С раннего детства Васю преследовал страшный сон. Он будил его среди ночи и гнал к матери в горенку. Сколько раз Прасковья обнимала, успокаивала и укладывала с рядом с собой напуганного насмерть мальчонку, не сосчитать. По утрам она растворяла в чашке с водой серую соль и выливала за порог со словами: как соль в водице растаяла, так и сон дурной, растай!
— Чадушка, да ты мне толком обскажи сон свой, может, чего и разгадаем? — просила она Васю. — Ну что там тебе мерещилось? Покойник? Так не страшно, это к дождику. А?
Вася лишь отрицательно качал головой.
— Баба Яга — костяная нога? К свадебным хлопотам. А если снится гроб, или, когда тебя хоронят, дак радуйся — к долгой и счастливой жизни такой сон.
Она обстоятельно, разложив на коленях потрепанный старый сонник, пыталась угадать Васин сон и тут же находила ему толкование
— Лес снится к трудной работе. Если ходить по лесу бедному — будет ему достаток. Черт — к измене и скуке. Черви — к барышу…
Если верить матушкиному соннику, так у нее, что бы ни приснилось, все означает какие-нибудь приятности: женитьбу, богатство и веселую поездку. Вася злился, что не может объяснить, что же ему снилось. Единственное…
— Мамушка, а если снится тетка?
— Тетка? — Прасковья оторопело уставлялась на сынка. — Какая тетя?
— Ну… девка!
— Девка? А, сейчас глянем, — матушка шелестела страницами, находила искомое, и, зардевшись, читала:
— К диву, Васенька, удивляться будешь!
— Не хочу я удивляться, — Васятка капризно кривил губы и просил блинков на завтрак.
— С вареньем, Васенька? Или с маслицем? — мать с удовольствием подхватывала более приятную тему для разговора, радуясь, что дитя отвлеклось от ночного своего кошмара.
— С морошк-а-а-а-й!
Через час умытый через дверную скобку Васька сидел за столом, болтал ногами и весело уплетал пышные, на кислой опаре изготовленные, пшеничные блины. В плошке янтарной горкой высилась моченая морошка. Васькино пузо наполнялось приятной тяжестью, настроение улучшалось, мамка, орудуя огромной чугунной сковородкой и пестиком, кидала на раскаленное сковородное дно черпачок теста, тесто скворчало и румянилось, по избе плыл восхитительный блинный дух и блинный чад, и страшный сон забывался, уходил вместе с чадом прочь из дома. Жизнь снова казалась прекрасной и замечательной. До следующего раза.
Пока Вася был маленький, а мама казалась ему очень большой, все было хорошо. Но по мере Васиного взросления сон становился явственней и явней и страшнее. Василию уже было стыдно плакаться матери в фартук. Он вскакивал среди ночи в своей кровати или вообще падал с нее. Пот струился по лицу, и рубашка прилипала к спине. Василий выскакивал в сени, ополаскивал голову из рукомойника, выпивал ковш ледяной воды, встряхивался, как кудлатка, и уходил к себе досыпать.
Чем старше он становился, тем прагматичней становилось его сознание. Вася сам себе силой воли запретил пугаться и воспринимать серьезно дурацкий сон. Ясно было только одно — то сновидение определило его гнусное отношение к вере и служителям веры. Что-то плохое с ним делали в том сне священники и прочие церковные люди. И разве мог он об этом рассказать матушке, истинно верующей прихожанке православного храма? За такие дела можно ведь было от маменьки и крапивной каши схлопотать!
Постепенно кошмарные видения его преследовать перестали, но ненависть к церкви осталась. Ненависть к церкви и странная тяга к девушке из изматывающего морально и физически сна. Она не была писаной красавицей из сказки про лебедя и семерых богатырей. Не походила на каменную девку, дарующую бедным и честным людям несметные богатства из тайных рудников. Девушка была обыкновенной, маленькой, верткой, пугливой, как Синюшка, бабка-девка, болотная ведьма из страшных посказулек местных старух-рассказчиц, любивших попугать девчат во время святок или зимних вечерок за работой, когда те собираются вместе в избе и слушают страшные страхи или что-нибудь любовное и печальное.
У малютки была чудная, льняная коса и круглые лучистые глаза. Кисти рук, изробленных крестьянским трудом, походили на лопаты. На девушке висели жалкие лохмотья, но личико светилось, и щечки, как наливные яблочки. И она была единственной, кто протянул отчаянно пропадавшему Васе руку помощи.
А вокруг творился ад. Горело все: тайга и поле, село, река и небо — горело адским черно-красным пламенем. Вася стоял на горбушке холма у белой, с золотистыми луковками церкви. В ней было прохладно, и в нее бежал от страшного жара весь сельский люд, животные, коровы и овцы, и куры даже, и медведи, и куницы, и лоси, и волк с волчицей и маленькими волчатками. Распахнутые ворота храма впускали всех. У Васи трещали от жара волосы и ресницы. Ему казалось, что сейчас у него полопаются кожа и глаза.
Вокруг все гудело и стонало, ахало и ухало. Огненные вихри клубились над головой, закручивались в воронки, увлекающие за собой дома и домики, бани у реки, лодки и все, все, все, что составляло Васин счастливый мир. И вдруг кроваво-красное, с желтыми сполохами пламени, небо крякнуло, как яичная скорлупа, напополам, и там вдалеке, за несуществующим горизонтом начало подниматься что-то наподобие черного солнца или черной огромной дыры. У Васи упало сердце. Он обернулся к воротам и побежал к ним во весь опор. Но хранитель ворот в рясе с окладистой седой бородой гневно отверг его, уперев ладонь свою о Васину грудь.
Вася кричал что-то, рвался в ворота, плакал и умолял забрать его с собой, но седой дед был суров и непреклонен. Васю душила обида на несправедливость по отношению к нему, злость на вредного старикана и страшная безысходная тоска… Пока из церкви не выскочила юркая «Синюшка» в убогих лохмотьях. Она с жалостью смотрела на него, как-то по-матерински. А потом схватила Васину ладошку своей рукой, похожей на лопату, дернула раз, дернула два… А Вася-то и прирос к горевшей земле. Поздно… Раньше надо было спасать!
Но «Синюшка», сдвинув брови, к-а-а-а-а-к дернула Василия в третий раз, что даже ноги оторвались. Без ног Вася остался — вот дела! Но больно не было отчего-то. А ворота уже закрываются, закрываются… Узенькая щелочка осталась! Васе только и оставалось, что обхватить шею «Синюшки» и зарыться носом в ее льняные волосы. От волос пахло дымом и дегтем. Она тащила его на себе в спасительную щель прохода, где мягкий свет и прохлада, тащила, тащила… и
Василий снова проснулся на полу. Инстинктивно обхватил свои ноги. Целы обе две. Уф!
Он потер ушибленный бок. Кровать железная с никелированными шариками с малых лет ему принадлежавшая была высока из-за пары объемных матрасов. Да еще и на пол был подстелен, набитый сеном, чтобы не больно было «приземляться». Давно Василий его убрал, что он, маленький, что ли? И сейчас, в сердцах выругавшись, рывком выдернул с кровати и пуховую, мягкую перину. Что он, буржуй? Или барин какой? Ананасов с рябчиками только не хватало!
От печи, у которой стояло Васино «прокрустово ложе», шел ровный жар. Ольга опять натопила со всей дури печку! Сколько раз говорено бестолковой Гавриловой женке, чтобы не изгалялась, а тратила на топку всего три охапки — и хватит! Мама печку свою знала, как пять пальцев. У ней всегда было так как надо. И в комнатушке Васиной зимами царило благодатное, ровное, приятное тепло. А эта чучундра до сих пор не может научиться! Ольга, из бедной семьи Гаврилой взятая, на радостях, что в доме всего вдосталь, и хлеба, и дров, запихивала в черный зев печи по шесть охапок, так, что в трубе гудело, как в Васином адском сне!
— Дура баба! — ворчал Василий. — Ох, дура! Поколотил бы тебя кто! Уму бы прибавил!
Он свернул цигарку и закурил. Сон этот лет сто уже не снился и — на тебе, явился, не запылился! Сон по-прежнему пугал его, и вместе со страхом прибавилось еще и злобное раздражение. Такая хрень снится! И опять эти божественные мотивчики! Ага, великий грешник Василий, черт из табакерки. И пускать его в Божий храм не велено! Ишь ты, как старикашка кудлатый старается — кто он там, архангел Гавриил или Михаил? Это Вася-то, борец за справедливость, за мир, за хлеб, за равенство — не достоин, что ли? Да и хрен с вами, горите вы огнем и синим пламенем, ладанки ржавые! Не больно-то и хотелось елей ваш подлый нюхать!
А девчушка, интересно, кто? И как, интересно, он, такой бугай, к ней на руки влез, да еще и за шею схватился? Бегемот такой, мерин, мордоворот… Чуть шею девке не сломал! Хоть бы поцеловал, что ли, дурак! Воспользовался моментом! Спросил бы, как жизнь, как дела вообще на том свете? Бог есть или нет? Мама не снится. Год, как померла, и ни слуху ни духу. Ни побеседовать с ней, ни про этого Бога спросить: есть, нет? Обижена на Васю матушка, не угодил. Кресты с колоколами с церкви посбивал, пока она в этой церкви молилась.
Так ведь не специально же! Надо ж понимать бабьей своей головой, что стране нужен чугун, металл, печи доменные нужны, гидроэлектростанции, новые заводы, корабли, аэропланы, трактора и машины! Чтобы советская страна сильной была, богатой и красивой! Чтобы мировые буржуи смотрели на родную нашу страну и давились слюной: вот как могут жить советские люди без всякого капитализма! Могут! Да еще как!
И тут темные люди подняли такой вой. Да Петр Первый тоже плавил колокола на пушки, и ни один поп не пикнул даже! А мама… Эх, мама, мама, что же ты такая у меня несознательная. Никого не жалко: ни Серафима этого патлатого, ни одну старушенку, ни одну бабенку.
Да хрен с ими, попросят они нынче лошадь на распашку или дров этих самых… Но ты, матушка… Бросила меня одного и не снишься даже. Не простишь никак сына своего любимого… Не спросишь, каково ему тут. Не донимает ли его начальство? Кулаки козы не строят ли? Хватает ли кормов колхозному стаду, хватит ли денег на кровлю для телятника? Целый воз дел и забот у твоего сына, и вечером голову некуда приклонить. Ровесники женихаются, девок мнут на сеновалах, свадьбы играют… А сын твой носится, как угорелый, по всему району: то достань, это… А на носу — посевная!
Мама, мама… Прости меня, если что не так. Но и пойми тоже — твой сын в партию нынче вступил. И с партией будет навсегда, обижайся, не обижайся — факт. На партии Васька твой женат и крепко с ней спаян.
Хотя… Вот бы на девчонке из сна жениться. Да разве найдешь такую? Она ведь не всамделишная. Жалко.
Сознание Василия яростно протестовало против чувства вины, возникавшего всякий раз при воспоминании о матери. А подсознание упорно говорило, что это он виноват и вину свою ничем уже не смоет и не искупит. Он виноват в гибели мамы, в затяжной болезни отца, в плохо скрываемом гневе односельчан против него и его семьи. В слезах невестки, на которую несут хулу и порицают, обзывают шмарой из разбойного гнезда. Порицают сволочи, не боясь, что Гаврила может в один момент разобраться с обидчиками. С его-то горячным характером — плевое дело. Ольга не раз и не два повисала на нем, умоляя не трогать народ, не арестовывать никого! Мария и Марина, и даже умница-разумница Анна, родные сестренки, не приходят в гости и племянников не приводят. Здороваются через губу. И в том, что дом Василия до сих пор не занялся пламенем, повинен один только страх. Только страх и держит мстителей — семья Кордюковых взяла над всеми колхозниками большую силу!
Во дворе забрехала собака. Кто-то бухал в ворота и сипло голосил:
— Василий Степанович! Василий Степанович! Эй! Василий! Откройте, срочно!
По половицам прошелестели мягкие шаги брата. Лицо его было бледно.
— Дождались, Васька. Взбунтовались кулаки! Это Куликов Венька надрывается.
Куликова Веню и второго мужика, покрепче и помордастей, Кордюкова Матвея, Василий Степанович отправлял на дальную заимку сторожить зароды. В последнее время развелось желающих свистнуть колхозное сено «за здорово живешь». А чего — двадцать верст от села, вокруг тишина и благодать. Метель по сводкам ожидается — навалил возок да и был таков. А то, что скотина колхозная будет падать от недоеда — кому какая печаль? Сенцо-то в городе кусается нынче. Барыш хороший.
— Да остынь ты, может, вора сенного или беглого какого поймали в тайге. Я на прошлой неделе отправлял. Давай-ко, Гаврила, одевайся. Жду тебя в конторе.
Василий, уже одетый, прыгнул в валенки и направился к воротам.
Так и есть. Венька, перепуганный, распаренный, покрытый коростой инея стоял перед председателем, вытянувшись во фрунт. В лапе, казавшейся огромной из-за варежки, держал кнут.
— Ты чего, пехом сюда бежал? — деловито спросил Василий.
— Да не! Куркуля в конюшню загнал, там с ним Генка обряжается. Я, это, пойдемте, Василий Степанович, в избу сестрицы вашей, Анны Степановны!
— Да что стряслось-то, Веня? Ты выпил, или что?
Веня вытер рукавом тулупа заиндевевшие сопли:
— Да девку в тайге нашел. Обмороженную. В бреду. Лежала в зароде — доходила. Можь, воровка, можь, беглая, не знаю. Только она все председателя требовала и милиционера. Дак, я в крайнюю избу ее и поместил. К Нюре, то есть, к Анне Степановне. Она там помочь оказывает. И фельдшера будить надо, так бегу будить!
Василий раздраженно вскрикнул:
— Вот ты дурак, Веня! Фельдшера будить надо было, а уж потом ко мне! Зайди в избу, поторопи Гаврилу, скажи, чтобы к Анне шел. Я — туда побежал!
— Дык, ага, так точно, будить, — суетился Веня, размахивая хлыстом.
Но Василий уже его не слышал.
На улице было светло. Луна нынче полная, холодная, круглая и кремово-белая, как замороженный кругляк молока на Верхотурском рынке. Василий мерил ногами метры скрипучей главной сельской дороги, хорошо укатанной по его же распоряжению. На дорожников надежды мало — один трактор на весь район, и зимой после бурана дальние села вдоль Туры изолированы от Верхотурска на несколько недель, пока сами крестьяне, плюнув на непогоду, не возобновят санный путь по легкому морозцу. А там и грузовики с провизией кое-как, но проедут. И магазины будут снабжены продовольствием. Но, как только начинается весенняя распутица, да Тура не вскроется — надежа только на лошадок. До прогресса далеко, как до Китая… задом наперед.
Пока Василий думал да размышлял, ноги ходко несли его к избе сестрицы Нюры, живущей на отшибе, у черта на куличках.
Что за девка? Откуда? Воришка? Ночью? Без лошади и возка? Сама на себе сена тащить решила? Невелика корысть, а вот помереть запросто можно. И волки, и беглых нынче много по тайге. Почему воришка требует председателя и милиционера? Может, местная девушка из колхоза обнаружила какое-то преступное деяние? А почему Веня эту девушку не знает в лицо? Вопрос, конечно…
После трагической гибели (у Кордюковых в этом году урожай на смерти) мужа (утонул по весне в реке) Анна вдовствовала с детишками в мужней новой, в позапрошлом году срубленной избе, у самой Тайги. Соседство с дремучим урманом никого в семье не пугало — Алексей Нюрин был знатным охотником и «медведом», вслепую мог мед найти. Потому и деньжата водились у них.
Теперь Нюре стало тяжеленько, но она даже и не думала обращаться к братьям. Перебивалась как-то сама. Гордая. Нюра — любимая сестра Василия. Всегда его понимала. Всегда его оправдывала. А вот смерть мамы простить не могла. Маришка и Марийка лепятся к ней, как цыплята к квочке. Ольга тайком от Гаврилы бегает в дом на краю села день через день…
Василий честно записывал трудодни Нюры, платил без обмана, хотя было желание приписать ей лишку, чтобы не бедовала. Но Нюра брала столько, сколько зарабатывала. Гордая, неприступная, сильная. И вот — случай подстатился. Хочет не хочет Аннушка, а не впустить в дом председателя она не имеет права.
Изба, справная, еще не посеревшая, с резным крылечком, не большая, но и не маленькая, заботливо обметенная снегом (от морозного холода), светила окнами. В доме не спали. Василий постучался в дверь. Та распахнулась через некоторое время, и Василий невольно отпрянул: в свете керосиновой лампы, которую сестра держала перед собой, она предстала, как чудное видение: перед Василием стояла молодая мама. Совсем такая, которую он помнил, с заплетенной по ночному времени косой, в рубахе до пят и шали, накинутой на сильные плечи. Капризный изгиб рта, серьезные глаза и чистый лоб.
— Анна, Венька к тебе девушку привез, я обязан…
Нюра молча пропустила его, даже не пожелав поздороваться. Василий поежился: несмотря на живое тепло избы, ледяной холод, исходящий от сестры, неприятно обжигал.
В горнице, аккуратной, застеленной веселыми половиками, в углу, на супружеской кровати Анны, закутанная в нарядное, стеганное одеяло, лежала совсем молоденькая девушка. Она была без сознания и тяжело, с хрипами дышала. Ее лицо в свете керосинки блестело, будто у куклы из целлулоида. По всей избе шел густой запах керосина.
— Я ее кое-как в лохани отмыла. Вши. Пришлось керосином травить. Медвежьим салом намазала, настойки дала. Фельдшера надо, жар у девчонки, — отрывисто сказала Анна.
— Фельдшер сейчас будет. И милиционер — тоже.
— Анна криво усмехнулась,
— Да уж куда ты без него, — и ушла за занавеску.
Василий приблизился к девушке. Волосы девушки были убраны под платок. Глаза закрыты, и под тоненькими веками было видно, как глазные яблоки лихорадочно движутся, будто девушка читала книгу или наблюдала за игрой ребятишек. Рот чуть приоткрыт. А с пышущих жаром щек начинала слезать кожа, обожженная на таежном морозе. И тем не менее, что-то знакомое, узнаваемое было в бедняжке. Хрупкая такая, будто косточки ее из стекла сделаны. Тронешь — лопнут от резкой перемены температур. Василий даже дохнуть на нее побоялся. И такая-то кроха — что она делала в глуши. Ночью? Кто ее обидел? Ведь обидел кто-то — это уже ясно!
Девушка прохрипела тоненько, с надсадой:
— Ульяна-а-а-а, Улечка, я платок потеряла-а-а-а…
На минутку она приоткрыла глаза и уставилась на Василия долгим, жалостливым, всезнающим и все понимающим взглядом. Такой взгляд бывает у умирающих — Василий видел смерти не раз. Но он вздрогнул не от этого.
На него смотрела девушка, шею которой он обнимал уже много лет в своем мучительном, кошмарном сне.
Анна Лебедева