— Конечно, разбежалась! Брошу всё и помчусь пахать на твою маманю! И не мечтай, деловой! — рявкнула Тамара, швыряя телефон на диван.
Руки тряслись. Вот ведь взяла трубку — сама дура. Знала же, чувствовала нутром: сейчас начнётся. А не взять нельзя — Глеб потом устроит допрос с пристрастием, мол, почему матери не отвечаешь, что за неуважение. Неуважение! Да она, его святая Ольга Петровна, за восемь лет их брака ни разу, слышите, ни разу не сказала Тамаре просто «спасибо». Всё с прищуром, с ядовитой усмешкой: «Ну ты, конечно, постаралась... Хотя котлеты у меня получаются сочнее». Или: «Глебушка, сынок, ты похудел, она тебя не кормит, что ли?»
Тамара прошлась по комнате — раз, два, три. Окно запотело от её дыхания. За стеклом серел ноябрьский Петербург, дождь сыпал мелкой крупой, и фонари уже зажглись, хотя было всего четыре вечера. В соседней квартире кто-то включил телевизор погромче — оттуда доносились вопли участников ток-шоу.
Свекровь. Это слово она произносила мысленно с особым ударением, растягивая гласные, как будто пробуя на вкус что-то горькое. Све-кровь. Кровь свекрови. Своя кровь. Чужая кровь.
Глеб вернётся с работы часа через два, и начнётся. Он войдёт, скинет ботинки, повесит куртку и сразу — она это видела сотню раз — сразу достанет телефон. Посмотрит экран. И увидит три пропущенных от мамы. Потом медленно, очень медленно повернётся к Тамаре. И голос его будет такой, какой бывает у людей, сдерживающих раздражение из последних сил:
— Том, мама звонила. Почему не взяла?
— Взяла я! — уже прокручивала она в голове этот разговор. — Взяла и отказала!
— Ей нужна помощь.
— Пусть наймёт кого-нибудь!
— У неё денег нет на сиделку, ты же знаешь...
Знала. Ещё как знала. Только вот почему-то эти деньги находились на еженедельные походы в фитнес-клуб, на окрашивание у дорогого мастера, на абонемент в бассейн. Но как только речь заходила о том, чтобы нанять помощницу после операции на колене — всё, финансовый крах, нищета, пенсия копеечная.
Тамара подошла к окну вплотную, прижалась лбом к холодному стеклу. Внизу, на тротуаре, женщина тащила за руку орущего ребёнка. Мальчишка упирался, вырывался, а мать волокла его вперёд, не оборачиваясь. Со стороны это выглядело жестоко. Но Тамара понимала эту женщину — понимала до боли в сердце. Иногда просто нет сил объяснять, уговаривать, быть мягкой и понимающей. Иногда хочется просто дотащить всех до дома и рухнуть на кровать.
— Ладно, — выдохнула она. — Поехали.
Решение пришло внезапно, как толчок под рёбра. Поедет сама. Сейчас. Прямо сейчас, пока Глеба нет, пока он не начал увещевать, давить, манипулировать. Приедет к Ольге Петровне и скажет всё, что накипело за эти годы. Всё, что застряло комом в горле. Без свидетелей, без Глеба, который всегда встаёт щитом между ними, превращая каждую стычку в вялотекущий холодный конфликт.
Накинула пальто, схватила сумку. Ключи — где ключи? Вот они, на полке. Перчатки... да ладно перчатки. По лестнице спустилась почти бегом, сердце колотилось где-то в горле. На улице дождь хлестнул в лицо, но Тамара даже не поёжилась. Метро на «Ладожской» было в пяти минутах ходьбы, а оттуда до «Озерков», где жила свекровь, ехать минут двадцать пять.
В вагоне пахло сыростью и чьими-то дешёвыми духами. Напротив сидел мужчина с пустым взглядом, в руках мобильник, на экране какая-то игра. Рядом две школьницы что-то обсуждали, хихикали. Тамара смотрела на своё отражение в тёмном окне — взъерошенные волосы, глаза горят.
Что она скажет? С чего начнёт?
Ольга Петровна откроет дверь, и на лице её мелькнёт удивление. Нет, даже не удивление — недовольство. «А, это ты. Глеб где?» И вот тут Тамара войдёт в прихожую, стянет ботинки и произнесёт то, что репетировала тысячу раз в голове...
Поезд качнуло на стрелках. Объявили «Озерки».
Дом свекрови — сталинка на углу, с облупившейся штукатуркой и кованым балконом. Третий этаж. Подъезд пах кошками и старой краской. Тамара поднималась медленно, останавливаясь на каждой площадке. Внутри всё сжималось — желудок, диафрагма, мысли.
Звонок. Долгий, настойчивый.
За дверью шаги. Медленные, шаркающие.
— Кто там?
— Это я, Тамара.
Пауза. Потом щёлкнул замок.
Ольга Петровна стояла в дверях — никакого гипса, никакого бандажа, даже трости в руках не было. В домашнем халате с цветочками, волосы аккуратно уложены, на щеках румянец. Здоровая, бодрая, даже моложе выглядела, чем обычно.
— Ты? — свекровь прищурилась. — А Глеб где?
Тамара молча прошла в квартиру, даже не разуваясь. Прошла прямо в зал, оставляя мокрые следы на паркете. Села в кресло у окна и уставилась на Ольгу Петровну.
— Покажи ногу.
— Что?
— Ногу покажи. Ту, которую оперировали.
Свекровь дёрнула подбородком, попятилась к двери.
— Ты чего себе позволяешь? Нога болит, просто я обезболивающее приняла...
— Покажи, говорю!
Тамара встала. Медленно, не отрывая взгляда от свекрови, подошла ближе. И та вдруг осеклась, поджала губы. В её глазах мелькнуло что-то — страх? Нет, скорее досада. Как у ребёнка, которого поймали с вареньем у рта.
— Операции не было, да? — голос Тамары был тихим, но каждое слово звучало отчётливо. — Никакого колена. Ничего не было.
— Было! — свекровь шагнула вперёд, и лицо её исказилось. — Было, просто я быстро иду на поправку! Врачи сами удивляются!
— Ври ещё. Глеб мне фотографию показывал — ты ему прислала, с больничной койки якобы. Я эту фотку в интернете нашла, на каком-то медицинском сайте висит года три уже!
Тишина. Ольга Петровна стояла, открыв рот. Потом резко развернулась, прошла на кухню. Тамара за ней. На столе чайник, две чашки, тарелка с печеньем. Всё чистенько, аккуратно. Свекровь плюхнулась на стул, схватила салфетку, начала её комкать в руках.
— Ну и что? — выпалила она вдруг. — Что такого-то? Сын мне помочь должен! Я его родила, вырастила, одна, без отца, всю себя положила! А он? Женился на тебе — и всё, как отрезало! Раньше каждый день звонил, приезжал, помогал по хозяйству. А теперь? Раз в неделю заскочит, на часок, и то с кислым лицом, будто повинность отбывает!
— Так ты его специально обманула? Чтобы внимание получить?
— А как ещё?! — голос Ольги Петровны сорвался на крик. — Как ещё мне до него достучаться? Я говорю — приезжай, помоги полку повесить. Он: «Мам, некогда, на работе завал». Я прошу — съезди со мной в поликлинику, одной страшно. Он: «Мам, у нас с Томой планы на выходные». Всё — у вас с Томой! Планы у них! А я что, не мать больше?
Тамара прислонилась к дверному косяку. Внутри клокотало, руки дрожали, но говорила она спокойно, почти холодно:
— Ты его в заложники взяла. Понимаешь? Он теперь ночами не спит, думает, как тебе помочь, деньги считает, чтобы сиделку нанять. Я его вчера застала — сидит над калькулятором, высчитывает, можем ли мы в этом месяце на четыре тысячи затянуть пояс. Четыре тысячи! Из-за твоего вранья!
— Это не вранье, это... — свекровь замялась. — Это крик о помощи! Я одна, совсем одна! У меня никого нет, кроме Глеба! Подруги все разъехались, одна умерла в прошлом году. Брат в Красноярске, сам больной. А Глеб — он мой единственный! И ты его у меня украла!
— Я его украла? — Тамара рассмеялась, и смех этот был злым, колючим. — Я вышла за него замуж, это немножко другое! Мы семья теперь! Мы живём вместе, строим жизнь, планируем детей! А ты... ты хочешь, чтобы всё было как раньше, когда он был маленьким мальчиком и бегал к тебе по первому зову!
Ольга Петровна вскочила со стула, схватила чашку и швырнула её в раковину. Та разлетелась на осколки. Свекровь стояла, тяжело дыша, лицо красное, на шее вздулись вены.
— Да, хочу! — заорала она. — Хочу, чтобы он меня любил! Чтобы приезжал, спрашивал, как дела, помогал! Это преступление, что ли? Я его мать! Мать! А ты кто? Жена? Подумаешь! Жёны меняются, а мать одна!
— А из-за тебя жена как раз может и поменяться! — вырвалось у Тамары. — Потому что жить так невозможно! Каждый день ты ему звонишь, каждый день что-то придумываешь! То давление скачет, то сердце прихватило, то соседи шумят, то прорвало трубу! А на деле — всё в порядке! Ты просто хочешь, чтобы он примчался!
— Ну и пусть! — свекровь подошла вплотную, ткнула пальцем Тамаре в грудь. — Пусть примчится! Он должен! Я вырастила его одна, в девяностые, когда есть нечего было! Я на трёх работах вкалывала, чтобы он в институт поступил! Я ему всю жизнь отдала! А ты думаешь, имеешь право прийти и сказать мне, как жить?
Тамара отстранилась, выпрямилась.
— Нет, Ольга Петровна. Не имею права говорить, как тебе жить. Но имею право защитить своего мужа от твоих манипуляций. И знаешь что? Глеб сегодня всё узнает. Про фальшивую операцию, про обман. Всё.
— Скажешь ему — потеряешь его, — свекровь улыбнулась криво, зло. — Он мне поверит, а не тебе. Он всегда верит мне. Я его мать.
Тамара развернулась и пошла к выходу. На пороге обернулась:
— Посмотрим.
Дверь захлопнулась. Ольга Петровна осталась стоять посреди кухни среди осколков разбитой чашки.
Тамара вышла на улицу, и дождь сразу залепил лицо. Стояла, не двигаясь, пока вода не промочила пальто насквозь. Потом достала телефон — руки тряслись так, что еле попала по кнопкам. Глебу написала коротко: «Приезжай к матери. Срочно. Я жду».
Он примчался через полчаса. Тамара встретила его у подъезда, взяла за руку и повела наверх. Молча. На все вопросы качала головой: «Сейчас увидишь».
Дверь открыла Ольга Петровна — и лицо у неё было такое, будто её только что застукали за чем-то постыдным. Глеб вошёл, огляделся.
— Мам, ты... ты ходишь? Без костылей?
— Сынок, я же говорила тебе — врачи удивляются, как быстро заживает...
— Покажи выписку из больницы, — перебила Тамара.
Свекровь замерла.
— Какую выписку?
— Из больницы. После операции обязательно дают. Покажи.
Глеб повернулся к матери, и в глазах его появилось что-то новое — недоумение, переходящее в подозрение.
— Мам?
Ольга Петровна отвернулась, прошла в комнату. Они пошли за ней. Она села на диван, сложила руки на коленях.
— Операции не было, — сказала она тихо. — Я выдумала.
Тамара видела, как Глеб побледнел. Как челюсти его сжались. Как он сделал шаг назад, будто от удара.
— Зачем?
— Чтобы ты приехал! — вскинулась свекровь. — Чтобы хоть раз уделил мне время! Я твоя мать, Глеб! Мать! А ты...
Но он уже не слушал. Развернулся и вышел. Тамара последовала за ним. В подъезде Глеб прислонился к стене, закрыл лицо руками. Молчал долго. Потом выдохнул:
— Поехали домой.
Следующие две недели Ольга Петровна названивала ежедневно. Глеб не брал трубку. Тамара тоже. Потом звонки прекратились. Ещё через неделю пришло сообщение: «Глебушка, прости меня. Я была не права. Но мне здесь невыносимо одной. Уезжаю к Тамаре Львовне, она в Геленджике живёт, звала давно. Квартиру продала, уже всё оформила. Не волнуйся за меня».
Глеб перечитал три раза, потом позвонил. Не отвечала. Позвонил ещё — номер недоступен.
— Она что, правда продала? — Тамара смотрела на экран его телефона. — Трёшку в центре? За сколько вообще сейчас...
— Понятия не имею, — Глеб опустился на стул. — Она даже не сказала. Просто взяла и...
Они сидели на кухне, за окном темнело. Тамара поставила перед ним кружку с чаем, но он не притронулся.
— Надо съездить, проверить, — сказал он наконец.
Приехали на следующий день. Дверь открыла соседка, тётя Зина, с третьего этажа.
— А, вы к Ольге Петровне? Уехала она. Вчера утром машина приезжала, грузовая. Мебель вывезли, коробки. Сама села в такси и — была такова. Говорит, на юг, мол, надоело тут мёрзнуть. Квартиру риелторы продали ещё две недели назад, новые хозяева вот-вот въедут.
Глеб стоял посреди лестничной площадки, и Тамара видела, как что-то ломается в нём. Не внезапно, не со скандалом — тихо, внутри, будто трескается невидимая опора.
— Она даже не попрощалась, — произнёс он. — Даже не...
Домой ехали в метро молча. Глеб смотрел в окно, хотя там была только чернота туннеля и мелькающие огни станций. Тамара держала его за руку — просто держала, не говоря ни слова.
Вечером пришло ещё одно сообщение от Ольги Петровны: «Глебушка, я устроилась тут прекрасно. Квартирку снимаю у моря, воздух чудесный. Деньги за квартиру положила на депозит, проценты буду получать — хватит на жизнь. Так что не переживай. Я поняла, что мешала вам с Томкой. Теперь живите спокойно. Целую».
Тамара читала это сообщение, и внутри всё сжималось. Не от злости — от чего-то другого. От понимания, что Ольга Петровна переиграла их всех. Сначала манипулировала, потом попалась, а потом — развернулась и ушла, оставив их с чувством вины и недоумения.
— Она продала квартиру, которую я думал когда-нибудь получить, — сказал Глеб тихо. — Просто взяла и продала. Даже не спросила.
— Это её квартира была, — ответила Тамара. — Она имела право.
— Имела, — кивнул он. — Но ведь знала же, что мы с тобой на неё рассчитывали. Когда свою будем продавать, чтобы взять побольше...
Они сидели на кухне до полуночи. Пили остывший чай, говорили обрывками фраз. А за окном Петербург погружался в ноябрьскую слякоть — город, где люди предают и исчезают, где матери становятся чужими, а квартиры продаются в один день.
Через месяц пришла открытка. На ней море, пальмы, синее небо. На обороте — круглым старческим почерком: «Загораю, хожу на танцы для пожилых. Познакомилась с приятным человеком, Борисом зовут, вдовец. Вот так, Глебушка. Жизнь продолжается. Твоя мама».
Тамара взяла эту открытку, долго рассматривала. Потом положила в ящик стола, под старые квитанции и чеки. Глеб не спросил куда дела — и она не сказала.
А в феврале Ольга Петровна прислала фотографию: она на набережной, в белой панаме, улыбается, обнимает загорелого мужчину с седыми усами. Счастливая, помолодевшая, свободная.
Свекровь победила — хитростью, ложью, манипуляцией. И уплыла на юг, оставив за собой пепелище обид и недосказанностей. А они остались в промозглом городе, в съёмной однушке, с призраком той трёшки, которой больше не существовало.