему, пришло предписание из крайкома, в котором указывалась необходимость срочного обучения вождению тяжелой техники женщин. Вот еще задачка. В наше время Василия записали бы в закоренелые шовинисты, потому что он считал представительниц слабого пола не способными решать сложные умственные задачи. Им, по его мнению, и кобылу-то доверить нельзя. А что говорить о тракторе?
Но, мало ли что думал Василий. Проблему надо решать. Срочно, до уборки. В течение лета с трактором управлялся паренек, Сергуня Метелкин, ответственный и пытливый. Трактор он знал до винтика. И, как назло, его забрали уже в начале августа. Сергуня радовался — надеялся, что будет танкистом. Василий гневался — Сергуня умудрился записаться добровольцем на фронт в обход председателя. Очень хотел бить врага собственными руками. Хотел быть там, на войне. Труд тракториста считал неинтересным, скучным, не героическим. За что и огреб от Василия Степановича хорошую оплеуху.
— О матери подумал? Подумал, паразит, хоть немного, а?
— Не имеете никаких правов меня тут держать! — впервые за всю свою жизнь Сергуня позволил возразить взрослому.
Василий счел его поступок предательством. Ирине, матери Сергуни, конечно, выписал увольнительную на восемь часов, чтобы проводила сына по-человечески. А сам являться на отвальную не пожелал. Даже речи прощальной не было от председателя. Позже, уже на фронте, Василий горько жалел о своем «взбрыке». Да поздно было жалеть. Война равнодушна к жалельщикам всякого рода.
Василий хватался за голову — как теперь обучить баб трактором управлять? Ну, завести-остановить он и сам умеет. Расскажет-покажет. С матами, худо бедно, управятся. А если поломка? Сидеть рядышком, да слезы лить? Ну ладно, по старинке будут управляться, на лошадях, на коровах, на себе вспашут. А тогда и плана не выполнят. И три шкуры с них район сдерет, а то и все пять. Как ребятишки у них тогда жить будут, чем питаться? Даже мысли о предстоящей голодухе Василий не мог допустить.
Подвернулся случайный случай. В Верхотурске, в одну из очень нервных поездок за запчастями для техники в РМЦ (того нет, этого нет, и на все одно объяснение, что война) Василий наткнулся (буквально на ходу врезался) на Ульяну, давнишнюю знакомую, подружку Даши, бедовавшую с ней на лесозаготовках.
— Ульяна, вот так встреча! Что же ты ушла из тайги, голубушка? — Василий вцепился в богатыршу, как ревнивый миленок. — Как же нужна ты сейчас в бригаде, красавица моя! Вернись, любушка, озолочу! — Василий сыпал щедрыми обещаниями и ласковыми прозвищами, как из рога изобилия.
Как купец на базаре. Как пылкий влюбленный на сеновале. Говорил, говорил, засматривался в Ульянкины очи восторженными глазами, взглядом оглаживал, улещивал патокой, а не словами даже… Ульяна не устояла, буркнув робкое напоследок:
— А я на курсах механизаторов практику уже прошла… Под Алапаевском хотела…
— К черту Алапаевск! Поехали, голубонька! А? — Василия трясло, как эпилепсика. Таким Ульяна Васю не видела никогда.
Украл, увел бабу, уволок в Кордюково, как тать, как паук, как лис куренка. Только их и видели.
Дарья обрадовалась задушевной подруженьке, когда ее, смущенную до нельзя, огромную, рослую, привел на порог родного дома Василий.
— Будет у нас свой собственный тракторист! Живем, Дашка! Не помрем теперь! Техника — сила! С техникой вы горы своротите!
Мужа было не угомонить. Он распорядился накрыть пир прямо в середине будней. Вился над Ульянкой, как над дролечкой своей, подсовывая ей самый лучший кусок, чечетку сапогами бил, сверкал зубами и глазами. Радости-то!
Дарья выделила богатырше самую широкую кровать: перину подстелила высокую. Подушки — пуховые. «Как тебе, Улечка, удобно ли?»
Христя в ночи мерила горницу расплющенными работой ступнями. Дура совсем, что ли, Дашка? Это ведь он полюбовницу свою прямо в избу приволок! Срамы! Ей бы не перину, ей бы космы повыдергивать, да на улицу — пинком, коровищу такую!
Засветло проснулась Дарья — залеживаться в такое время — смерти подобно. Матка — к ней.
— Ты что это, Дашка? Развратничать в собственном доме позволяешь-шь-шь? — шипела змеей Христя.
Дарья окаменела, забронзовела, вся, как статуя — холодная. И взгляд — ледяной.
— Опомнись, мама. И закрой рот, чтобы я больше от тебя таких глупостев не слышала. Наша Уля всякого клада дороже. Она пятерых мужиков стоит! Да я ей, не то, что перину, я бы ей золотом дорожку засыпала, лишь бы осталась в колхозе. Да если бы она Василия на себе женить вздумала — слова бы против не сказала — такая важная птица у нас Ульяна!
Что Христе оставалось? Только и оставалось, что рот закрыть, да молча в хлев убраться. Скотину обряжать.
Василий дневал в РМЦ, с Ульяной на пару, да Венькой Куликовым, бывшим конюхом, не взятым на фронт по причине плоскостопия и врожденного косоглазия. Ни плоскостопие, ни косоглазие не мешало Веньке бить белку прямо в глаз и быть первым охотником в колхозе. Пока Василий перевел его на поле — бригадирить . Все-таки, мужчина, толковый хозяин, хоть и с дурниной, любил Вениамин лишний раз заложить за воротник. Но сейчас Венька, весь подтянутый и строгий, был практически правой рукой Василия и дурковать себе не позволял — сам объявил себе сухой закон. Хотя самогонки мог раздобыть где угодно. Но держался по причине горячего, страдного, военного времени.
А может, в председатели метил. Кто его знает, из «бывших» кулаков мужик, хитрован известный…
Ульяна оказалась толковым работником, практически квалифицированным. Лихо подкатила к трактору, со знаем дела проверила топливо в баке. Со знанием дела завела, закоптив едучим дымом весь ангар, сложенный из добротного кирпича. У Василия от сердца отлегло. Уля в технике разбиралась, будто всю жизнь с трактором в обнимку спала. Золотая бабочка. Здоровая, сильная, грамотная. На лесозаготовках первая была, получше всякого парня. И теперь колхоз вытянет.
— Да почто ей трактор, Василий Степанович, — Веня, согнувшись от хохота, хлопал себя по ляжкам лопатами ладоней, — она и сама плуг за собой потащит, не пукнет!
Уля, до сих пор незамужняя и считающая себя девицей, покосилась на Веню презрительно.
— Хайло закрой, черт косой, пока я тебя самого в плуг не запрягла!
На этом «дипломатическую беседу» коллег можно было считать законченной. Василия унесло на свекольное поле. Там шла массовая прополка — свеклу подрядились сдать на тридцать процентов больше положенного. С сеном управились загодя и в срок. К августу, когда подрастет отава, собирались еще подкосить, ну а пока все силы брошены на поля, где на десятки гектаров простирались капустные, свекольные, картофельные гряды — и за всем нужен пригляд. Времени на сон не оставалось вовсе.
***
Бригада осталась ночевать в поле. Убирали хлеб, торопились, и председатель никому не велел уходить домой, даже на постирушки.
— Нельзя, бабоньки, надо успеть с уборкой до утренников. Потерпите, милые, — председатель не приказывал, даже голос не повышал.
Но все поняли — надо.
Надо, так надо. Ребятишки бегали к мамкам с постряпушками, сделанными бабушками, оставленными с внуками по случаю уборки. На ночь все убирались в большой, крытый соломой шалаш. Комарье и гнус уже не донимали, и ночами тянуло холодком. Председателя носило по округе, как сумасшедшего: то он на уборке хлеба, то он на лесозаготовках, то еще где-то черти его носят. Бригадирила Ульяна — Веню услали в тайгу. Дарья не возражала — Ульяна умела найти с неспокойным бабьим народом общий язык. Ее слушались все, даже самые вредные и упрямые.
Многие из таких неугомонных, хуже комарья, доставали Дарью до самых печенок:
— И чего твой все носитси? Че носитси, как в жопу ранетый? Ни покоя от него, ни пользы!
Дарья отмахивалась — устала объяснять, что для Васи каждый день на особом счету. Он чувствовал — недолго осталось в председателях ходить — заберут. А если не заберут, то в первую очередь, с него спросят за уборку урожая, сроки поджимали. В этом году обещали ранние заморозки. Надо было поднажать. Вот и бегал Василий Степанович, как «в жопу ранетый». Забегаешь тут…
Помогла Уля. Увидев, как бабы крутятся по-лисьи около уставшей Дарьи, зычно, басом, гаркнула:
— А ну, отвалите от нее! Работать, быстро, ш-шалавы!
Нервная до невозможности, скандальная бабенка Агриппина Кордюкова, седьмая вода на киселе всем в Кордюково, взвизгнула, уперев руки в бока:
— А ты кто такая тут, а? Пошто командуешь? Щас докомандуешь, я те быстро вязы сворочу!
Уля нахмурила богатые брови.
— Именем партии и советского народа над вами поставлена! И по военному времени обязана доложить: кто не желает работать, того записывать в списки и вершить над такими дамочками советский суд! Вы же солдатки, как не можете понять! Там, на фронте, мужья ваши загинаются, а вы тут фордыбачите? Агриппину первую заношу в список, как наиглавнейшую вредительницу.
— И к стенке ее! — кто-то вынес страшный вердикт.
— Да вы что, у меня же детишки! — побледнела Агриппина.
— А коли детишки, так марш на межу. И без рассуждениев мне! — рявкнула Уля, села на свою «Сехетешку» с притороченной косилкой и пошла, пошла, пошла стричь по ржаному полю, как механическая машинка для стрижки по вихрастой мальчишеской голове — только успевай следом копнить.
Дарья благодарно смотрела на широкую, мясистую спину богатырши. И почему ее замуж никто не берет? Измельчали женихи, боятся. На такую руку не поднимешь, враз отбреет. А теперь — где эти женихи? Не бывать замужней бедной Ульяне…
Ночью Дарье не спалось. Думы и думки налезали друг на друга, как льдины во время ледохода на Туре. Цеплялись друг за друга и плыли, плыли сплошной лавой, не оставляя даже щелочки для сна.
Василий за все лето толком не поговорил с ней. Все в разъездах. Да и она по пальцам может пересчитать дни, проведенные дома, с матерью и дочкой. Ольга не в счет. Старенький, старенький профессор Хрусталев, осмотрев ее, вынес вердикт — параноидальный психоз на фоне нервного расстройства. Даша с трудом записала диагноз. Хрусталев, конечно, успокаивал Дарью, мол, он не психиатр и может ошибаться. Но состояние Ольги с каждым днем становилось хуже и хуже.
Василий увез ее в больницу. Там она и пребывает до сих пор. Бедная, к ней так никто и не приехал. Даже Таня. Нехорошо это. Но что делать? Писем от Гаврилы нет и нет. Что с ним? Где он? Думать об этом не хочется.
Анечка скоро и маму позабудет. С бабкой ей неплохо — та любит ее больше жизни. Но в последний раз, когда Даша высвободилась от работы на денек, Анька жалась к Христе, избегая Даши, будто Даша ей чужая.
— Отвыкла маленько. Ничаво, привыкнет, — утешала Христя Дарью.
Не верилось. И было вдвойне обидно, что отца Анюта потихоньку забывала, а тот и не стремился все поправить. Неужели этот колхоз ему дороже? Неужели ему, и правда, никого не жалко? Целыми днями — работа, работа, работа… Да с Улькой он больше времени проводит, чем с женой. Может, права мамушка? Может, правда, закрутил?
А немец прет и прет. Прет и прет. И наши отступают. Неймется ему, немцу? Скоро и до Урала дойдет, супостат поганый. Ой, что будет дальше, что будет?
***
Ульяне тоже не спалось, хотя руки дрожали после работы на тракторе, и во сне Ульяне казалось, что она все косит и косит эту рожь, как заведенная. Она смотрела вверх, на духмяную солому, заменяющую потолок, сухими глазами, и ее думы, как волны, нескончаемо накатывались на берега, одна за одной, одна за одной.
Василия Уля любила давно, любила безответно и безотрадно. На что-то надеялась, чего-то ждала… Ей казалось, мечталось, что Вася выделяет ее из других девушек. Что она ему нравится. Познакомились случайно. Ульяна освободилась из лагеря, куда она по глупости (драка с местной шпаной закончилась смертью хулигана. Его Уля убила… Ударила кулаком по башке — тот и упал на мостовую, ударившись о булыжник) попала. Три года отмучилась в заключении, а теперь слонялась по городу в поисках работы. Не очень-то зечек берут…
Василий, по делам бывший в Алапаевске, случайно обратив внимание на статную девушку, подмигнул Гавриле.
— Этакая… кобылка!
Брат Гаврила рассказал Василию историю Ульяны. Случай интересный: какие-то урки избивали парня прямо посреди белого дня. Прицепились к нему, а он им — зуботычину. Насели на парня всем табором. Ульяна мимо шла. В кино. Увидала, как редкие прохожие старательно огибают место драки, даже не драки — избиения. Не выдержала — вступилась. Вот и…
Василий крикнул ей, прямо через дорогу:
— Красавица! Поехали со мной! В колхозе будешь работать?
Ульяна согласилась. А куда деваться? Он пообещал ей место зоотехника. А пока строится новая ферма, пригласил поработать на лесоповале.
— Поработаешь пока там. Твоя судимость затрется — сама после не вспомнишь. Жизнь заново начнешь! И нечего стыдиться — ты за правду отсидела. Я тоже бы того гада порешал.
Иногда он приезжал на лесозаготовки. Махал рукой Ульяне. Улыбался ей.
— Скоро, скоро, Ульяна Батьковна, достроим телятник, вызовем тебя в село!
— Когда — скоро, Василий Степанович?
— Через пару месяцев — точно. Жди сватов, — смеялся Василий, дергал за поводья вороного своего коня и улетал на другие делянки.
А потом появилась эта бедолага, сопливая Дашутка. И ее Ульяне было искренне жаль. Кто бы мог подумать, что спасая Дашку, она губит свою мечту. Кто бы знал…
Не выдержала, растревожила сердце. Выпросталась из-под дерюжки, вылезла на улицу. Ночь. Сверчки трещат, как тысячи малюсеньких, со спичечную головку, тракторов. Луна на небе. От разгоряченной за день земли, как от человека живого, плотью человеческой пахнет. Закурила. Задумалась.
Луна светит и не греет. И в сердце Ульяны все захолодело. Хуже и не бывало. Даже в лагере. Там ее уважали. Сначала приняли настороженно. Называли «коблом». И какие-то мелкие, вертлявые тетки увивались вокруг нее, большой, сильной, злой на слова. Предлагали свою «любовь». Ульяну трясло долго, когда ДОШЛО, за кого ее принимают тут.
Порядки на зоне были жесткие, жестокие даже, беспредельно жестокие. Все кучковались разными группками: политические отдельно, урки — отдельно. Ульяна прибилась к политическим. И какие же были там женщины, умницы, красавицы, уничтоженные властью великого Сталина. Над этими женщинами вертухаи измывались изощренно. А они держались, изможденные, худые, не умеющие урвать кусок у ближнего. Жили любовью. Надеждой.
И какими тварями были зечки, попавшие в заключение по разбойным статьям. Им ничего не стоило «пришить» особо зарвавшихся, нарушающим свод определенных ПРАВИЛ, установленных, бог знает, кем и когда. Несколько раз покушались на жизнь самой Ульяны. Приходилось драться за свою жизнь. Как волчице, зубами выгрызать свой ненужный, дутый авторитет. Зауважали.
А она тянулась к политическим. Старалась для них. Вытаскивала из бед и передряг. Пыталась достать для ослабевших лишнюю пайку, не разрешала таскать у них посылки. Охраняла, как умела, по справедливости. И жалела, жалела, искренне не веря в то, что все, почти все женщины — враги народа и шпионки.
Благодаря вере в справедливость выжила. Освободилась с чистой совестью. Расставалась со многими с грустью. Ей — на волю. Им мучиться еще много много лет.
И на воле на Ульяну смотрели, как на грязь из-под ногтей. Барышни из отделов кадров, напомаженные, надушенные, в белоснежных кофточках, яростно колотили по кнопкам печатных машинок и делали вид, что Ульяны нет. Испарилась. Изчезла, оставив лишь не выветривающийся запах зоны в милых кабинетах и приемных, обитых дубовыми панелями.
Бывшие одноклассницы, подружки, даже мама — отвернулись. Называли «зечкой», старались не общаться. Мать не пускала «зечку» на порог. И она слонялась по улицам города в отчаянии. Пока не услышала задорный зов: красавица!
Два молодых парня, подтянутые ремнями, по виду — братья. Но Ульяне запал в душу голубоглазый.
Красивый, высокий, сильный… Глаза — синий лед. Не побрезговал. Не испугался. Пригласил. И потом выделял ее… Обещал ждать сватов. Эх, Дашка, Дашка, мелкая ты курица. Что в тебе нашел Василий? Какая в тебе корысть?
Она вспомнила, как Вася второй раз забрал ее сюда: окутал лаской, запутал, задурил, мозги запудрил. Зачем она поехала? Ведь знала, что женат. На что надеялась?
А на то самое! Да! На то самое надеялась. Сдалась ему Дашка. Пожили, дайте и другим пожить! И все! Закидайте Ульяну камнями, привяжите самый большой к ногам, утопите в Туре, а не может она без Василия жить! Хоть поцелуй, да украдет! Украдет нахально, бессовестно, а потом бейте Ульяну, режьте, в зону обратно запихайте… О-о-о-о-ох, тошнехонька-а-а-а….
В тишине ночи послышался тихий конский всхрап. Кто-то спешился и бесшумной поступью приближался к шалашу. Только сбруя тихонечко позвякивала и этим тонким звяком выдавала всадника. А Ульяна не слухом, чуйкой женской своей поняла: Василий идет, сам идет, будто мысли ее услышал и поспешил на зов, как верный друг сердечный…
— Стой, кто идет, — непроизвольно вырвалось у Ульяны.
— Свои! — ответил на автомате Кордюков.
Он вгляделся в темноту.
— Ульяна, тебе чего не спится? — шепотом спросил.
— Так… Караулю, — голос Ули был напряженный, хриплый.
— Ты, чего, совсем с ума свихнулась? Целый день работала, с утра не легче будет!
Он умел орать шепотом. Но в его сегодняшнем шепоте присутствовали мягкие, жалеющие нотки. Отпустил повод коня. Тот сразу же пригнул длинную свою шею к придорожной траве, захрумкал чем-то, будто не кормят его. Василий опустился на бревно, где курила Ульяна.
— Фу, смолит, как мужик, — проворчал председатель, скорее для виду.
Ульяна молчала. Она так растерялась, что даже слов для возражения не нашла.
— Сколько осталось скосить? Управимся до субботы? Баб нужно домой отпускать, в баню. Да и ребятня пораспустилась. Генку Стеши Ковылиной сегодня лично с березы снимал. Забрался, постреленыш, на верхушку, орет благим матом — спуститься не может. Пришлось лезть.
— Сняли? — спросила Уля.
— Снял. Потом прут срезал с этой же березы да отчихвостил по заднице. Батька на фронте. Мать в поле. Дак я решил вместо родителей задачу выполнить. Думаю, они за такое дело не обидятся, как ты думаешь? — Ульяна чувствовала — Василий улыбается.
От него пахло мужским терпким потом, конским седлом и пылью сухостоя. И чуть-чуть, самую малость, одеколоном. Брился, наверное, председатель каждое утро. Не позволял себе распускаться.
— Управимся, Василий Степанович. Постараемся, осталось всего ничего. Поднажмем.
Василий сидел на бревне, положив локти на колени. Кисти рук свесились вниз. Краешком глаза Уля заметила, как он смотрел в небо.
— Давай, родная, поднажми. Я это запомню. Мы все запомним. Как женщинам без техники такую громадину одолеть?
— И без меня бы управились. Женщины все могут, когда надо.
Василий повернулся к ней.
— Могут. Иссушат себя, изведут до последней ниточки, а потом что? В гроб? А мы куда без вас? А детишки? Нет, Улечка, не надо так. Беречься нужно. Хоть немножечко. И ты наших бабочек побереги.
Он провел по своей щеке рукой:
— Черт, опять оброс, как псина.
Помолчали.
— Побереги себя, красавица моя. Глядеть на тебя отрадно — любого мужика за пояс заткнешь. Не ошибся я в тебе тогда. И страшно даже — чуть не упустил свою Ульяну.
Краска ударила Уле в лицо. Она радовалась, что ночь. Что ему не видно, как горят Улины щеки.
— А чего вам страшно? Я вам не невеста, — ох, какой голос хриплый. Ох, как душно Уле… А в паре метров — в шалаше — Василия жена…
— Не невеста, это точно. И не супруга — ты права. И жаль, — он вдруг прижал к своей груди ее голову, — И женился бы на тебе, девка! Ни разу бы не задумался — женился! Золото ты, Улька, и сама себе цены не знаешь!
Ульяну захлестнуло пожаром. Она слышала свое колотившееся сердце. Ее сердце, наверное, и Василий слышал…
— Женился бы. Но не могу. Дашку люблю больше жизни, — он отодвинул Ульяну, лукаво блеснули при свете луны его синие, погибельные глаза.
— Уля, ты баб не буди, тихонечко мою кралю в бок толкни, а? Скажи — муж пришел за ней, ладно?
Все обрушилось. Да лучше бы он ее голой по улице пустил бегать, лучше бы он ее с обрыва в реку спихнул, чем так-то…
Ульяна поднялась на деревянные ноги и деревянно произнесла:
— Сейчас позову… кралю, Василий… Степанович… Не кисните… Прибежит… твоя… краля.
Она вползла в шалаш. Дарья спала. Хотелось пнуть ее в бок со всей силы. Но Ульяна вдруг вспомнила — застуженные почки у Даши. Нельзя. Потому и коснулась легонько Дарьиного плеча.
Та моментально вскочила: что?
— Ничего. Председатель пришел по твою душу, — Уля попробовала улыбнуться, но у нее вышло как-то кривовато, зло, — муж ее ищет, а она дрыхнет и знать ничего не желает. Жена-а-а-а, тоже мне…
Дарья быстренько повязала на голову косынку, накинула на плечи жакетку и, нырнув за занавеску, растворилась в темноте.
Глухой топот конских копыт. Тишина. Ночь. Похрапывание наработавшихся за день женщин.
Ульяна смотрела в импровизированный потолок шалаша и, прикусив кулак, беззвучно сдерживала протяжный, тоскливый, каждой вдовице понятный вой.
***
Ночь была дурная, сумасшедшая, странная. Вроде — муж ей Василий, а вроде — и не муж. Чужой парень с вечеринки украл, на коня закинул и увез, куда глаза глядят. Даша порой пугалась — не грешит ли она? Не цыган какой ее сейчас целует? Но задавать вопросы, да еще такие глупые, не стала. Никакой цыган ее не украл. Муж это, родной и единственный. А что целует так отчаянно, что косу Дашину через пальцы пропускает, что пригинает к земле, как березку — так это нормально, дело мужицкое, жену пригинать да целовать. Значит, она люба ему. Значит, соскучал, затосковал, и все ночные думки Дашины — побоку. И она счастливо отвечала на его поцелуи, и обнимала его, как в последний раз, и подпускала к себе без покорности, обычной в таком деле, но с горячностью жены, любящей страстно, зрело, без ненужного уже стыда и робости.
Мой. Был моим. Моим и останется навеки.
Анна Лебедева
---
Уважаемые читатели! Напоминаем, что обе книги романа уже полностью опубликованы на Бусти, так что если хотите избежать ежедневного ожидания каждой новой главы здесь на Дзене, милости просим на Бусти! Вот ссылка на начало романа. Чтобы полностью читать все главы, вам надо подписаться по этой ссылке. Отписаться можно в любой момент.