— Да чтоб я тебе ещё копейку дала, Серёжка! — выпалила Василиса, даже не успев снять пальто.
— Ну, началось, — пробурчал брат, отводя глаза. — Я же не прошу у тебя милостыню, я по-родственному.
Комната наполнилась тишиной — такой вязкой, как холодный кисель. Октябрьский вечер давил из-за окна, фонарь бил жёлтым светом прямо в её кухню, где всё казалось каким-то чужим: и чашки на столе, и стул, на котором сидел Сергей.
— По-родственному? — переспросила она, сдерживая дрожь. — По-родственному — это когда спрашивают, прежде чем чужие кредиты оформлять.
Брат поёрзал, покашлял, посмотрел на мать — та сидела, как ни в чём не бывало, руками по кружке водила.
— Не чужие, а семейные, — спокойно сказала Людмила Петровна. — Всё в семью, доченька.
— В семью, значит... — Василиса усмехнулась, будто проглотила острый осколок. — В вашу семью, выходит. А я тут кто — спонсор?
Слово «спонсор» в их доме звучало как ругательство. Мать всегда говорила:
— В семье нет чужих, тут все — свои.
И всё бы ничего, да вот только это «свои» почему-то всегда означало, что Василиса должна. С пятнадцати лет — должна.
Тогда всё началось с того, что мама работала в школе, отец давно ушёл «к другой» (официально — к другой работе, но все всё понимали), а младший Серёжка учиться не хотел. Ему бы в футбол во дворе, а она сидела с ним над задачами, объясняла, пока глаза не слезились от цифр.
— Вася, ну что тебе, жалко, что ли? — говорила мать, — ты же старшая.
И Вася объясняла. День за днём. Год за годом.
Она объясняла не только дроби и проценты — она объясняла жизнь, хотя сама её толком не знала. Объясняла брату, что «надо стараться», а потом — что «всё само придёт». Только к нему всё как-то не приходило.
Когда она поступила в институт, казалось, жизнь наконец-то идёт в гору. Но нет — мама снова:
— Серёжу к себе возьми. Он у тебя послушный, места много не займёт.
И вот — коммуналка, где на двоих одна кровать и крошечная плита, где брат вечно на раскладушке, а она по вечерам в кафе официанткой, руки гудят, спина ломит.
Сергей любил говорить:
— Ты же девочка, тебе легче.
— С чего это легче? — спрашивала она, глядя, как он лениво переворачивает страницы учебника.
— Ну... тебе всё проще даётся.
Ей, конечно, ничего не давалось проще. Просто она не ныла.
Потом — работа в банке, кредит на квартиру, ипотека, первые настоящие деньги. И вроде бы свобода: никто не просит, не требует. Но где-то в телефоне всегда дежурил мамин голос:
— Василисочка, ну ты же старшая, помоги брату.
Она знала этот интонационный приём — ласковый, вязкий, как мёд, от которого потом мутит.
А Сергей тем временем взрослел. С бородой, с айфоном, с привычкой вздыхать:
— Мужику ведь надо своё пространство, ты же понимаешь.
Он всё понимал так, как было ему удобно.
Тот день, когда они пришли с «новостью», она запомнила по запаху — из духовки пахло чем-то пригоревшим, и чайник бурлил, как её мысли.
— Ну что, Лиса, поздравь! — сказал Сергей, сияя. — У меня теперь своя квартира!
— Правда? — удивилась она. — С чего вдруг?
— Взял кредит. Мама поручителем стала.
Мать при этих словах важно поправила платок и улыбнулась:
— Ну, всё теперь по-взрослому. Своя трёшка. А ты не радуешься?
Она ещё не знала, что радоваться тут нечему.
— Василисочка, — мягко начала мать, будто говорила о погоде, — мы тут с Серёженькой посоветовались. Ты у нас надёжная, стабильная. Вот и решили: ты будешь платить кредит.
— Что я буду?! — Василиса едва не уронила чашку.
— Ну а кто, дочка? — мать развела руками. — У него зарплата маленькая, у тебя — хорошая. Всё по-честному.
— Мама, ты серьёзно?
— А чего тут несерьёзного? Семья — это общая лодка. Если один гребёт плохо, другой подхватывает.
— А если один просто лежит на дне лодки и ногами болтает? — сорвалась Василиса.
Сергей вспыхнул:
— Ты что, считаешь, я лежу? Я работаю!
— Где? — спросила она. — За компьютером у мамы на кухне?
Он отвернулся, промолчал.
— Вась, не кипятись, — вмешалась мать. — Ну подумаешь, немного поможешь брату. Ему же семья нужна, дом.
— Мама, — она посмотрела прямо, — я десять лет живу, как лошадь, чтобы у меня была хоть какая-то крыша над головой. И ты предлагаешь мне теперь платить за него?
— Не за него, а вместе, — мирно сказала мать. — Ты же не бросишь брата в беде.
— Это не беда, — тихо сказала Василиса. — Это наглость.
С того вечера всё внутри неё как будто застыло. Она сидела ночами, смотрела в потолок и вспоминала — как в школе вытирала брату нос, как ночью гладили рубашку ему на выпускной, как сама сдавала экзамены, а он спал.
И вдруг стало ясно: всё это было не «помощь», а привычка быть удобной.
Через неделю мать снова позвонила.
— Василисочка, мы подумали... может, ты пока хотя бы первый взнос покроешь, а дальше он сам?
— Нет, мама.
— Ну не будь жадной, — вздохнула мать. — У тебя всё есть.
— У меня есть ипотека.
— Ну так ты привыкшая платить.
Она положила трубку. Дрожащими руками.
Потом были визиты. С мамиными пирожками (простите — с выпечкой), с обидами, с жалобами, с «да ты не сердись, доченька». Сергей при этом вёл себя, как ребёнок, который уверен, что всё образуется само собой.
— Лиса, ты пойми, я не из жадности, просто обстоятельства.
— Какие обстоятельства?
— Ну, зарплату урезали, коммуналка, жизнь дорогая.
— А ты думал, мне дёшево?
Он вздыхал, молчал, и мать вставала стеной:
— Василиса, нельзя же так к родным. Он тебе не чужой!
— Вот именно, — отвечала она. — Не чужой. А потому и должен понимать, что обманывать своих нельзя.
Однажды, когда разговор снова зашёл о деньгах, она вдруг спокойно сказала:
— Хорошо. Пусть банк забирает квартиру.
— Что?! — вскрикнули они в унисон.
— А что делать? Раз не можете платить — пусть забирает.
— Ты что, хочешь, чтоб брат на улице оказался?! — мать вскочила, лицо покраснело.
— Он взрослый. Пусть решает свои проблемы сам.
— Василисочка, — голос матери задрожал, — я всю жизнь ради вас...
— Ради нас — нет, мама. Ради Серёжи — да. А я сама как-нибудь.
Она сказала это не громко, но как-то так, что в комнате стало тихо, будто выключили электричество.
Мать заплакала, Сергей что-то бормотал, оправдываясь, но она уже не слушала. Она впервые за тридцать лет чувствовала не вину, не долг — а странную, тяжёлую, но честную свободу.
Она открыла дверь и сказала:
— Уходите.
— Что? — Сергей не поверил.
— Домой идите. Мне нужно побыть одной.
Мать поднялась, вытирая глаза.
— Ты ещё пожалеешь, Василисочка.
— Может быть, — кивнула она. — Но хоть впервые пожалею о своём решении, а не о чужом.
Дверь закрылась за ними мягко, без хлопка.
Она долго стояла, прислонившись к двери. Потом медленно прошла на кухню, включила чайник. Села. Открыла окно — в квартиру ворвался октябрь, пахло дымом и мокрыми листьями.
На подоконнике лежал телефон. Мать звонила ещё раз, потом ещё. Василиса взяла трубку, посмотрела на экран, нажала «блокировать».
В тишине слышно было, как шипит чайник.
Она наливала себе чай, и впервые за много лет не было ни чувства вины, ни тревоги. Только лёгкость.
На стене тихо тикали часы, будто напоминая: вот теперь и началась её собственная жизнь — не «за кого-то», не «ради кого-то», а просто её.
Потом она рассказывала коллегам, что «расставила точки над i». Те сочувственно качали головами:
— Ну семья, куда денешься...
— А я делась, — отвечала она просто. — Никуда не делась, но жить легче стало.
Вечерами она возвращалась домой, включала лампу, ставила чайник, смотрела на свою кухню — маленькую, но родную, купленную своими руками, без маминых советов и братовых обещаний.
И думала:
«Не всё, что зовётся семьёй, обязано быть крестом. Иногда это просто урок».
Она усмехалась, открывала книгу, слушала, как снаружи капает дождь по подоконнику, и впервые за всю жизнь ей было не жалко ни потраченных лет, ни утраченной лояльности.
Главное — больше никто не позвонит и не скажет:
— Василисочка, ты же старшая, помоги.
Теперь она знала ответ заранее:
— Нет.
Конец.