Слава о «Семеновне-младшей» разнеслась далеко за пределы поселка, поползла по проселочным дорогам, перескакивала через холмы и речки, обрастая по пути чудесными подробностями. Теперь по утрам у ее калитки выстраивалась небольшая, но терпеливая очередь — приезжали на раздолбанных «жигулях» из соседних деревень, на маршрутках из райцентра, даже пешком приходили из самых отдаленных хуторов. Люди, ожидая своей очереди, шептались, пересказывая друг другу, что в тот самый вечер, когда она спасала лесничего сына, ее горницу заливал неземной, ослепительно белый свет, а сама Дарья, не отрывая рук от умирающего мальчика, горячо и самозабвенно молилась, и слова молитвы были старинными, никому не ведомыми. К ней теперь обращались не с прежней опаской, а с глубоким, почтительным трепетом, как к человеку, отмеченной самой судьбой, благодатью свыше.
И платили уже не пугливыми «откупами». На чисто выскобленном столе в горнице теперь регулярно появлялись тугие, щедрые свертки с хрустящими купюрами, дорогие, городские продукты в ярких упаковках, отрезы красивых, качественных тканей. Особенно щедро, от всей души, одаривали Анюту — приносили плюшевых мишек, яркие погремушки, нарядные платьица, шоколадные конфеты. Даша никогда не называла цену, свято следуя бабушкиному завету, выученному с детства: «Бери, что дают от чистого сердца, и будь благодарна за каждую крупицу». Но благодарность людей, избавленных от страданий, теперь была щедрой, идущей от переполненного чувством облегчения сердца.
Накопленных за месяцы средств хватило на настоящие, казавшиеся прежде недостижимыми чудеса: она наняла мужиков, и те провели в дом воду, проложив от колодца трубы, и купила гудящую, похожую на космический корабль стиральную машину-автомат. Когда по новеньким трубам с шипением побежала холодная, чистая вода, а диковинная техника загудела, начиная свой волшебный танец, облегчая ее ежедневный, изматывающий труд, Даша, стоя посреди кухни, позволила себе тихую, счастливую, почти детскую улыбку. Она потихоньку, как редкий цветок, раскрывалась и радовалась этим изменениям и с еще большим упорством работала, погружаясь в бабушкин травник с новым, жадным интересом.
Но главным, сияющим ядром ее счастья была Анюта.
Они вместе играли в догонялки по горнице, гуляли по своему двору, и их звонкий, сливающийся воедино смех наполнял старый дом самой настоящей жизнью. Сердце Даши, закаленное и жесткое ко всей несправедливости внешнего мира, оставалось беззащитно нежным и мягким только для одной-единственной девочки.
Именно в такой вечер, полный мирного, глубокого удовлетворения от прожитого дня, когда Анюта уже сладко посапывала в своей кроватке, а Даша, сидя на полу при свете лампы, пересчитывала и перебирала запасы душистых трав, в дверь постучали. Но не как обычно стучатся больные — робко, несмело, а уверенно, настойчиво и властно, требуя немедленного ответа.
На пороге, залитый светом из горницы, стоял Сергей Сергеевич, отец Влада. Высокий, грузный, дородный, в роскошной овчинной дубленке. Его лицо было гладким, холеным, будто отполированным, а когда он растянул губы в улыбке, сверкнули идеально ровные, слишком белые зубы, кричащие о его статусе и достатке.
— Дарья, — произнес он густым, бархатным голосом. Его пронзительный, оценивающий взгляд быстро скользнул по ее простой, но чистой и опрятной одежде, по обновленному, прибранному дому, задержался на блестящем кране у раковины. — Пустишь на порог? Или у знаменитой знахарки и правила гостеприимства особые, нам, простым смертным, не ведомые?
Она молча, не отвечая на его колкость, отступила, пропуская внутрь. Он вошел тяжелой, уверенной поступью, заполнив собой скромное пространство горницы, сдвинув тени. Его пальцы с массивным золотым перстнем потянулись к полке, ломящейся от связок сушеных трав, но, не дотронувшись, отвели в сторону, будто боясь испачкаться.
— Слушай, Дарья, дело говорю, без лишних слов, — он уселся на стул без приглашения, положив ногу на ногу. — Ходят тут про тебя разговоры по всему району. Лекарь ты, выходит, знатный. Но все это... все эти твои корешки-цветочки... — он пренебрежительно махнул рукой, очерчивая в воздухе круг, — ...кустарщина. Надомный промысел. Несерьезно для таких масштабов.
Даша стояла напротив, скрестив руки на груди в защитном жесте, спина ее была прямая, как струна.
— У меня предложение. Деловое. Чистой воды инвестиция. Я организую тебе настоящую, современную аптеку. Не в этой богом забытой трущобе, а в нормальном, людном месте, в приличном здании. С яркой вывеской. Ты будешь работать официально, с лицензией. А я — твой стратегический партнер и инвестор. Мы твое... искусство поставим на широкий поток. Будем фасовать, упаковывать, продавать.
Во внезапно наступившей тишине горницы было слышно, как за тонкой стеной ровно и спокойно сопит во сне Анюта.
— У меня есть дело, Сергей Сергеевич. И партнеры мне не нужны. Мне вполне хватает забот с вашей кровной внучкой.
Он фыркнул, и его широкая, неестественная улыбка мгновенно искривилась, превратившись в злобную гримасу.
— Внучкой? — он произнес это слово с ядовитой, уничижительной насмешкой, растягивая гласные. — Мой Влад, все отрицал. И продолжает отрицать. Натаскалась со всем посёлком, а повесить эту обузу на сына моего хочешь?! И мы с женой, как люди здравомыслящие, не намерены признавать вот эту... девочку. Нам не нужна вот такая родственница. Случайная.
Он резко выпрямился на стуле, его лицо снова стало гладкой, непроницаемой маской дельца.
— Мы — серьезные, уважаемые в области люди. У нас репутация. Имя. Нам никогда не случалось и не случится породниться с... кем попало. Улавливаешь суть? Понятно?
Даша стояла не двигаясь, чувствуя, как с каждым его словом ее душа покрывается ледяной, каменной коркой. Как будто внутри нее снова возводилась стена, но на этот раз — из ненависти.
— Понятно, — ее собственный голос прозвучал ровно, глухо, без единой эмоциональной ноты. — Со стула встал и из моего дома вышел. Я не посмотрю ни на твою репутацию, ни на имя. Ещё раз про дочь мою плохо скажешь, — она начала приближаться к мужчине медленно, бесшумно, — прокляну тебя… Будешь имя своё под забором искать, да слёзы горькие лить… Понятно?
Он медленно поднялся, его взгляд, прежде снисходительный, стал испуганным, заметался по комнате. Но потом мужчина взял себя в руки:
— Ты ошибаешься, девочка. Гордыня, говорят, плохой советчик. Одна ты тут, с ребенком на руках, долго не протянешь. Конкуренция, знаешь ли... Местные врачи могут возмутиться твоей самодеятельностью, пожарная инспекция найдет нарушения, санэпидемстанция... Подумай хорошенько. Прежде чем отказываться.
Открытая угроза, тяжелая и липкая, повисла в воздухе, смешавшись с запахом сушеных трав.
Даша медленно прошла к двери и широко распахнула ее, впуская внутрь порыв холодного ночного воздуха.
— Я уже подумала. Вон пошёл. И запомни, любая волчица за своего волчонка порвёт на части. Как что случиться, ко мне на порог не беги. Доброй ночи.
Он вышел, не оглядываясь, его широкая спина скрылась в темноте. Даша с силой захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной, запрокинув голову. Мелкая, предательская дрожь, против ее воли, стала пробивать ледяное самообладание.
Она подошла к кроватке дочери, дрожащей рукой откинула кисейную занавеску. Анюта спала безмятежным сном, ее ресницы трепетали на щеках.
— Ничего, доченька, ничего, родная, — прошептала она, едва слышно, проводя пальцем по нежной щечке дочери. — Нам с тобой никто не нужен. Мы и сами прекрасно справимся. Мы — семья. Самая настоящая. А эти… Они поплатятся. Нельзя людям худо делать, оно во сто крат вернётся.
Но впервые за долгое, очень долгое время ее сердце, обычно спокойное и уверенное, сжалось от горячей, черной, всепоглощающей ярости.
Ярости за себя.
За свою ни в чем не повинную дочь.
За свое выстраданное право быть той, кем она стала, без их разрешения, без их презрительной снисходительности.
