Катя стояла у окна, смотрела на моросящий осенний дождь и заваривала чай. Не просто чай, а тот самый, дорогой, с кусочками сушеного персика, который любил Сергей. Ритуал. Почти что ритуал примирения, хотя открытой ссоры еще не было. Но она чувствовала ее приближение, как животное чувствует грозу. Воздух в их двухкомнатной квартире был густым и тягучим, словно сироп.
Сергей вошел на кухню, потягиваясь. Его лицо, еще помятое после сна, светилось привычным, немного ленивым спокойствием.
— Персиковый? — уловил аромат он и улыбнулся. — Что-то у тебя вид праздничный. Увольнение с работы, о котором ты мечтала? Или, может, наконец-то выиграли в лотерею?
Катя медленно повернулась к нему, держа в руках два фарфоровых бокала. Пар от чая обжигал ей пальцы, но она не отпускала.
— Нет, Сережа. Ничего такого. Мне нужно с тобой поговорить.
Его улыбка померкла, сменилась настороженностью. Он сел за стол, отодвинув в сторону газету.
— Говори. Только, пожалуйста, без этого предсмертного тона. У меня еще полдня впереди.
— Это насчет квартиры твоего отца, — Катя поставила бокал перед ним и села напротив, выпрямив спину. — Я звонила риелтору вчера. Нам предлагают очень хорошую сумму. Почти на треть выше рыночной. Покупатель — москвичи, с деньгами, без ипотеки.
Сергей вздохнул, словно ожидал именно этого. Он взял бокал, покрутил его в руках.
— Кать, мы же сто раз говорили. Эта квартира не для продажи. Папа оставил ее мне. Это наша подушка безопасности, наш тыл.
— Какой тыл? — голос Кати дрогнул, но она взяла себя в руки. — Мы живем в тесноте, у нас двое детей, и они скоро не смогут делить одну комнату! Андрею уже одиннадцать, Маше девять. Они не малыши. А та квартира — трешка в центре, простаивает! Мы можем продать обе, взять одну, большую, в хорошем районе, и еще останется на образование, на будущее.
— Я не хочу продавать папину квартиру, — Сергей отпил чаю и поморщился, хотя чай был прекрасным. — Там все осталось, как при нем. Его книги, его вещи… Это память, ты не понимаешь.
— Я все понимаю! — Катя стукнула ладонью по столу, и чай расплескался. — Я понимаю, что твоя память дороже удобства наших детей. Дороже нашей с тобой жизни! Мы тут вкалываем, как проклятые, не разгибаясь, экономим на всем, а у нас под носом пустует целая трешка! Мы могли бы сдать ее, но ты и слышать не хочешь, мол, «чужие люди все испортят». Так что же, она так и будет стоять запертой, как музей? Музей твоего отца?
— Не говори так о нем! — Сергей встал, его лицо покраснело. — Он эту квартиру заработал, всю жизнь вкалывал! Он хотел, чтобы она осталась в семье.
— Мы и есть семья! — крикнула Катя. — Твоя семья — это я, Андрей и Маша! А не пыльные книги и старый диван! Мы тонем, Сергей! Понимаешь? Тонем в долгах и в этой тесноте. И ты вместо того, чтобы протянуть нам руку, предлагаешь нам любоваться на твой «тыл» издалека!
Они стояли друг напротив друга, разделенные узким кухонным столом, как баррикадой. Дыхание у обоих было сбившимся, учащенным.
— Я не буду ее продавать, Катя. Это мое окончательное решение. Точка.
В глазах у Кати что-то щелкнуло. Вся нервозность, все напряжение последних месяцев вдруг ушли, сменились ледяным, абсолютным спокойствием. Она медленно вытерла ладонью пролитый чай, села и посмотрела на него прямо.
— Хорошо. Тогда слушай мое окончательное решение. Квартира должна быть общей. Не твоей, не подушкой безопасности твоего одиночества, а нашей. Мы немедленно идем к нотариусу и оформляем ее в общую совместную собственность. На двоих.
Сергей смотрел на нее с непониманием, словно она заговорила на незнакомом языке.
— Что?.. О какой общей собственности ты говоришь? Она и так моя, я наследник.
— По закону — да. Но я хочу, чтобы она стала нашей. Чтобы у меня там тоже была доля. Чтобы ни ты, ни я не могли бы ее продать, подарить или еще что-то без согласия второго. Чтобы это был не просто твой тыл, а наш общий дом.
— Ты с ума сошла? — он рассмеялся, но смех был сухим и злым. — Зачем это? Чтобы ты могла диктовать мне, что с ней делать?
— Чтобы я могла защитить себя и детей, — поправила она его тихо. — Чтобы знать, что ты не выгонишь нас однажды на улицу. Чтобы знать, что если с тобой что-то случится, эта квартира не уйдет к твоей тетке из Киева, а останется твоим детям. Ты говоришь о "тыле"? Отлично. Я тоже хочу свой тыл. И он у меня есть.
Эта двухкомнатная квартира, машина, наш общий счет — это все совместно нажитое. И если ты откажешься видеть во мне полноценную партнершу, если твоя "память" дороже нашего общего будущего, тогда да, я подам на развод. И по закону получу половину всего этого. Ты останешься со своей отцовской квартирой, но потеряешь половину всего, что мы строили вместе. Выбирай. Что для тебя важнее: музей прошлого или наша общая жизнь?
Сергей смотрел на нее с откровенным изумлением, почти со страхом. Он видел перед собой не свою мягкую, уступчивую Катю, а другую женщину — холодную, расчетливую, чужую.
— И что будет, если я откажусь? — спросил он, уже без вызова, скорее с желанием понять.
Катя не опустила глаз. Она произнесла фразу, которую, казалось, репетировала перед зеркалом много недель. Она прозвучала тихо, но с такой неотвратимой твердостью, что Сергея передернуло.
— Иначе я подам на развод и отсужу половину. И этой квартиры, и этой. По закону мне положена половина всего совместно нажитого. А твоя наследственная квартира — это тоже совместно нажитое. Так что выбирай. Либо она становится нашей общей по-хорошему, и мы вместе решаем ее судьбу. Либо мы делим все пополам через суд, и ты все равно потеряешь над ней единоличный контроль. Но при этом потеряешь и семью.
В кухне воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов. Дождь за окном усилился, застучал по стеклу.
— Ты шутишь, — пробормотал Сергей. — Ты не сделаешь этого.
— Сделаю, — парировала Катя. — Я уже ходила к юристу. Все документы собраны. Мне надоело быть пассажиром в собственной жизни, Сергей. Надоело выпрашивать, уговаривать, доказывать очевидные вещи. Я не прошу тебя продать ее прямо сейчас. Я прошу признать, что мы — одна семья. И общее имущество. Это мое условие. Иначе — развод и суд.
Она встала, вылила недопитый чай в раковину. Ее движения были точными и резкими.
— Подумай. У тебя есть время до вечера.
Она вышла из кухни, оставив его одного в оцепенении. Сергей смотрел в окно на размытый дождем город. Фраза «подам на развод» звенела в ушах, как набат. Он не верил, что Катя способна на такое. Это же шантаж. Чистой воды шантаж.
Весь день прошел в тягучем, невыносимом молчании. Катя занималась своими делами, разговаривала с детьми по телефону, готовила обед. Но между ними висела стена. Сергей пытался работать, но мысли путались. Он вспоминал отца, его руки, перебирающие старые фотографии в той самой квартире. Эта квартира была последним причалом, связывающим его с тем, беззаботным, временем, когда все было просто и ясно.
Вечером, после того как дети, почуяв неладное, разошлись по своим углам, он зашел в их с Катей спальню. Она сидела на кровати, читала что-то на планшете.
— Ну что? — спросила она, не поднимая глаз.
— Зачем тебе это, Катя? — голос его сорвался. — Неужели тебе не жалко? Не жалко всего, что у нас было?
Она наконец посмотрела на него. В ее глазах он не увидел ни злобы, ни торжества. Только усталую решимость.
— Мне жалко нашу семью, которая трещит по швам из-за твоего упрямства. Мне жалко детей, которые растут, как цветы в тесном горшке. А ты меня спрашиваешь, не жалко ли мне «всего, что было». А что было-то, Сергей? Взгляни правде в глаза. Последние годы — это одна сплошная борьба за выживание и твои ностальгические грезы о прошлом. Я не хочу в этом участвовать больше. Я хочу строить будущее. С тобой. Но если ты не хочешь — я построю его без тебя. С половиной нашего общего имущества.
Он сел на край кровати, сгорбившись. Он чувствовал себя загнанным в угол. Его «тыл», его крепость, которую он так оберегал, превращалась в поле боя.
— Хорошо, — прошептал он, глядя в пол. — Хорошо, Катя. Мы пойдем к нотариусу. Оформим на двоих.
Он ждал облегчения, радости на ее лице. Но ее выражение не изменилось.
— Спасибо, — просто сказала она. — Запишемся на послезавтра.
Процесс у нотариуса был быстрым и безэмоциональным. Сергей подписывал бумаги, чувствуя себя предателем. Он предает память отца, отдает часть его наследия этой холодной, расчетливой женщине, в которую превратилась его Катя. Он выходил из нотариальной конторы с ощущением, что потерял что-то гораздо большее, чем половину права на квартиру.
Жизнь после этого как будто вернулась в привычное русло, но что-то сломалось безвозвратно. Прежней легкости в отношениях не было. Катя больше не поднимала тему продажи, но теперь, когда они проходили мимо той самой квартиры, чтобы забрать очередную партию книг или старую мебель, Сергей ловил на себе ее взгляд — твердый, оценивающий. Он понимал: это лишь затишье. Битва отложена, но не отменена.
Однажды субботним утром Сергей поехал в отцовскую квартиру один. Он сказал, что хочет разобрать архив. Катя лишь кивнула. Войдя в квартиру, он запер дверь на ключ и прислонился к косяку, закрыв глаза. Пахло пылью и старым деревом. Тишина была гулкой, мертвой.
Он сел в папино кресло и смотрел на полки, забитые книгами. Внезапно его взгляд упал на старую конторку, стоявшую в углу. Ящик, который он раньше не мог открыть, так как он заклинил. Вспомнив о наборе инструментов, оставленном в прихожей, Сергей взял отвертку и поддел ею крышку. Дерево с хрустом поддалось.
Внутри лежали папки с какими-то отцовскими чертежами и, на самом дне, толстая картонная папка, перевязанная бечевкой. Сергей развязал ее. Это были не чертежи. Это были выписки из банка, договора займа и пачка писем, написанных мелким, убористым почерком. Письма были адресованы его отцу, а подписаны — именем его дяди, брата отца, с которым они, по словам Сергея, много лет не общались.
Сергей начал читать. Сначала бегло, затем все медленнее, вникая в каждое слово. Письма были полны отчаяния. Дядя просил денег на лечение своей жены, на операцию ребенку, на то, чтобы не потерять дом. И выписки из банка показывали регулярные, довольно крупные переводы. Последнее письмо было датировано годом назад. «Спасибо тебе, брат, — писал дядя. — Ты спас нас. Без тебя мы бы не выкарабкались. Я не знаю, как мы вернем эти деньги, но я буду отдавать до последнего дня».
Сергей сидел, сжимая в руках тонкие листки, и мир переворачивался у него на глазах. Его отец, скуповатый, всегда твердивший о деньгах и «подушке безопасности», тайком, никому не говоря, отдавал последнее своему брату. Он не продавал квартиру не из-за сентиментальности. Она была его настоящим, последним тылом. Залогом, который он мог бы использовать, если бы самому понадобились деньги на лечение, или если бы брат попросил еще. Эта квартира была не музеем, а живым, работающим активом, страховкой для всей большой, разросшейся семьи.
И он, Сергей, чуть не превратил ее просто в деньги. Чуть не лишил себя, своих детей, своих родственников этой страховки. А Катя… Катя, со своим ультиматумом, хотела не разрушить, а сохранить. Но сохранить для их маленькой, конкретной семьи. Она не видела всей картины. Она не могла ее видеть.
Он собрал все бумаги, аккуратно сложил их в папку и поехал домой. Домой, в свою тесную двухкомнатную квартиру, где его ждала жена, с которой он теперь был связан не только браком, но и общим правом на кусок недвижимости, таившей в себе чужую боль и надежду.
Катя мыла посуду на кухне. Увидев его бледное, растерянное лицо, она вытерла руки.
— Что случилось?
Сергей молча положил папку на стол.
— Прочти.
Она села и начала читать. Сергей наблюдал, как меняется ее лицо. Исчезала твердость, появлялось недоумение, затем — тихое, тяжелое понимание. Она дочитала последнее письмо и осторожно, почти благоговейно, закрыла папку.
— Я не знала, — тихо сказала она. — Сережа, я не знала…
— Я тоже, — он сел рядом. — Папа никогда не говорил. Он просто помогал. А эта квартира… она была его резервом. На случай, если понадобится еще. Или если ему самому прижмет.
Они сидели в тишине, и ультиматум, скандалы, взаимные обиды — все это вдруг стало таким мелким, таким ничтожным на фоне этой открывшейся правды.
— Я была не права, — Катя первой нарушила молчание. — Я давила на тебя, не пытаясь понять. Я думала только о нас, о детях, о наших сиюминутных проблемах.
— А я был не прав, — Сергей взял ее руку. Ее пальцы были холодными. — Я не пытался тебе объяснить, я просто отгораживался фразой «это память». Я сам не понимал, что это за память. Я думал, это что-то мертвое. А оно оказалось живым.
— Что мы будем делать теперь? — спросила она, глядя на него. В ее глазах снова была его Катя — уставшая, любящая, готовая искать компромисс.
— Ничего, — сказал Сергей. — Мы ничего не будем делать с той квартирой. Пусть она остается такой, как есть. Нашим общим тылом. На всех. И для дяди Коли, и для нас, и для детей. Как завещал папа. А здесь… здесь мы как-нибудь управимся. Перегородим комнату, сделаем ремонт. Мы справимся.
Катя кивнула, и по ее лицу потекли слезы. Не истеричные, а тихие, облегчающие.
— Прости меня, — прошептала она. — За то, что сказала… за развод.
— И ты меня прости, — он обнял ее. — За то, что не слышал тебя.
Они сидели так долго, в тишине кухни, заваленной детскими вещами и невыполненными планами. Война закончилась, не успев начаться по-настоящему. И общая квартира, которая должна была стать яблоком раздора, превратилась в молчаливый памятник чужой, вовремя не высказанной любви, которая в итоге спасла и их собственную.
Читайте также: