Помню, как свекровь впервые переступила порог нашей с Андреем квартиры. Не нашей, а моей, если уж быть до конца честной. Бабушкина двушка в тихом зеленом дворе, доставшаяся мне по наследству. Андрей переехал ко мне через полгода после свадьбы, когда стало понятно, что ютиться с его мамой, Тамарой Павловной, в ее крохотной однушке — путь в никуда.
Тогда она вошла, Тамара Павловна, и не разуваясь, прошла в центр комнаты. Огляделась так, будто приценивалась к товару на рынке. Подслеповато сощурила глаза, провела пальцем по книжной полке и брезгливо посмотрела на оставшийся на подушечке пальца след. Пыли не было, я только утром все протерла, но взгляд ее говорил об обратном.
— Ну, что ж, — произнесла она наконец, тоном полководца, оценивающего плацдарм для будущих сражений. — Жить можно. Обживетесь, порядок наведете. Оленька, шторы блеклые. И обои эти с цветочками… деревня. Но ничего, я помогу, подскажу.
Андрей тогда только неловко кашлянул и посмотрел на меня виновато. А я… я улыбнулась. Молодая была, наивная. Думала, это она от волнения, от желания помочь. Думала, нужно просто быть добрее, терпеливее, и она увидит во мне не чужую девчонку, отнявшую сыночка, а дочь. Какая же я была дура.
Ее «помощь» началась почти сразу. Она приходила без звонка, открывая дверь своим ключом, который Андрей ей дал «на всякий пожарный». Этот «пожарный случай» наступал почему-то три-четыре раза в неделю. Она могла нагрянуть утром, когда я, еще сонная, в халате, пила кофе.
— Оля, ты еще не прибралась? — звучал ее голос из прихожей. — Я вот смотрю, коврик у двери сбился. Непорядок.
Или я возвращалась с работы, уставшая, мечтая только о тишине и горячей ванне, а меня встречал запах чужих духов и гремящая на кухне посуда.
— Я тут супчик вашему оболтусу сварила, — сообщала Тамара Павловна, вытирая руки о передник, который принесла с собой и хранила у нас в шкафу. — А то ты его совсем голодом заморишь своими салатиками. Мужчине мясо нужно!
Я пыталась говорить с Андреем. Сначала мягко, потом настойчивее.
— Андрей, милый, я понимаю, это твоя мама. Но она приходит слишком часто. Я чувствую себя как под микроскопом. Она переставляет мои вещи, комментирует мою готовку…
— Оль, ну ты чего? — морщился он, не отрываясь от телевизора. — Мама же как лучше хочет. Она нас любит, заботится. Тебе что, трудно спасибо сказать?
Спасибо. Я говорила «спасибо» десятки раз. Я улыбалась, когда она в очередной раз критиковала мой новый рецепт. Я кивала, когда она рассказывала, что «нормальные жены» гладят мужьям даже носки. Я молчала, когда она, придя в гости, начинала мыть окна, громко сетуя на то, какие они «запущенные», хотя я их мыла неделю назад.
Мое терпение было похоже на тонкую резинку, которую растягивали день за днем. Я чувствовала, как она натягивается до предела, вот-вот лопнет. Я старалась. Честно, я очень старалась сохранить мир. Я покупала Тамаре Павловне подарки, звала ее на все праздники, выслушивала ее бесконечные истории о болячках и соседях. Я думала, что так я покупаю спокойствие для своей семьи.
Андрей всего этого будто не замечал. Для него мама была идеалом. Ее борщ — эталоном борща. Ее чистоплотность — образцом для подражания. Любая моя попытка установить границы воспринималась им как неуважение к его матери.
— Она жизнь прожила, она мудрее, — говорил он мне во время наших редких ссор на эту тему. — Просто прислушайся к ней.
И я прислушивалась. Я меняла шторы на те, что выбрала свекровь. Покупала порошок, который она советовала. Готовила по ее рецептам. Я медленно, но верно теряла себя в этой квартире, которая переставала быть моей. Она превращалась в филиал дома Тамары Павловны.
Последней каплей, точнее, той самой точкой, после которой резинка моего терпения лопнула с оглушительным треском, стала одна серая, дождливая суббота. Я проснулась с головной болью и плохим предчувствием. Тамара Павловна обещала «забежать на часок». Этот «часок» обычно растягивался на целый день.
Она пришла, как всегда, без звонка. Принесла с собой пирожки с капустой и очередную порцию критики.
— Оля, ну кто так вешает полотенца в ванной? Все вразнобой. Нужно по цвету подбирать, чтобы гармония была. И раковину ты плохо почистила, вот тут, сбоку, разводы.
Я молча улыбнулась и пошла ставить чайник. Андрей сидел в комнате, уткнувшись в ноутбук, и делал вид, что ничего не происходит. Это была его обычная тактика — самоустраниться, оставить нас вдвоем, чтобы я сама «находила общий язык» с его матерью.
Конфликт разгорелся из-за сущей ерунды. На комоде в гостиной у меня стояла маленькая фарфоровая балерина — единственная вещь, оставшаяся от бабушкиной обстановки. Я ее обожала. Она была хрупкая, изящная, и напоминала мне о детстве.
— Оль, я вот тут пыль вытирала, — начала свекровь, подходя ко мне с этой статуэткой в руках. — И думаю, ну зачем эта безвкусица тут стоит? Пылесборник. У меня дома герань на окне цветет, вот это красота, жизнь! А это что? Мертвечина. Давай я ее уберу куда-нибудь в шкаф, а?
Внутри меня что-то оборвалось. Все эти годы я терпела ее вмешательство в мою готовку, в уборку, в мой гардероб. Но эта балерина… это было слишком личное.
— Тамара Павловна, пожалуйста, поставьте ее на место, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Это память о моей бабушке. И мне она нравится.
Она удивленно вскинула брови. Она не привыкла, что я ей перечу.
— Память? Ну и память. Стоит, пылится. Никакой пользы. Я своему Андрюшеньке всегда говорила: дом должен быть уютным, живым. А не как музей.
— Мой дом такой, какой я хочу, — ответила я уже тверже. — И пожалуйста, не трогайте мои вещи без разрешения.
В комнате повисла тишина. Даже Андрей оторвался от ноутбука и посмотрел на нас. Лицо Тамары Павловны исказилось. Она поджала губы, и глаза ее превратились в две холодные бусинки.
— Ах, вот как ты заговорила! — прошипела она. — Я к вам с душой, помочь хочу, а ты мне указываешь? В доме моего сына!
— В моем доме, — поправила я ее. — Эта квартира моя.
Это было ошибкой. Я не хотела ее унизить, я просто констатировала факт. Но для нее это прозвучало как объявление войны.
— Сынок! — взвизгнула она, поворачиваясь к Андрею. — Ты слышишь, как она со мной разговаривает? Она меня из твоего дома выгоняет! Меня, твою мать!
Андрей вскочил. Лицо у него было растерянное. Он посмотрел на меня, потом на мать, которая уже театрально прижимала руку к сердцу.
— Оля, ну зачем ты так? Извинись перед мамой, — сказал он.
— За что? — я смотрела прямо на него, и во мне боролись обида и последняя надежда. — За то, что я попросила не трогать мои вещи? Андрей, это ненормально! Твоя мама не имеет права здесь хозяйничать.
— Мама просто хотела как лучше! — он начал заводиться, повторяя свою любимую мантру. — А ты вечно всем недовольна! Эгоистка! Мать не уважаешь!
— Я уважаю твою мать, — мой голос стал ледяным. — Но я требую, чтобы и она уважала меня и мой дом.
— Ах, твой дом! — взвилась снова свекровь. — Да если бы не мой Андрюшенька, сидела бы ты в своем доме одна, как сыч! Кому ты нужна со своим характером!
И тут я не выдержала.
— Знаете что, Тамара Павловна? Кажется, вам пора. Спасибо за пирожки, но ваш визит окончен.
Я подошла к двери и открыла ее. Это был жест. Ясный и недвусмысленный.
Свекровь задохнулась от возмущения. Андрей побагровел.
— Ты что себе позволяешь? — прорычал он, идя на меня. — Ты мою мать выставляешь за дверь?
Он подошел вплотную. Я видела, как ходят желваки на его скулах. Я не испугалась. Я почувствовала странное, холодное спокойствие. Вся любовь, вся нежность, что я к нему испытывала, в этот момент будто испарилась, оставив после себя лишь выжженную пустыню.
— Да, — сказала я тихо, но отчетливо. — Выставляю. Потому что я устала.
И в этот момент его рука взметнулась вверх. Я не успела ни увернуться, ни закрыться. Резкая, обжигающая боль полоснула по щеке. Звук пощечины прозвучал в тишине комнаты оглушительно, пошло, как выстрел в храме.
Я отшатнулась, прижав ладонь к горящей коже. В ушах звенело. Я смотрела на него, на своего мужа, и не узнавала. Его глаза были чужими, злыми.
А потом я услышала голос свекрови. Спокойный, даже какой-то удовлетворенный.
— Молодец, сынок. Давно пора было ей место показать.
Вот и все. Резинка лопнула. Мир перевернулся. В этот самый миг что-то умерло во мне навсегда. Та маленькая наивная девочка, которая верила в любовь и в то, что все можно стерпеть ради семьи, перестала существовать.
Я молчала. Я просто смотрела на них двоих — на своего мужа, который только что поднял на меня руку, и на его мать, которая его за это похвалила. Они стояли рядом, как единое целое. А я была чужой. Лишней.
Не говоря ни слова, я развернулась и пошла в спальню. Закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке. Я слышала, как Андрей что-то кричал, как дергал ручку. Слышала голос его матери, которая его успокаивала. Мне было все равно.
Я села на кровать и посмотрела в зеркало. На щеке уже расплывался красный след. Но я не плакала. Слез не было. Была только оглушающая, звенящая пустота. Я сидела так, наверное, минут двадцать. Просто смотрела в одну точку. А потом встала.
Я знала, что делать.
Я дождалась, пока они утихнут. Кажется, они решили, что я «остываю» и скоро выйду просить прощения. Они ушли на кухню пить чай, громко обсуждая мою «неблагодарность» и «истеричность».
А я начала действовать. Четко, быстро, без лишних эмоций. Я открыла шкаф. Достала две большие дорожные сумки, которые мы покупали для поездки на море. И начала методично собирать вещи Андрея.
Вот его рубашки, аккуратно сложенные в стопку. Его джинсы. Его свитера. Я складывала все ровно, без злости, без ненависти. С какой-то хирургической отстраненностью. Я положила в сумку его туалетные принадлежности, его зарядку для телефона, даже его любимую дурацкую кружку с надписью «Лучший муж». В самом конце я взяла с его прикроватной тумбочки фотографию в рамке. На ней улыбалась Тамара Павловна. Я бережно завернула ее в футболку и тоже положила в сумку. Пусть будут вместе.
На все ушло около часа. Когда я закончила, в шкафу на его половине стало пусто. В ванной исчезла его зубная щетка. С тумбочки пропала его книга. Он был стерт из этой квартиры, как случайная надпись ластиком.
Я открыла дверь спальни. Они все еще сидели на кухне. Увидев меня, свекровь поджала губы, приготовившись к новому раунду нравоучений. Андрей посмотрел на меня с вызовом, мол, ну что, надумала извиняться?
Я молча прошла мимо них, протащила две тяжелые сумки в прихожую и поставила их у входной двери. Потом вернулась на кухню и остановилась в дверях.
— Андрей, твои вещи собраны, — сказала я ровным, спокойным голосом, который удивил меня саму.
Он уставился на меня, не понимая.
— В каком смысле? — спросил он.
— В прямом. Твои вещи стоят у двери. Ты можешь их забирать и уходить.
До него начало доходить. Лицо его вытянулось.
— Ты… ты что, с ума сошла? Ты меня выгоняешь?
— Я не выгоняю тебя, — поправила я. — Я прошу тебя уйти из моего дома. Навсегда.
Тамара Павловна вскочила, опрокинув чашку. Чай разлился по столу темной лужей.
— Да как ты смеешь! После всего, что мой сын для тебя сделал! Ты неблагодарная!
— Что он для меня сделал? — я впервые за этот вечер посмотрела ей прямо в глаза. — Ударил меня по вашему одобрению? Это вы называете «сделал»?
— Ты его спровоцировала! — закричала она. — Довела мужика!
— Оля, прекрати этот цирк, — вмешался Андрей, поднимаясь. Он попытался подойти ко мне, взять за руку. Я отступила на шаг.
— Это не цирк. Это конец, Андрей. Я не буду жить с человеком, который поднимает на меня руку. И я не буду жить в одном мире с человеком, который считает это нормой, — я кивнула на его мать. — Вы друг друга стоите. Вот и живите вместе. У мамы. Места, конечно, мало, но зато она всегда подскажет, как правильно. И похвалит, когда нужно.
Его лицо перекосилось от злости. Вся его растерянность улетучилась.
— Я никуда не пойду! Это и мой дом тоже!
— Нет, — отрезала я. — Ты здесь больше не живешь. Дверь там. Вещи твои тоже. Если не уйдешь сам, я вызову полицию. И поверь, им будет очень интересно посмотреть на мою щеку и послушать мой рассказ.
Он замер. Он понял, что я не шучу. В моих глазах не было ни страха, ни слез, ни сомнений. Только холодная, как сталь, решимость.
Они уходили долго. Андрей пытался кричать, угрожать, потом перешел на уговоры. Тамара Павловна проклинала меня, мой дом и весь мой род до седьмого колена. Я молчала. Я просто стояла у открытой двери и ждала.
Когда он, наконец, подхватил свои сумки и вышел на лестничную площадку, он обернулся в последний раз. Во взгляде его была смесь ненависти и недоумения. Он так ничего и не понял.
— Ты еще пожалеешь об этом, Оля, — бросил он.
— Я жалею только о том, что не сделала этого раньше, — ответила я и закрыла за ним дверь.
Повернула ключ в замке. Потом еще раз, на второй оборот. И еще задвинула щеколду.
Тишина.
Такая густая, абсолютная тишина, какой в этом доме не было уже очень давно. Я прислонилась спиной к холодной двери и медленно сползла на пол. И только тогда, в полной безопасности и одиночестве, я заплакала. Это были не слезы обиды или жалости к себе. Это были слезы освобождения. Я плакала, смывая с себя годы унижений, компромиссов и чужих правил.
К вечеру дождь закончился. Я заварила себе крепкий чай с мятой в своей любимой чашке. Подошла к окну. Внизу, под фонарем, стояла машина-такси. Из подъезда вышел Андрей с сумками, за ним семенила его мать. Она что-то говорила ему, энергично жестикулируя. Они сели в машину и уехали.
Я смотрела на удаляющиеся красные огоньки и впервые за долгое время почувствовала, что могу дышать полной грудью. На щеке все еще горел след от пощечины, но это было уже неважно. Это был просто синяк, который скоро пройдет. А шрам в душе, который рос все эти годы, наконец-то начал затягиваться.
Я взяла с комода свою фарфоровую балерину. Она была цела. Я осторожно поставила ее на самое видное место. Она стояла там, хрупкая, но несгибаемая. Как и я. В своем доме. Наконец-то в своем.
Читайте также: