Тишина на кухне была особенная, плотная, как вата. Она не успокаивала, а давила на уши, заставляя прислушиваться к каждому звуку: к мерному гудению старого холодильника «Саратов», к тихому шипению закипающего чайника. Ольга резала хлеб, и нож стучал по деревянной доске глухо, будто извиняясь за то, что нарушает эту гнетущую неподвижность. Каждый вечер последние полгода превращался в этот молчаливый ритуал, в игру «кто первый не выдержит». Обычно проигрывала она.
Её мама, Анна Петровна, сидела за столом, поджав губы. Она не смотрела на Ольгу, её взгляд был устремлён на фиалку в горшке, стоявшую на подоконнике. Фиалка чахла. Мама считала, что виноват сквозняк, Ольга — что мама её заливает водой из лучших побуждений. Этот спор они тоже вели молча, просто передвигая горшок то ближе к форточке, то дальше от неё.
— Опять макароны по-флотски? — голос Анны Петровны был сухим, как прошлогодний лист. Он прозвучал так неожиданно, что Ольга вздрогнула и чуть не порезала палец.
— Витя любит, мам.
— Витя любит, — передразнила мама, но так тихо, что можно было сделать вид, будто не расслышала. — Витя любит мясо, а не эти твои… пережитки советского общепита. Мужика кормить надо, Оленька, а не желудок ему забивать.
Ольга вздохнула. Она знала, что сейчас начнётся. Это был второй акт вечернего спектакля. Первый — молчание. Второй — критика.
— Мясо тут есть, мам. Фарш говяжий, я сама крутила.
— Крутила она, — фыркнула Анна Петровна, наконец повернувшись к ней. Её глаза, когда-то голубые и ясные, теперь были блёклыми, выцветшими, как ситец на старом халате. — От этого фарша одно название. В моё время…
Ольга перестала слушать. Она знала наизусть всё, что было «в её время». Мясо было мясистее, молоко — белее, а мужья — благодарнее. Она раскладывала макароны по тарелкам, чувствуя, как по спине ползёт знакомая холодная усталость. Она была буфером, амортизатором, живой прослойкой между двумя самыми близкими ей людьми. И эта прослойка с каждым днём истончалась, грозя порваться.
Дверь в квартиру хлопнула. Третий акт. Пришёл Виктор.
Он вошёл на кухню, как всегда, уставший, с тенью раздражения на лице. Поцеловал Ольгу в висок, кивнул тёще и устало опустился на стул.
— Привет, мам, — сказал он Анне Петровне. Это было кодовое название. «Мамой» он звал её в те дни, когда ещё оставались силы на вежливость. В плохие дни она была «Анной Петровной».
— Здравствуй, Виктор, — ответила она с подчёркнутым достоинством, будто он был не зятем, вернувшимся с работы, а просителем на приёме у королевы. — Ужинать будешь? Или опять бутерброд схватишь и к своему телевизору?
Виктор посмотрел на Ольгу. В его взгляде была мольба: «Сделай что-нибудь». Ольга поставила перед ним тарелку.
— Макароны по-флотски. Твои любимые.
Он попытался улыбнуться, но вышло криво.
— Спасибо, Оль. Пахнет вкусно.
— Пахнет-то вкусно, — не унималась Анна Петровна, — только пользы в этом никакой. Я вот сегодня борщ сварила. Настоящий, на косточке. Со сметанкой. Вот это — еда. А это… — она неопределённо махнула рукой в сторону его тарелки.
Ольга увидела, как сжалась челюсть Виктора. Она поспешила вмешаться.
— Мама, твой борщ в холодильнике стоит. Кто захочет, тот поест. Витя хотел макароны.
— Конечно, он хотел. Что ему ещё хотеть, если жена ни о чём другом не думает? Я же для вас стараюсь. Приехала из своей квартиры, чтобы помочь, чтобы ты, Оленька, не разрывалась. А благодарности — ноль.
Она подхватила со стола своё вязание и удалилась в свою комнату, оскорблённая в лучших чувствах. Это был финал спектакля. Занавес.
Виктор молча ел. Ольга села напротив. Тишина вернулась, но теперь она была другой — не ватной, а звенящей, натянутой, как струна.
— Она опять переставила мои инструменты в кладовке, — наконец сказал он, не поднимая глаз. — Я полчаса искал отвёртку. Говорит, «неаккуратно лежали».
— Вить, она же помочь хотела.
— Оля, она «помогает» мне уже второй год. С тех пор, как сломала шейку бедра и ты перевезла её к нам. Она уже ходит лучше меня, но помощь её становится только активнее. Она «помогает» мне жить в моей собственной квартире. Она «помогает» тебе готовить, «помогая» солить суп дважды. Она «помогает» воспитывать нашего сына, который, слава богу, в армии и не видит этого цирка.
— Она моя мама, — тихо сказала Ольга.
— Я знаю, — он отложил вилку. — Но я больше так не могу. Я прихожу домой не отдыхать, я прихожу на вторую работу — быть дипломатом. Улыбаться, когда она называет мою машину «ведром с гайками». Кивать, когда она рассказывает, что мой начальник — самодур, хотя она его в глаза не видела. Делать вид, что не замечаю, как она подсовывает мне под нос вырезки из газет о вреде кофе, когда я его пью.
Он поднял на неё глаза, и Ольга увидела в них такую смертельную усталость, что ей стало страшно.
— Я тебя люблю, Оль. Но это превращается в ад.
На следующий день случился скандал. Небольшой, бытовой, но он стал той искрой, от которой полыхнуло всё, что копилось годами. Виктор работал над важным проектом, чертежи лежали у него на столе. Анна Петровна, делая уборку, решила «навести порядок» и аккуратно сложила все листы в одну стопку, перепутав их последовательность.
Ольга вернулась из магазина и застала Виктора, стоявшего посреди комнаты с искажённым лицом. Он держал в руках эти проклятые чертежи.
— Это что? — спросил он ледяным голосом.
— Я… я не знаю, — пролепетала Ольга.
Из своей комнаты вышла Анна Петровна, привлечённая шумом.
— Я просто порядок навела, — с достоинством заявила она. — А то у тебя вечно всё разбросано, как у мальчишки. Стыдно людям показать.
— Каким людям?! — взорвался Виктор. — Каким людям вы собрались показывать мои рабочие чертежи?! Вы понимаете, что вы наделали? Мне завтра это сдавать! Я теперь всю ночь буду сидеть, разбираться в вашей «помощи»!
— Да что ты кричишь на меня, ирод! — взвизгнула Анна Петровна, хватаясь за сердце. — Я тебе в матери гожусь! Я о тебе забочусь, а ты… Неблагодарный!
— Заботитесь? — горько усмехнулся Виктор. — Вы не заботитесь, вы душите! Своей заботой, своими советами, своим присутствием!
Ольга кинулась между ними.
— Витя, перестань! Мама, иди в комнату, пожалуйста. У тебя давление поднимется.
— Пусть поднимается! — Анна Петровна уже плакала, настоящими, горькими слезами обиженного ребёнка. — Пусть я умру, тогда вы вздохнёте спокойно! Дочь родная выгнать не может, так зятёк поможет!
Она ушла в свою комнату, громко хлопнув дверью. Ольга повернулась к Виктору.
— Зачем ты так? Она же старый человек.
Он посмотрел на неё долго, изучающе. Потом его плечи опустились.
— Оля, пойдём, поговорим.
Они сели на кухне. Той самой кухне, где каждый вечер разыгрывалась драма. Виктор взял её руки в свои. Его ладони были холодными.
— Оль, я так больше не могу. Это не жизнь. Мы не муж и жена, мы… сиделки, соседи по несчастью. Мы не говорим друг с другом, мы только гасим конфликты. Мы не строим планы, мы думаем, как пережить сегодняшний вечер. Я не хочу так жить.
Он помолчал, собираясь с силами.
— Твоя мать — причина всех наших бед. Я знаю, как это звучит, но это правда. Её присутствие отравило наш дом. Либо она, либо я, — сказал он тихо, но твёрдо, глядя ей прямо в глаза. — Я ожидаю, что ты выберешь меня.
Мир Ольги рухнул. Она всегда боялась этого момента, гнала от себя мысли о нём, надеялась, что всё как-нибудь рассосётся, притрётся, уляжется. Но вот он настал. Ультиматум. Выбор без выбора. Как можно выбрать между правой рукой и левой? Между сердцем и лёгкими?
— Витя… как ты можешь? — прошептала она. — Это же мама. Куда она пойдёт? У неё квартира… там квартиранты, договор на год. И она одна не сможет. Ей помощь нужна.
— Мы будем помогать, — отрезал он. — Деньгами. Будем приходить, приносить продукты. Наймём сиделку, если надо. Но жить она должна отдельно. Я хочу возвращаться в свой дом. К своей жене. А не в филиал дома престарелых с вечно недовольной заведующей.
Он встал.
— Я даю тебе неделю на размышления. Если через неделю она всё ещё будет здесь… я соберу вещи. Я не шучу, Оля. Моё терпение кончилось.
Ночь была бессонной. Ольга лежала рядом с отвернувшимся к стене мужем и чувствовала себя бесконечно одинокой. Она перебирала в памяти их жизнь. Вот они с Витей, совсем молодые, гуляют по парку. Он дарит ей первую в её жизни розу. Вот он забирает её из роддома с крошечным свёртком — их сыном. Вот они вместе клеят обои в этой самой квартире, смеются, измазавшись в клее… Это была их жизнь. Их крепость.
А потом она вспоминала маму. Мама, которая ночами не спала, когда Ольга болела в детстве. Мама, которая отдавала ей последний кусок торта. Мама, которая продала своё единственное золотое кольцо, чтобы купить ей выпускное платье. Мама, которая после смерти отца осталась совсем одна, и весь её мир сузился до Ольгиной семьи.
Как можно предать её? Отправить её, старую и больную, доживать свой век в одиночестве? Что скажут люди? Что скажет её собственная совесть?
Но потом перед глазами вставало лицо Виктора. Усталое, измученное. Он ведь тоже был прав. Он имел право на покой в собственном доме. Он не подписывался на то, чтобы делить свою жизнь с её матерью. И он был её мужем, её опорой, мужчиной, которого она любила. Их брак трещал по швам, и виной тому была эта неразрешимая ситуация.
Утром она попыталась поговорить с мамой. Осторожно, издалека.
— Мам, а ты не скучаешь по своей квартире? По своим соседкам, по лавочке у подъезда?
Анна Петровна сразу насторожилась.
— К чему ты клонишь, Оля? Хочешь меня выставить? Я так и знала! Это всё он, твой Виктор! Накрутил тебя!
— Никто никого не выставляет, — устало сказала Ольга. — Я просто спросила.
— Не скучаю! — отрезала мама. — Что мне там делать одной? Волком выть? Здесь я хоть под присмотром. И вам помогаю. Хотя вы моей помощи и не цените.
Разговор был окончен, так и не начавшись. Ольга поняла, что мама добровольно не уедет никогда. Она вросла в их дом, в их жизнь, и считала это своим законным правом.
Дни тянулись, как резиновые. Напряжение в доме достигло предела. Виктор почти не разговаривал, ужинал и уходил в комнату, закрывая за собой дверь. Мама ходила с видом оскорблённой мученицы, то и дело вздыхая и хватаясь за сердце. А Ольга была между ними, разрываясь на части от чувства вины перед обоими.
Однажды вечером, за два дня до истечения срока ультиматума, Ольга сидела на кухне одна. Все уже спали. Она тупо смотрела на ту самую фиалку на подоконнике. Цветок окончательно поник, его бархатные листья пожелтели и скрутились. Он умирал. Умирал от избытка заботы. Его слишком любили, слишком опекали, слишком часто поливали. И в этой несчастной фиалке Ольга вдруг увидела всю свою жизнь.
Её брак умирал от того же. От избытка маминой «заботы». От её желания быть нужной, контролировать, участвовать. Виктор задыхался. И она сама задыхалась вместе с ним.
Внезапно в голове прояснилось. Решение, которое показалось ей единственно верным, пришло само. Оно было страшным, тяжёлым, но честным.
На следующий день она взяла на работе отгул. Сначала поехала к риелтору, который сдавал мамину квартиру. Узнала условия досрочного расторжения договора. Неустойка была приличной, но подъёмной. Потом она обзвонила несколько агентств, которые предоставляли услуги сиделок-компаньонок. Просто чтобы узнать цены и условия.
Вечером, когда Виктор пришёл с работы, она ждала его на кухне. Мама уже ушла к себе смотреть сериал.
— Витя, сядь, — сказала она ровным, спокойным голосом, который удивил её саму.
Он сел, напряжённо глядя на неё.
— Я всё решила.
Он замер в ожидании.
— Я не буду выбирать, — сказала Ольга. — Потому что это нечестный выбор. Нельзя заставлять человека выбирать между матерью и мужем. Это жестоко. Поэтому я не выбираю ни тебя, ни её. Я выбираю себя. И наш брак.
Виктор непонимающе нахмурился.
— Что это значит?
— Это значит, что я сама решу эту проблему. Не потому, что ты поставил ультиматум, а потому, что я вижу, что наш брак рушится. Мама переедет. Я поговорю с квартирантами, заплачу неустойку. Через месяц её квартира будет свободна.
Виктор выдохнул с таким облегчением, что, казалось, стал на несколько сантиметров ниже.
— Оля… спасибо.
— Подожди, это не всё, — остановила она его. — Она не сможет жить одна. Первое время я буду каждый день после работы ездить к ней. Готовить, убирать. Потом мы найдём ей помощницу. Хорошую женщину, которая будет приходить несколько раз в неделю. Это будет стоить денег. Часть я возьму из своих сбережений, часть придётся брать из нашего общего бюджета. Ты готов к этому?
— Готов, — без колебаний ответил он. — Я на всё готов, лишь бы дома снова стал дом.
— И последнее, — Ольга посмотрела ему прямо в глаза. — Ты больше никогда, слышишь, никогда не поставишь мне такой ультиматум. Если у нас будут проблемы, мы будем решать их вместе. Как муж и жена. А не загонять друг друга в угол. Если ты ещё раз так сделаешь, уйду я. От вас обоих. Ты понял?
В её голосе звучал металл, которого Виктор никогда раньше не слышал. Он смотрел на свою жену и видел перед собой не измученную, затюканную женщину, а сильного, уверенного в себе человека. И он вдруг понял, что влюбился в неё заново.
— Понял, — тихо сказал он. — Прости меня, Оль. Я был неправ.
Разговор с мамой был самым тяжёлым. Были и слёзы, и обвинения в предательстве, и причитания о том, что её, старую и больную, выкидывают на улицу. Ольга слушала всё это молча, гладила маму по руке и раз за разом повторяла, как мантру:
— Мамочка, так будет лучше. Для всех. Ты будешь хозяйкой в своём доме. Никто не будет лезть к тебе с советами. Я буду приезжать каждый день. Каждый божий день, слышишь? Ты не будешь одна. Я люблю тебя, но мы не можем больше жить все вместе. Мы мешаем друг другу.
Через месяц Анна Петровна переехала. Ольга с Виктором сделали в её квартире лёгкий косметический ремонт, купили новый удобный диван и телевизор с большим экраном. Проводы были тихими и немного грустными.
Первые недели были сложными. Ольга, как и обещала, каждый день после работы мчалась на другой конец города. Возвращалась поздно, вымотанная. Но, переступая порог своего дома, она чувствовала… покой. Она могла сесть рядом с мужем, положить ему голову на плечо, и они могли просто молчать. И это молчание было уютным, тёплым, целебным. Они снова начали разговаривать — о работе, о планах на отпуск, о всяких пустяках. Их дом снова стал их крепостью.
Мама поначалу дулась и жаловалась на одиночество. Но потом в её голосе по телефону стали появляться новые нотки. Она с гордостью рассказывала, как к ней в гости заходила соседка, хвалила её пироги. Как она посадила на балконе петрушку. Как отчитала дворника за неубранный мусор. Она снова становилась хозяйкой своей жизни, а не просто придатком к чужой семье.
Однажды в воскресенье Ольга с Виктором приехали к ней в гости. Анна Петровна встретила их на пороге, оживлённая, в новом фартуке. На столе стоял её фирменный борщ и ватрушки.
— Ну, проходите, гости дорогие, — проворчала она для вида. — А то совсем забыли старуху.
Они сели за стол. Виктор с аппетитом ел борщ.
— Очень вкусно, Анна Петровна, — искренне сказал он. — Как всегда.
Мама зарделась от удовольствия.
— Ешь, ешь, зятёк. Дома-то тебя, поди, одними макаронами кормят.
Ольга с Виктором переглянулись и рассмеялись. Впервые за долгое время они смеялись все вместе. И в этом смехе не было ни горечи, ни обиды. Просто тепло. Ольга посмотрела на своих самых близких людей и поняла, что поступила правильно. Иногда, чтобы спасти целое, нужно решиться разделить его на части. И дать каждому своё собственное пространство. Своё место, где можно дышать свободно.