Андрей вошел в квартиру с таким видом, будто возвращался не с работы, а с поля боя. Он швырнул ключи на тумбу у двери так, что они звякнули о стеклянную вазу, и, не снимая ботинок, прошел в гостиную. Ирина сразу поняла — будет буря. Она старалась не встречаться с ним глазами, продолжая вытирать пыль с телевизора.
«Сколько можно?» — его голос прозвучал тихо, но в этой тишине звенела сталь.
Ирина обернулась.
«О чем ты?»
«Не притворяйся, Ира. Я про твою маму. Она снова здесь?»
Из спальни действительно доносился приглушенный звук телевизора. Ирина вздохнула, отложив тряпку.
«Она плохо себя чувствовала сегодня утром, давление подскочило. Я не могла оставить ее одну в той клетушке».
«У нее своя квартира!» — голос Андрея сорвался, и он с силой сжал переносицу. — «Своя, понимаешь? В которой она не живет, потому что вечно ей что-то мешает. То сквозняки, то соседи, то давление. Она живет здесь! В моей квартире!»
Это «моей» повисло в воздухе тяжелым, ядовитым шаром. Квартира была их общей, купленной в ипотеку еще пять лет назад, но Андрей всегда говорил о ней именно так, особенно в моменты конфликтов.
«Она не живет здесь, она просто приезжает в гости!» — попыталась парировать Ирина, но звучало это слабо и неубедительно.
«Гости не остаются на две недели подряд, Ира. Гости не вешают свои занавески на кухне и не переставляют вещи в шкафу по своему усмотрению. Я второй день не могу найти свой любимый свитер, потому что твоя мама решила, что он плохо лежит, и «упорядочила» мой гардероб».
В этот момент дверь в спальню скрипнула, и на пороге появилась Лидия Михайловна. Она была бледна, одна рука прижимала к груди клетчатый плед, другой она опиралась о косяк двери, изображая крайнюю степень усталости и немощи.
«Детки, не ссорьтесь из-за меня, ради Бога», — прошептала она трагическим голосом. — «Я уйду. Сейчас же соберу свои пожитки и уеду в свою старую конуру. Умру там в одиночестве, и вам спокойнее будет».
Ирина бросилась к матери.
«Мама, что ты! Ложись немедленно! Никуда ты не поедешь».
Она обернулась к Андрею, и в ее глазах вспыхнул огонь. Тот самый, который он видел все чаще и чаще. «Ты доволен? Довел пожилого человека!»
«Я?!» — Андрей от изумления даже подался назад. — «Ира, да очнись ты! Она каждый раз разыгрывает этот спектакль!»
Лидия Михайловна горестно вздохнула и, не говоря больше ни слова, медленно, как тяжелораненая, проследовала обратно в спальню, притворно приглушив телевизор.
Андрей смотрел на жену. На ее сжатые кулаки, на дрожащие губы. Он понимал, что сейчас скажет что-то непоправимое, но остановиться уже не мог. Годами копившееся раздражение прорвалось наружу.
«Слушай меня, Ирина, и запомни раз и навсегда, — его голос был холоден и тих. — Ты не имеешь права, запрещать моей маме жить в твоей квартире».
Он сделал паузу, давая словам врезаться в сознание.
«Что?» — Ирина не поняла.
«Ты не имеешь права запрещать моей маме жить здесь. Видишь ли, у меня тоже есть мать. Которая ни разу не ночевала в этой квартире. Которая ни разу не приходила без приглашения. Которая не лезет в наш быт и в наши отношения. Но если я сейчас позвоню и скажу ей, что ей здесь рады, знаешь, что будет? Она будет здесь жить. По-настоящему. И тогда посмотрим, как тебе понравится, когда в твоей кухне будет царить чужой порядок, когда твой диван застелют чужой скатертью, а твои кастрюли будут мыть с песком, потому что «так правильно». Ты готова к такому? Потому что я могу это устроить. Один звонок».
Ирина стояла, ошеломленная. Она никогда не слышала, чтобы Андрей говорил что-то подобное. Его мама, Галина Петровна, была женщиной строгой и сдержанной, держалась на почтительной дистанции. Представить ее живущей с ними было так же немыслимо, как и ее, Ирину, переехать жить к Галине Петровне.
«Это нечестно, — выдохнула она. — Ты сравниваешь двух разных людей. Твоя мама самостоятельная, а моя...»
«Твоя мама не больная, она — тиран! — перебил Андрей. — Эгоистичная, хитрая тиранья, которая нашла идеальный способ манипулировать тобой и разрушать нашу семью. И ты, моя умная, сильная жена, позволяешь ей это. Ты добровольно отдаешь ей наш дом, наше пространство, наше время и нашего сына!»
Он ткнул пальцем в сторону комнаты их одиннадцатилетнего сына Сережи. Мальчик сидел на кровати, уткнувшись в планшет, но по его напряженной позе было видно, что он слышит каждый звук.
«Он уже второй месяц спит на раскладушке в гостиной, потому что его комната «понравилась бабушке». Его комната, Ира! Его личное пространство! И ты разрешила это. Ты разрешила вытеснить нашего сына из его же комнаты!»
Ирина молчала. Эта мысль приходила и ей, мучила ее по ночам, но она тут же гнала ее прочь, оправдываясь болезнью матери. Услышав это вслух от мужа, она почувствовала острую, режущую вину.
«Она не навсегда...» — слабо попыталась она возразить.
«Да? А помнишь, как все начиналось? «Побудет недельку, пока ремонт у нее за стеной». Потом «пересидит карантин». Потом «не может одна, потому что голова кружится». А теперь у нее уже и тапочки тут свои стоят в прихожей на постоянной основе, и халат висит, и половина тумбочки в ванной занята ее баночками! Она здесь не гость, Ира. Она оккупант. И ты сдала ей наши территории без единого выстрела».
Он повернулся, чтобы уйти, но на полпути остановился.
«Знаешь, что самое ужасное? Я уже не чувствую себя дома в собственном доме. Я прихожу с работы и не знаю, что меня ждет. Какая новая дичь произошла сегодня. В прошлый раз она пересыпала всю мою крупу по банкам и подписала их, будто я в детском саду. На прошлой неделе она устроила мне скандал, что я неправильно паркуюсь возле дома, и чуть не разнесла в щепки наш почтовый ящик, «случайно» его задев. Я устал, Ира. Я просто смертельно устал».
Он прошел в свою небольшую мастерскую на балконе и закрыл дверь. Ирина осталась стоять одна посреди гостиной. Тишину нарушал только приглушенный звук телевизора из спальни и щелчки по планшету из комнаты Сережи. Она медленно опустилась на диван и закрыла лицо руками. Слова мужа жгли изнутри. «Тиран... Разрушаешь семью... Вытеснила сына...» Каждое — как удар хлыстом.
Она подняла голову и огляделась. Квартира была чистой, даже стерильной. Ни пылинки, ни соринки. Подушки на диване лежали ровно, как по линейке. На кухне блестел вымытый до скрипа пол. Но эта чистота была чужой. Это была чистота Лидии Михайловны, установленная ее правилами, ее трудом, ее одержимостью. Ирина вдруг с тоской вспомнила легкий творожный беспорядок, который царил здесь, когда они жили втроем. Разбросанные игрушки Сережи, чашка Андрея с недопитым кофе на подоконнике, ее собственная книга, оставленная на стуле. Теперь все это немедленно убиралось, пряталось, приводилось в «божеский вид». Их жизнь будто стерли ластиком.
Она встала и зашла в комнату к сыну. Сережа лежал, уткнувшись в экран. Он не обернулся.
«Сереж, все нормально?» — тихо спросила Ирина, садясь на край раскладушки.
Мальчик пожал одним плечом.
«Ничего».
«Папа... просто устал».
«Она когда уйдет?» — Сережа наконец оторвался от планшета и посмотрел на мать прямым, серьезным взглядом. — «Мне надоело спать тут. И надоело, что она все трогает. Вчера опять мой конструктор перебирала, сказала, пылью покрылся. А я его специально так построил».
Ирина увидела в его глазах не детскую обиду, а скорее усталую покорность. Ту самую, что она видела в последнее время в глазах у Андрея. Ее сердце сжалось.
Выйдя из его комнаты, она встретила в коридоре мать. Лидия Михайловна стояла, опершись о косяк, с выражением глубокой скорби на лице.
«Доченька, я все слышала. Он тебе угрожает? Свою мать хочет подселить? На мою же голову! Чтобы она меня тут поедом ела? Я так и знала. Он всегда меня ненавидел».
«Мама, он не угрожает, он просто...»
«Просто хочет избавиться от меня! Чтобы вы остались одни в этой большой квартире. А я буду одна в своей дыре помирать. Ты этого хочешь?»
Старый, как мир, прием. Удар на опережение, на чувство вины. И обычно он срабатывал. Ирина готова была закивать, сказать «конечно нет, мам, оставайся», как делала это сотни раз. Но что-то внутри перевернулось. Она увидела перед собой не больную, несчастную старушку, а актрису, играющую хорошо отрепетированную роль. Она заметила, что, несмотря на жалобы на давление и слабость, глаза у матери живые, зоркие, внимательно следящие за ее реакцией.
«Мама, давай не сейчас, хорошо? — сказала Ирина неожиданно для себя твердо. — Иди, отдохни. Мы поговорим позже».
Лидия Михайловна удивленно приподняла брови, но, не найдя что возразить, с театральным вздохом удалилась в спальню.
Вечер прошел в гнетущем молчании. Андрей не вышел из мастерской, Сережа уткнулся в уроки, Ирина пыталась готовить ужин, но все валилось из рук. Когда она накрывала на стол, ее взгляд упал на холодильник. Он был увешан магнитами, привезенными ими из разных поездок. Вместе они составляли красочную, веселую карту их семейной жизни. Ирина вдруг заметила, что несколько магнитов перевешены. Самые старые и потертые, их первые магниты, были сдвинуты на боковую стенку, а на самом видном месте красовались новые, блестящие, купленные, как она сразу поняла, ее мамой. Это была мелочь. Глупость. Но именно эта мелочь стала последней каплей. Это было не просто наведение порядка. Это была попытка стереть их историю и написать поверх свою.
Она не стала звать мужа и сына, а сама отнесла ужин каждому в их убежище. Андрею она поставила тарелку на стол в мастерской, молча. Он не глянул на нее, уткнувшись в пайку микросхемы. Но когда она уже уходила, тихо сказал:
«Спасибо».
В этом одном слове не было злости. Была та самая смертельная усталость.
Ночью Ирина не спала. Она ворочалась, слушая, как за стеной посапывает мать. Она вспоминала свое детство. Вечную гиперопеку, вечный контроль. «Надень шапку», «не дружи с той девочкой», «этот мальчик тебе не пара». Она вырвалась, вышла замуж, родила ребенка. Но стоило отцу уйти из жизни, как мать снова вошла в ее жизнь, сначала робко, а потом все настойчивее, пока не заняла в ней центральное место. Ирина всегда думала, что это ее долг — быть опорой для постаревшей матери. А оказалось, что она сама стала опорой для чьего-то бесконтрольного влияния.
Утром, когда Андрей ушел на работу, а Сережа в школу, Ирина заварила крепкий чай и принесла его в гостиную. Мать уже сидела на диване, смотря утренний сериал.
«Мама, нам нужно поговорить», — сказала Ирина, садясь напротив.
Лидия Михайловна насторожилась, но сохраняла маску безразличия.
«Говори, если надо. Только, по-моему, мы вчера все уже сказали».
«Нет. Вчера говорили все, кроме меня. А сейчас буду говорить я».
Ирина сделала глоток чая, собираясь с мыслями. Рука дрожала.
«Мама, я очень тебя люблю. И я благодарна тебе за все. Но ты должна вернуться к себе домой».
Лидия Михайловна ахнула, ее глаза наполнились привычными слезами.
«Так я и знала! Выгнали старуху на улицу!»
«Никто тебя не выгоняет, — голос Ирины дрогнул, но она заставила себя говорить дальше. — Ты вернешься в свою хорошую, светлую квартиру, в которой ты прожила двадцать лет. Ты будешь жить там. А здесь ты будешь только гость. Приезжать в гости. На чай, на обед, на выходные. Но не жить».
«И чего это вдруг? Муж приказал?» — ядовито спросила мать.
«Это решила я. Потому что я хочу, чтобы мой муж чувствовал себя дома. Потому что мой сын должен спать в своей кровати. И потому что я хочу быть хозяйкой в своем доме. Я уже давно ею не являюсь».
Лидия Михайловна пыталась давить на жалость, злиться, манипулировать, но впервые за долгие годы ее дочь смотрела на нее прямо и не отводила взгляд. В ее глазах не было злобы, но была стальная решимость. Та самая, которую она, Лидия Михайловна, когда-то в ней и воспитывала, чтобы дочь была сильной. Ирония судьбы — эта сила обернулась против нее.
«Ты меня в обиде бросаешь, одну...» — прошептала она, в последней попытке.
«Ты не одна, мама. У тебя есть я. Я буду звонить тебе каждый день. Мы будем встречаться, ходить в парк, в магазины. Но мы будем жить отдельно. Это — нормально».
В тот же день начался великий переезд. Лидия Михайловна собирала вещи с таким трагизмом, будто отправлялась в ссылку. Ирина помогала ей, молча и терпеливо упаковывая многочисленные баночки, халаты и занавески. Когда они вынесли последнюю сумку и дверь квартиры закрылась, Ирина прислонилась к косяку и закрыла глаза. В квартире воцарилась тишина. Не враждебная, а умиротворяющая. Она была снова их.
Вечером, когда Андрей вернулся домой, он замер в прихожей. Его взгляд скользнул по пустому месту в шкафу, где висели вещи тещи, по вазе, стоявшей на своем привычном месте. Он прошел в гостиную. Сережа, сидя на диване, собирал свой конструктор. Его комната была свободна.
Андрей посмотрел на Ирину. Она стояла на кухне и резала салат. Она встретила его взгляд и чуть заметно улыбнулась. Он подошел, обнял ее сзади и прижался лицом к ее шее. Он ничего не сказал. Ему не нужно было говорить. Он снова был дома.
Через неделю Ирина навестила мать. Та встретила ее холодно, но без истерик. Квартира была чистой, пахло пирогами. Лидия Михайловна, лишенная главного поля битвы — их дома, казалось, немного сдулась. Она жаловалась на одиночество, но в этих жалобах уже не было прежней разрушительной силы. Ирина поняла, что это будет долгий процесс, что мать будет еще не раз пытаться вернуть все на круги своя. Но главный рубеж был взят.
В тот вечер, лежа в кровати рядом с мужем, который уже не ворочался с боку на бок, а спал глубоким, спокойным сном, Ирина думала о том, что у нее снова есть семья. Не та, что диктует тебе условия, а та, что строится на взаимном уважении. И это стоило той тяжелой, болезненной битвы, что она провела за стены своего дома. Она отвоевала его обратно.
Читайте также: