— Гнать тебя надо, вот что! С этим... с этим выродком твоим!
Валентина Петровна швырнула на стол фотографию так, что соскользнула солонка. Соль веером рассыпалась по клеенке — примета плохая, но кого это теперь волновало.
Кирилл даже не поднял глаз. Сидел, уткнувшись в телефон, будто не слышал, как мать орет на всю кухню. Только челюсть дернулась — едва заметно, но Нина увидела. Она всегда видела эти его мелкие движения, знала каждую морщинку у глаз, каждую родинку на спине.
— Сынок, посмотри на него! — Валентина Петровна ткнула корявым пальцем в снимок. — Волосы рыжие, глаза какие-то... Кирилл, очнись наконец! Не твой это ребенок, не твой!
Нина стояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Внизу, во дворе, пацаны гоняли мяч, орали, смеялись — обычный октябрьский вечер в спальном районе. Где-то там, в трехкомнатной квартире на пятом этаже, спал ее Мишутка. Полгода ему всего. Полгода — и уже началось.
«Делай тест ДНК, не нужны нам чужие!» — эти слова свекровь выпалила еще вчера, когда Кирилл привез их с малышом из поликлиники. Нина тогда промолчала, решила, что старуха просто сорвалась, устала, да мало ли. Но сегодня Валентина явилась снова, с папкой какой-то, с распечатками из интернета про наследственность и гены.
— Мам, прекрати, — наконец подал голос Кирилл. Голос усталый, какой-то выцветший, как старые джинсы. — Хватит уже.
— Хватит?! — Свекровь вскочила, опрокинув стул. — Я тебе всю жизнь отдала, одна тебя растила после того как отец... А ты! Ты привел в дом непонятно кого, нарожал непонятно от кого, и еще смеешь мне рот затыкать?!
Нина обернулась. Посмотрела на Кирилла — он по-прежнему сидел, опустив голову, пряча глаза. Он так всегда делал, когда не знал, что сказать. Или когда знал, но боялся.
— Валентина Петровна, — тихо проговорила она. — Миша — сын Кирилла. Наш сын.
— Твой, может, и сын. А вот чей еще — большой вопрос.
Вот тут Нина почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Не взорвалось, не вспыхнуло — именно оборвалось, будто последняя нитка, которая держала, перетерлась окончательно.
— Собирайся, — бросила она Кириллу, резко разворачиваясь к двери. — Едем к твоей матери домой. Сейчас же.
Он поднял на нее удивленные глаза.
— Куда?
— К ней. Разбираться. Потому что если не сейчас, то потом будет только хуже.
В машине молчали. Кирилл вел свою старую «Приору», которую купил еще до свадьбы, Валентина Петровна сидела сзади и что-то бурчала себе под нос, а Нина смотрела в окно на проплывающие мимо дома, магазины, остановки. Центральный проспект сменился Советской улицей, потом свернули на Гагарина — к панельной девятиэтажке, где свекровь прожила последние двадцать лет.
В квартире пахло застоявшимся супом и лекарствами. Валентина прошла на кухню, демонстративно хлопнув дверью, а Кирилл застыл в прихожей, глядя на Нину с недоумением.
— Зачем мы здесь? — спросил он беспомощно.
— Сейчас узнаешь.
Нина толкнула дверь в гостиную. Там, на стене, висели фотографии — целая галерея семейной истории. Свадьба Валентины, молодая, почти красивая, в белом платье. Кирилл в детском саду — смешной, с торчащими ушами. Кирилл в школе, Кирилл с дипломом техникума.
И вот она — та самая фотография, которую Нина искала.
— Смотри, — сказала она, снимая рамку со стены. — Это твой дедушка, да?
Кирилл кивнул.
— Николай Степанович. Умер, когда мне пять было.
— А теперь посмотри на Мишу.
Она достала телефон, открыла галерею. На экране — их сын, спящий в коляске. Рыжий чубчик, вздернутый носик, оттопыренные ушки.
Кирилл взял у нее из рук старую фотографию. Всмотрелся. Побледнел.
— Господи...
На снимке дедушка смотрел на них в полный рост: рыжеволосый, конопатый, с такими же оттопыренными ушами и вздернутым носом. Точная копия Мишутки. Точная.
Валентина Петровна возникла в дверях с чашкой.
— Что вы тут... — Она замолчала, увидев, что держит Кирилл.
— Мам, — глухо произнес он. — Миша похож на твоего отца. Один в один.
Свекровь замерла. Чашка дрогнула в ее руках.
— Это... это ничего не значит...
— Значит, — отрезала Нина. — Еще как значит.
Валентина Петровна опустилась на диван — так резко, будто ноги подкосились. Чашка выскользнула из пальцев, покатилась по ковру, оставляя мокрый след. Но она даже не посмотрела вниз.
— Я... я не помню, — пробормотала она. — Отец умер так давно...
— Зато фотографии помнят, — Нина положила снимок на журнальный столик. — И гены помнят. Вы неделю меня обвиняли, таскали к себе, устраивали истерики. А надо было просто в семейный альбом заглянуть.
Кирилл опустился рядом с матерью. Взял ее за руку — та была холодной, какой-то чужой.
— Мам, ну что ты творишь? — спросил он тихо. — Зачем все это?
Валентина Петровна медленно подняла голову. Глаза у нее были красные, но не от слез — от злости, от обиды, от чего-то такого, что копилось, наверное, годами.
— Потому что боюсь, — выдохнула она. — Понимаешь? Боюсь, что ты повторишь судьбу отца.
— Какого отца?
— Твоего. Который бросил нас, когда тебе три года было. Ушел к другой. И я осталась одна — с ребенком, с ипотекой, с работой в две смены на заводе. — Она сглотнула, сжала кулаки на коленях. — Я не хочу, чтобы ты так же страдал. Не хочу, чтобы она тебя бросила, как твой отец меня.
Нина застыла. Вот оно что. Не ревность, не вредность старушечья — страх. Обычный, животный страх матери, которая боится, что сын повторит ее ошибки.
— Так вы решили меня выгнать первой? — спросила она, присаживаясь на подлокотник кресла. — Чтобы я не успела его бросить?
— Я хотела проверить, — Валентина смотрела в пол. — Хотела убедиться, что ты... что вы... что это всерьез.
— Три года мы вместе, — сказал Кирилл. — Три года, мам. Мы поженились, купили квартиру, родили ребенка. Какие еще доказательства нужны?
— Твой отец тоже три года был. А потом исчез. Как будто и не было.
Повисла тишина. Где-то за стеной включили телевизор — голос ведущего новостей монотонно вещал про политику, погоду, курс доллара. Обычная жизнь шла своим чередом, а здесь, в этой душной гостиной с бабушкиными салфетками на тумбочках, разворачивалась своя маленькая война.
Нина встала, подошла к окну. Внизу горели фонари — желтые, тусклые, отражались в лужах. Октябрь выдался дождливым. Скоро зима, холода, Мишутке нужно будет комбинезон покупать, теплый, на овчине.
— Валентина Петровна, — начала она, не оборачиваясь. — Я вас понимаю. Правда. Мою мать тоже бросили, когда мне десять было. Она осталась с тремя детьми, работала продавцом в магазине, экономила на всем. Я помню, как мы ели макароны две недели подряд, потому что на мясо денег не было. Помню, как она плакала по ночам, когда думала, что мы спим.
Она обернулась. Валентина смотрела на нее — впервые за все время по-настоящему смотрела, не сквозь, не мимо.
— Но знаете, что я еще помню? — продолжала Нина. — Как мать встретила другого мужчину. Хорошего. Который не бросил. Который помог поднять нас на ноги, оплатил мне учебу, брату — тренировки по футболу. Он стал нам отцом. Не по крови — по поступкам.
— К чему ты это? — прохрипела Валентина.
— К тому, что не все мужики — предатели. И не все женщины — стервы, которые только и ждут момента сбежать. — Нина подошла ближе, присела перед свекровью на корточки. — Я не брошу Кирилла. Никогда. Потому что я его люблю. Не за деньги, не за квартиру, не за статус. За него самого. За то, как он ночью встает к Мише, укачивает, хотя сам еле на ногах стоит после смены. За то, как он мне по утрам кофе варит, хотя сам чай пьет. За то, как он меня слушает, когда мне плохо.
Валентина Петровна закрыла лицо руками. Плечи ее задрожали.
— Прости, — глухо пробормотала она. — Прости меня, дуру старую...
Кирилл обнял мать. Неловко так, по-мужски — похлопал по спине, прижал к себе.
— Ладно тебе, мам. Все нормально.
Но Нина видела — не все нормально. Потому что обида уже поселилась где-то внутри, маленьким занозой, которая будет напоминать о себе еще долго. Слова не забываются просто так. Особенно такие.
Домой ехали молча. Кирилл включил радио — какая-то попса лилась из динамиков, настойчиво жизнерадостная. Нина смотрела в окно, считала фонари.
— Прости, — вдруг сказал он.
— За что?
— За мать. За то, что не остановил раньше. За то, что молчал.
Нина повернулась к нему. Профиль у него был усталый — глубокие тени под глазами, напряженная челюсть.
— Ты не виноват, — сказала она. — Ты просто не знал, что делать.
— Должен был знать.
Они свернули во двор. Припарковались у подъезда. Окна их квартиры светились на четвертом этаже — там оставалась мать Нины, приехавшая посидеть с внуком.
— Знаешь, — произнесла Нина, выходя из машины, — а может, это и к лучшему.
— Что?
— Что все это случилось. Теперь хоть ясно стало — кто есть кто.
Кирилл запер машину, взял ее за руку.
— Я люблю тебя, — сказал он просто. — И Мишу. И плевать мне на все эти тесты.
Нина улыбнулась — впервые за весь день.
— Я тоже вас люблю. Обоих.
Они поднялись по лестнице — лифт, как всегда, не работал. На четвертом этаже их встретила мать Нины с Мишуткой на руках.
— Ну что, разобрались? — спросила она, хитро прищурившись.
— Разобрались, — кивнула Нина, принимая сына. Мишка сопел во сне, такой теплый, родной.
Рыжий. Совсем как прадедушка.
Прошло две недели
Валентина Петровна звонила каждый день — спрашивала про Мишу, предлагала помощь, даже пыталась шутить. Нина отвечала вежливо, но холодно. Рана еще саднила.
На утро произошло что-то неожиданное.
В субботу Кирилл уехал на работу. Нина осталась одна с Мишей, планировала спокойный день: прогулка в парке, готовка, сериал вечером. Но в полдень раздался звонок в дверь.
На пороге стоял мужчина лет пятидесяти. Высокий, седой, в кожаной куртке. Лицо смутно знакомое — где-то она его видела, но где?
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы Нина?
— Да. А вы?..
— Меня зовут Игорь. Игорь Волков. Я... — Он замялся, провел рукой по волосам. — Я отец Кирилла.
Нина почувствовала, как земля уходит из-под ног.
— Простите, что?
— Его биологический отец. — Мужчина сжал в руках какой-то конверт. — Я знаю, это неожиданно. Но мне нужно с вами поговорить. С Кириллом. С вами обоими. Это важно.
Она впустила его машинально — мозг еще не успел обработать информацию. Отец Кирилла. Тот самый, который бросил их двадцать пять лет назад и исчез. Вот так просто взял и появился.
Они сели на кухне. Игорь положил конверт на стол, но не открывал.
— Я видел вас неделю назад, — начал он. — Случайно. Вы выходили из магазина с коляской. И я увидел ребенка. Рыжего. С моим носом, с ушами отца моего... — Он сглотнул. — Я понял, что у меня внук. И что я не имею права молчать дальше.
— Молчать о чем? — голос Нины прозвучал чужим.
Игорь открыл конверт. Достал пачку документов, медицинских справок, каких-то анализов.
— У меня редкое генетическое заболевание, — сказал он тихо. — Передается по мужской линии. Проявляется не сразу — к сорока годам обычно. Кирилл, скорее всего, носитель. А значит, и ваш сын...
Нина схватилась за край стола.
— Что за болезнь?
— Миодистрофия Дрейфуса. Прогрессирующая мышечная слабость. Лечится, если начать рано. Но нужна диагностика, генетический тест. — Он посмотрел ей в глаза. — Я не прошу прощения за то, что бросил семью. Не прошу впустить меня в вашу жизнь. Я просто хочу, чтобы вы знали. Чтобы проверили ребенка. Чтобы у него был шанс.
За окном каркнула ворона. Миша заворочался в коляске, но не проснулся.
— Почему вы ушли тогда? — спросила Нина.
Игорь усмехнулся горько.
— Испугался. Узнал о болезни, понял, что стану инвалидом к пятидесяти. Не хотел, чтобы жена и сын видели меня... таким. Думал, будет легче, если просто исчезну. — Он потер переносицу. — Идиотская логика труса.
— А Валентина Петровна знает?
— Нет. Я не сказал ей причину. Просто ушел.
Нина откинулась на спинку стула. Значит, вот оно что. Валентина всю жизнь думала, что муж ее бросил из-за другой женщины, из-за нелюбви. А он просто не смог признаться.
— Кирилл скоро приедет, — сказала она. — Останетесь?
Игорь покачал головой.
— Нет. Я напишу ему письмо, оставлю координаты врачей. Если захочет встретиться — я буду рад. Если нет... я пойму.
Он поднялся, застегнул куртку.
— Спасибо, что выслушали. И проверьте мальчика. Пожалуйста.
Дверь закрылась. Нина осталась одна на кухне с конвертом в руках. Внутри лежали не только справки — там была фотография. Молодой Игорь с маленьким Кириллом на руках. Оба смеялись.
Вечером, когда Кирилл вернулся, она отдала ему конверт молча.
Он читал долго. Потом положил бумаги на стол и посмотрел на Нину.
— Значит, тест ДНК все-таки нужен, — усмехнулся он невесело. — Только другой.
— Да, — кивнула она. — Другой.
И странное дело — впервые за две недели Нина почувствовала, что все встало на свои места. Не так, как хотелось. Не так, как планировалось. Но честно.
А это, наверное, и есть самое главное.