Я помешивал ложкой остывающий чай в граненом стакане и смотрел в окно на серый мартовский двор. Мать, шурша фартуком, расставляла на столе вазочки с вареньем и печеньем. У нее всегда так: даже если ты заскочил на пять минут, стол должен быть накрыт, будто ждали дорогого гостя. Эта ее привычка, когда-то раздражавшая, теперь казалась чем-то единственно правильным и незыблемым в этом меняющемся мире.
— Костя, ну ты чего молчишь? — голос у мамы был мягкий, но с въедливыми нотками беспокойства. — Я же для тебя стараюсь. Вон, с вишней варенье, твое любимое.
— Спасибо, мам. Я просто задумался, — я отвернулся от окна.
— Опять о ней? — она поджала губы, и лицо ее мгновенно стало строгим, учительским. — Кость, сколько лет прошло? Три года уже. Пора свою жизнь устраивать. Вон, у тети Вали дочка, Катенька, из второго подъезда. Помнишь ее? Красавица выросла, умница, в сберкассе работает. Все при ней.
Я молчал. Любая Катенька, любая красавица и умница из второго или пятого подъезда вызывала у меня только глухое, тупое раздражение. Они все были правильные, удобные, влезали в стандартные рамки представлений моей мамы о счастье. Они не были Алей.
— Не понимаю я, что ты в ней нашел, — продолжила мать, не дождавшись ответа. Она села напротив, положив натруженные руки на клеенку. — Ну что? Ни рожи, ни кожи, прости господи. Я как ее первый раз увидела, у меня сердце оборвалось. Думала, сын с ума сошел.
Я помнил тот день. Я привел Алю знакомиться. Она ужасно волновалась, всю дорогу теребила в руках ремешок своей огромной сумки. На ней было какое-то просторное платье в мелкий цветочек, которое, как она надеялась, ее стройнило. Но ничего не могло скрыть ее размеров. Она была огромной. Не просто полной, а по-настоящему большой, как целая планета.
Мама открыла дверь, и улыбка застыла на ее лице, превратившись в вежливую, холодную маску. Весь вечер она цедила слова сквозь зубы, разглядывая Алю так, будто та была диковинным и неприятным насекомым. А Аля, моя милая, добрая Аля, пыталась ей понравиться.
Она принесла с собой торт собственного приготовления — «Наполеон», тающий во рту, с нежнейшим заварным кремом. Мама к нему даже не притронулась, сославшись на то, что «следит за фигурой». Это был прямой, безжалостный удар. Аля все поняла, сникла, и остаток вечера просидела молча, глядя в свою тарелку.
Когда я провожал ее домой, она заплакала прямо в подъезде. Тихо, без всхлипов, просто слезы катились по ее круглым щекам.
— Я ей не понравилась, Костя. Я все испортила.
— Глупости, — я обнял ее, утопая в ее мягкости и тепле. — Ты ничего не испортила. Это мама у меня… она сложная. Она привыкнет.
Но мама не привыкла. Она объявила мне войну. Тихую, партизанскую, изматывающую. Она звонила мне на работу, говорила, что я гроблю свою жизнь, что эта женщина меня приворожила, что люди смеются за спиной.
— Ты подумай о будущем! — шептала она в трубку. — Дети! Какие дети у вас могут быть? Она же больная! Она и до сорока не доживет с таким весом!
Я бросал трубку, злился, не разговаривал с ней неделями. А потом приезжал, и она плакала, говорила, что желает мне только счастья, и я сдавался. Но Алю не бросал. Потому что я ее любил.
Познакомились мы до смешного просто. Я работал тогда в фирме по ремонту бытовой техники, приехал к ней по вызову — сломалась стиральная машина. Дверь открыла она, и я на секунду замер в проеме. Она заполнила собой все пространство. Но потом она улыбнулась, и я забыл про ее габариты. У нее была удивительная улыбка — детская, открытая, и ямочки на щеках.
— Проходите, пожалуйста, — ее голос был тихим и немного смущенным, будто она извинялась за свое существование.
Квартира у нее была маленькая, но невероятно уютная. Везде салфеточки, подушечки, на подоконниках — фиалки. И пахло ванилью и корицей. Пока я возился с машинкой в ванной, она хлопотала на кухне. А когда я закончил, на столе уже стояли чашки и тарелка с еще теплыми, пышными булочками.
— Угощайтесь, — сказала она, не глядя на меня. — Я только испекла.
И мы сидели на ее крохотной кухне, пили чай и разговаривали. Я впервые в жизни говорил с женщиной так легко. Она оказалась умной, начитанной, с потрясающим чувством юмора. Она работала на дому — писала какие-то статьи для сайтов, вела кулинарный блог. Еда была ее страстью и ее проклятием. Она рассказывала о себе просто, без жалости. О том, как ее травили в школе. О том, как врачи разводили руками. О том, как она почти перестала выходить из дома, потому что ловить на себе брезгливые и любопытные взгляды было невыносимо.
Я ушел от нее поздно вечером, совершенно оглушенный. Я не видел ее веса. Я видел ее глаза — большие, серые, полные затаенной тоски. И я захотел, чтобы эта тоска исчезла. Я позвонил ей на следующий день. Просто так. Потом еще раз. А через неделю мы уже гуляли в парке, поздно вечером, когда почти не было людей. Она тяжело дышала, останавливалась через каждые сто метров, но была счастлива. И я был счастлив.
Через полгода мы поженились. Расписались в ЗАГСе вдвоем, без гостей и белого платья. Мама на свадьбу не пришла, сказала, что у нее давление. Мы переехали ко мне, в мою двухкомнатную квартиру. И это был самый счастливый год в моей жизни. Аля превратила мою холостяцкую берлогу в настоящий дом. Утром меня будил запах свежей выпечки, вечером ждал вкусный ужин. Она не была беспомощной. Она прекрасно справлялась с хозяйством, просто делала все медленно, по-своему. Я купил ей прочный стул на колесиках, чтобы она могла передвигаться по кухне, не вставая. Мы смотрели по вечерам старые фильмы, читали вслух книги. Она была моим лучшим другом, моей вселенной.
Но была у нее одна мечта. Всепоглощающая, отчаянная. Она хотела ребенка. Нашего ребенка.
Она заговорила об этом через год после свадьбы.
— Костик, я так хочу малыша, — сказала она однажды вечером, когда мы лежали в кровати. — Маленького. Чтобы у него были твои глаза.
Мое сердце сжалось. Я понимал, что это почти невозможно.
— Аля, милая… — начал я осторожно.
— Я все знаю, — перебила она. — Я знаю, что говорят врачи. Но ведь чудеса случаются? Давай попробуем. Пожалуйста.
И мы начали пробовать. Месяц, второй, полгода… Ничего. Аля стала тихой и грустной. Она перестала печь, подолгу сидела у окна, глядя во двор, где мамы гуляли с колясками. Тогда я уговорил ее пойти к врачу. Вместе.
Врач, пожилая женщина в строгих очках, долго изучала анализы, потом посмотрела на Алю поверх очков. Тяжело, осуждающе.
— Алевтина Сергеевна, о какой беременности может идти речь? Вы в зеркало на себя смотрели? У вас вес… я даже боюсь цифру вслух произносить. Организм работает на износ. Сердце, суставы, сосуды — все на пределе. Выносить ребенка для вас — это смертный приговор. И для вас, и для него. Вам нужно худеть. Радикально. Килограммов на сто пятьдесят, для начала. Тогда, может быть, мы вернемся к этому разговору.
Мы вышли из кабинета в полной тишине. Аля держалась, пока мы ехали в лифте, пока шли по улице. А дома рухнула на диван и зарыдала. Так страшно, так горько, как я никогда не слышал. Она плакала от бессилия, от стыда, от несправедливости. Я обнимал ее, гладил по волосам и чувствовал себя абсолютно беспомощным.
В тот вечер она приняла решение.
— Я похудею, — сказала она, вытирая опухшие глаза. — Я сделаю это. Ради нас. Ради нашего малыша. Я все смогу.
И она начала. Это был ад. Настоящий ад. Она выбросила из дома всю муку, сахар, масло. Перешла на вареную куриную грудку и огурцы. Первые дни ее трясло от голода. Она плакала по ночам, жаловалась, что ей снятся булочки. Я поддерживал ее как мог. Ел вместе с ней эту пресную еду, гулял с ней по вечерам, заставляя проходить на сто метров больше, чем вчера.
Мама, узнав об этом, только хмыкнула.
— Да надолго ли ее хватит? Такие не меняются. Помучается недельку и снова за свое.
Вес уходил. Мучительно медленно. За первый месяц — десять килограммов. Для нее это была капля в море, но Аля радовалась, как ребенок. Она снова начала улыбаться. За второй месяц — еще восемь. Она смогла подняться на наш четвертый этаж без одышки. Это была победа. Мы купили большие напольные весы, и каждое утро начиналось с ритуала взвешивания. Я видел, как ей тяжело. Видел ее голодные глаза, когда мы проходили мимо пекарни. Видел, как она сглатывает слюну, когда по телевизору показывали рекламу шоколада. Но она держалась.
За полгода она сбросила сорок килограммов. Это было невероятно. Она стала больше двигаться, у нее появился румянец на щеках. Но до заветной цели было еще как до Луны. А потом случился срыв.
Нас позвали на юбилей к моему дяде. Аля долго отказывалась идти, но я ее уговорил. Мне хотелось показать всем, какая она у меня молодец. На празднике столы ломились от еды. Аля сидела с тарелкой, в которой лежал один листик салата, и старалась не смотреть на еду. А родственники, подталкиваемые моей мамой, то и дело подходили с «добрыми» советами.
— Алюша, ну что ж ты ничего не ешь? Съешь кусочек тортика, от одного раза ничего не будет.
— Ой, девочка, как ты похудела-то! Сразу похорошела! Но смотри, не переусердствуй, а то кожа обвиснет.
Она терпела. А потом мама произнесла тост. За здоровье, за семью, и закончила так: «И главное, чтобы детишки здоровые были. Ведь продолжение рода — это самое важное для любой женщины. И для любого мужчины». Она посмотрела при этом прямо на меня.
В ту ночь Аля не спала. А утром я нашел ее на кухне. Перед ней стояла пустая коробка из-под торта, того самого, с юбилея, который она, видимо, попросила завернуть с собой. И она плакала.
— Я не могу, Костя, — шептала она. — Я больше не могу. Я слабая. Я ничтожество. Я никогда не смогу родить тебе ребенка. Ты заслуживаешь другую. Нормальную.
Это был конец. После этого срыва она набрала все сброшенные килограммы обратно, и еще сверху двадцать. Она снова замкнулась в себе, в своей квартире, в своем огромном теле. Наш дом перестал быть уютным. В нем поселились молчание и отчаяние. Я пытался говорить с ней, уговаривал начать все сначала, но она только качала головой.
— Все кончено, Костя. Не мучай себя и меня.
Мама усилила натиск. Она звонила каждый день. «Я же говорила. Ты видишь, она сама не хочет. Она тянет тебя на дно. Уходи от нее, сынок, пока не поздно. Ты еще молодой, всю жизнь себе изломаешь».
И я сломался. Я устал бороться. С ее весом, с ее депрессией, с маминым давлением. Я чувствовал себя предателем, но не мог больше этого выносить. Наш разговор был коротким и страшным в своей обыденности. Мы сидели на той же кухне, где когда-то пили чай с булочками.
— Аля, я так больше не могу. Нам надо… расстаться.
Она не удивилась. Просто посмотрела на меня своими серыми глазами, и в них была такая бездна боли, что я не выдержал и отвел взгляд.
— Я понимаю, — сказала она тихо. — Иди, Костя. Будь счастлив.
Я собрал вещи и ушел. Просто ушел, оставив ее одну в нашей квартире, с ее болью и ее весом.
— …она весила триста тридцать килограммов и мечтала родить ему ребенка, — закончила свой монолог мать, выдернув меня из воспоминаний. В ее голосе не было злости, только какая-то усталая констатация факта, приговор, который не подлежит обжалованию. — Разве это жизнь? Это мучение. Для нее, и для тебя. Правильно сделал, что ушел.
Я допил холодный чай одним глотком.
— Мам, я пойду.
— Куда ты? Посиди еще. Катенька, может, зайдет…
— Не надо, мам. Дела.
Я вышел на улицу. Моросил мелкий, противный дождь. Слова матери, которые должны были стать для меня оправданием, вдруг ударили с новой силой. «Мечтала родить ему ребенка». Не просто ребенка. Ему. Мне. А я ее бросил.
Я не знал, зачем я это делаю. Просто сел в машину и поехал по старому адресу. К нашему дому. Я не был здесь три года. Припарковался через дорогу, смотрел на наши окна на четвертом этаже. Что с ней? Жива ли она вообще? Сердце колотилось так, что отдавало в висках.
Вдруг дверь подъезда открылась. И вышла она. Аля.
Я не сразу ее узнал. Она была… другой. Все еще полная, крупная женщина, но не та неподъемная гора, которую я оставил. Она похудела. Очень сильно. На ней было синее пальто, которое сидело вполне свободно, и яркий шарф. Она двигалась легко, без прежней мучительной одышки. Но не это меня поразило. Рядом с ней, держа ее за руку, ковыляла маленькая девочка лет четырех в смешной розовой шапке с помпоном. Девочка что-то увлеченно рассказывала, а Аля смотрела на нее и смеялась. Тем самым смехом, который я так любил.
Они подошли к детской площадке. Аля присела на корточки — я и представить не мог, что она когда-то сможет это сделать — и поправила девочке шапку. Потом подсадила ее на качели и стала раскачивать.
Я сидел в машине, как громом пораженный. Чей это ребенок? Неужели она… встретила кого-то? Вышла замуж? Родила? Нет, не могла она родить, врачи были категоричны.
Я вышел из машины и, сам не зная зачем, пошел к ним. Ноги были ватными. Чем ближе я подходил, тем отчетливее слышал ее голос.
— Выше, мамочка, еще выше! — кричала девочка.
— Летим, мой птенчик, летим! — отвечала Аля.
Мамочка.
Она увидела меня, когда я был уже в нескольких шагах. Улыбка сползла с ее лица. Она остановила качели и медленно выпрямилась. Мы смотрели друг на друга через всю детскую площадку, через эти три года, через пропасть вины и сожалений.
— Костя? — ее голос дрогнул.
— Привет, Аля.
Я подошел ближе. Девочка с любопытством смотрела на меня своими большими карими глазами.
— Это… твоя дочь? — выдавил я.
Аля кивнула. Она обняла девочку, прижала к себе.
— Ее зовут Маша.
— Она очень на тебя… не похожа, — ляпнул я глупость.
Аля усмехнулась. Грустно, но без прежней горечи.
— Я ее удочерила. Через год после того, как ты ушел. Я поняла… я поняла, что хотела быть не беременной. Я хотела быть мамой. И для этого не обязательно рожать самой. Машеньке было два годика, когда я ее забрала из дома малютки.
Она посмотрела на меня, и в ее взгляде не было ни упрека, ни злости. Только спокойствие.
— Мне нужно было для кого-то жить, Костя. И я решила жить для нее. И для себя. Я пошла к психологу. Потом легла в клинику. Мне сделали операцию на желудке. Это было страшно, но… это был мой единственный шанс. Ради нее, — она кивнула на Машу. — Чтобы я могла бегать с ней вот так. Чтобы дожить до ее свадьбы.
Маша дернула ее за рукав:
— Мам, я хочу на горку!
— Иди, солнышко, я сейчас приду.
Девочка убежала. Мы остались одни.
— Ты молодец, Аля. Ты очень сильная.
— Нет, — она покачала головой. — Сильной я стала потом. Когда поняла, что мое счастье зависит только от меня. А не от того, смогу ли я родить ребенка мужчине, которого люблю. Я тебя не виню, Костя. Правда. Ты не был готов к такой борьбе. И я не была готова. Мы оба были слабыми.
Она посмотрела на меня так, как будто видела насквозь.
— Ты как? Счастлив?
Что я мог ей ответить? Что все эти три года я сравнивал всех женщин с ней и не находил никого даже близко похожего? Что мама до сих пор пытается сосватать мне правильную Катеньку, а я бегу от этого, как от огня?
— Я в порядке, — соврал я.
— Я рада. Правда рада, — она улыбнулась. Теперь уже искренне, тепло. — Ладно, иди. А то Маша меня потеряет. Прощай, Костя.
Она развернулась и пошла к горке, где ее уже ждала маленькая девочка в розовой шапке. Она взяла ее на руки и с легкостью поцеловала в макушку.
А я стоял и смотрел им вслед. Дождь усилился, но я его не замечал. В тот день в кабинете врача, когда Аля плакала, я ее жалел. Когда уходил от нее, я ее жалел. Когда слушал мамины упреки, я ее жалел. И все это время я ошибался. Жалеть нужно было не ее. Жалеть нужно было меня. Потому что она свою мечту исполнила. Она стала мамой. А я… я просто остался сыном своей мамы.
Читайте также: