Тяжко. Жить Христе не хочется. Полон дом сирот. И старуха на печи. Помощи ждать неоткуда. Одна надежда — скорей бы подрастали сыновья. Выровнялись бы в справных, работящих мужиков. Дом бы поставили, лошаденку купили… Уж Христя бы не перечила хозяевам, уж в рот им бы смотрела. Мужик сейчас в цене, опять их из деревень забирают на войну. Русскому царю без войны не живется: то с туркой воевал, то с японцем, а теперь с германцем воевать взялся. Хорошо, у Христи парнишенки пока малы для войны, при матери останутся пока. Только чем кормить их? Березовой кашей? С кваса на воду перебиваются, с лука на редьку!
Христя забыла уже, когда шанежки пекла! А уж о посикунчиках или курнике даже вспоминать больно… На пасху баловали соседи: яичек давали крашеных, да пирогов, дай им Бог долгих лет жизни. Христю одарили мучицей. Пельменей давали из остаточных, прошлогоднего запаса. Щец. Поели тогда знатно. Хорошие соседи, грех на них жаловаться. Так ведь на милости чужих людей далеко не уедешь. А вдруг Марийка, молодая, в соку баба, ревновать к Еремею надумает? С нее станется.
Напраслины Христя, как огня боялась. И грешных мыслей не имела отродясь. Выжгло все ее мысли после гибели мужа. Дети, дети, дети… Как, чем их кормить. Во что одеть, обуть? Вечная нужда, будь она проклята. Сил уже никаких.
Бабка на печи лежит, уже и не слезает. Молчит все. Не ест ничего, кипяточек жулькает. Помрет скоро, оставит Христю без мудрого слова и родительского догляда.
Дети у Христи худющие, оборванные. Заплата на заплате. У старшенькой Таси приданого нет и не будет. Сиротская доля. Руки и ноги Христе раздавило работой, и она отупела от дней, похожих друг на друга, как близнецы. Ребята промышляют в тайге шишкой. Тем и живут. Васька уже схватился за отцовское ружьецо — главную в доме драгоценность. Бабка надежно его прятала от старосты до поры, до времени. Васька повадился с Еремеем на охоту ходить. Из жалости Еремей ему не отказывает, большую часть добычи отдает мальцу. Пусть ребята поедят — до чего отощали.
Христа ради помогает вдове Еремеева жена. Раздобревшая на мужниных харчах не гнушается нанять соседку для уборки, стирки, косьбы. На сенокосе вся артель Христи трудится на поле Еремея. Еремей то сено продает. Доход хороший — подорожали нынче сена. Малая долечка — сиротам. Глядишь, и помилует Господь за грехи тяжкие.
Еремей считал себя виноватым в смерти Луки. Надо было вдвоем валить треклятую ель, да жадность одолела. Взялись, каждый по отдельности, рубить. Лука молодой, горячий, так ведь Еремей постарше, должен был понимать! И этот грех все радости Еремею заслонил.
Всю зиму в Екатеринбурге отработал, деньжат привез, поправил хозяйство, а счастья нет. Голодные дети Христи покоя не давали — во сне уже снились. И Лука снился. Стоит, молчит, укорчиво смотрит. Какой уж тут сон. Не было бы совести, так и плюнул на чужое горе. Но совести Еремею Господь с гаком отвесил: злись, не злись, плюй, не плюй, а она, проклятая, грызет!
Вечером Марья мужу нашептала:
— Сказывают, из Рагозина пара бездетная ищет девочку. Чтобы бойкая и пригожая была и собой баская. То-нить, может, и к Христе придут. Взяли бы хоть Дарью — Христе и полегше?
— Пущай идут, греха в этом нет. На сытное житье, не на погибель девчоночку отдаст, — согласился с женой сердобольный Еремей.
У Марийки язык длинный. Через пятое-десятое дошли вести до дальнего села Рагозина.
Накануне навестила Марийка Христю.
— Напарь деток в бане хорошенько. Причеши, принаряди. Из Рагозина придут за Дашкой. Смотри — не опозорься!
Христя, как полоумная, целый день по избе металась — прибирала избу. Даже печку побелила и паутину с потолка вымела. Таська, Васька и Петька с утра до вечера воду таскали, как кони в базарный день — вымотались. Христя выпросила у Марийки самовар на денек — хоть чаем гостей напоить. Марийка не отказала.
— Не жалей, Христя, о Дашутке. Ей, всяко, лучше у Рагозиных будет. Сказывают, добрые люди, Бога боятся.
А Христя о жалости и не думала, такой сумбур в голове — думать некогда!
На следующий день постучались к Христе гости, муж с женою. Они низенько поклонились вдове и скромно спросили:
— Нет ли у вас девочки? Хотим взять ее на содержание. Бог нам деток не дал, так ищем вдову какую, чтобы облегшение ей сделать. Будем любить дите, как родное. Пряниками печатными с медом кормить, а тяжкой работой не неволить. Продайте нам вашу девочку, только, чтобы не больная была и собой приятная.
Христе понравился учтивый разговор незнакомцев. А еще ей понравилось, что баба, собой опрятная и ласковая, высыпала на стол конфеты в обертках и пряники.
— Для сироток, — сказала.
«Сиротки» на печи жмутся, за бабку прячутся.
Тасю Христя отдавать не захотела — работница выросла. Калисвинья именем не удалась. А вот Дашка маленькая в самый раз подошла бы. Всего четыре годика ей, и глазки сереньки, и личико свеженько. По малолетству тосковать по матери не будет, и к новым родителям привыкнет быстро. Хоть с голоду не умрет. Надо отдавать — ничего не поделаешь, хоть и жалко, хоть и сердцу муторно.
— Даша, вылезай! — приказала.
А Дашутка перепугалась до смерти. В самый угол забилась, нипочем ее оттуда не вытянешь. Зато Калька живо с печи спрыгнула, к столу подскочила, конфету схватила и за пазуху спрятала.
— А возьмите меня, тетенька, — сама полезла к гостье.
— А ты слушаться меня будешь?
Калька глазищами повела, улыбнулась.
— А хочешь, я спляшу?
И сплясала. Барынькой по кругу прошлась. Плечиками повела, ножонкой притопнула, до чего резвая девчонка, спасу нет. Бабочка с мужиком своим переглянулась. Тот кивнул, достал узелок и жене передал. Та узелок развязала, Кальку к себе поманила.
— Подь-ка сюды, наряды примерим.
Ребята затихли. Во все глаза глядели, как Калька скинула с худющего тельца убогую рубашонку, как чужая тетка надела на нее новую рубашку, да непростую, с огненной вышивкой тамбуром, будто волны шелковые от застежек расходятся. Поверх рубашки — красная пестрядиная юбка с высокой оборкой. У Дашки прям сердце заныло, когда на головенку Кальки повязали алый платочек: такая раскрасавица из Кальки вышла. Будто и не Калька это вовсе, а чужая девчонка с того берега, каких много хаживало на ярмарку в праздничный день.
Чужой мужик из-за пазухи новые лапоточки вынул:
— Вот, дочка, обуй пока. Ужо дома тебе сапожки со скрипом справим!
Тетка из узелочка онучи достала, ножки Кальки туго обмотала, любо-дорого посмотреть. Лапоточки — на онучи.
— Ладно ли тебе, доченька?
А Калька головой кивает и светится вся изнутри.
— Дура ты, — шепнул Петька Дашке, — глянь, каку справу нашей свинюхе дали! Сиди теперь! — и больно в бок локтем ткнул.
Когда чужие тетка с дядькой увели ставшую такой же чужой Кальку, Даша горько и отчаянно расплакалась от зависти, разлуки и жалости к себе. Вот дурочка, вот глупая она — без юбки и платка осталась!
— Замолчи, Дашка, и не реви зря! — строго крикнула на Дашу мать. — Нашла, о чем жалеть. От родной матушки дитя оторвано, в чужие люди забрано. Ей плакать-то надо. Разве мачеха приголубит так, как родна маменька? Разве пожалеет? Иди сюда, горлинка моя, я тебе коски заплету! Да что вы там все сидите, прыгайте: конфекты, пряники добрые люди дали! Айда — попируем!
Тася большая уже. Ей плакать не положено. Она, отведав пряника медового, печатного, поблагодарила матушку и попросила разрешения выйти на улицу. Матушка выпустить Тасю выпустила, но не праздно погулять, а с делом: капуста не политая стояла.
Обрыдло уже эту воду таскать. Однако, Тася молча носит. Носит и плачет: у нее, отродясь такой нарядной юбочки и рубашечки не было. И не будет никогда. На вечерки ходить бедной Тасе не в чем. Вот бы ее лучше забрали — ушла бы и даже не обернулась на мать ненавистную. Зачем она ее на свет белый выпустила? Чем так мучиться, лучше сразу в Туру головой…
***
Вечером Христя долго разглядывала бумажные трехрублевки. Всего их десять штук. Тридцать рублей. Христя таких деньжищ и не видала. Налюбовавшись деньгами, свернула их в трубочку, увязала в чистую тряпочку и спрятала за божницей. Перекрестилась перед иконой и заплакала. Вот до чего она дошла — родное дитя продала.
— Зато корову куплю, — всхлипнула Христя, спустя некоторое время.
Анна Лебедева