Утренний свет, бледный и водянистый, как разбавленное молоко, едва пробивался сквозь тюль, который Анна собиралась постирать ещё в прошлую субботу. На кухонном столе стыли сырники. Она встала в шесть, чтобы успеть их приготовить к завтраку Виктора. Он любил, когда они были с пылу с жару, с хрустящей корочкой, а внутри — нежные, как облако. Но Виктор так и не вышел из спальни.
Анна сидела на табуретке, обхватив руками чашку с остывшим чаем. В квартире было так тихо, что она слышала, как где-то за стеной мерно тикают часы. Даже кот Семён, обычно в это время требовавший свою порцию сметаны, забился под диван и не показывался.
Она знала, что что-то не так. Последние полгода Виктор стал чужим. Он возвращался с работы, утыкался в телефон, и на все её вопросы отвечал односложно: «нормально», «устал», «потом». Их разговоры, когда-то журчавшие, как ручей, превратились в перебрасывание сухими, колкими словами. Он перестал замечать её новую стрижку, хвалить её борщи, перестал даже ворчать на разбросанные ею по дивану журналы. Он просто перестал её видеть.
Дверь спальни наконец скрипнула. Анна вздрогнула, натянула на лицо дежурную улыбку.
— Витя, завтракать будешь? Сырники твои любимые.
Он вышел уже одетый. Не в свой обычный офисный костюм, а в джинсы и свитер, который она подарила ему на прошлый день рождения. В руке он держал небольшую дорожную сумку. Сердце Анны пропустило удар, потом заколотилось часто-часто, как пойманная птица.
— Я не голоден, — сказал он, не глядя на неё. Голос был ровный, безэмоциональный, будто он сообщал о погоде. Он прошёл на кухню, налил себе стакан воды из фильтра, выпил залпом.
— Ты куда-то уезжаешь? Командировка? Ты ничего не говорил… — её голос дрогнул, улыбка сползла с лица, оставив после себя растерянное, жалкое выражение.
Он поставил стакан на стол. Слишком громко, как ей показалось. Звук ударившегося о столешницу стекла резанул по натянутым нервам. Он всё так же не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то в стену, мимо неё.
— Ань, нам надо было поговорить раньше. Но я трус. Всё тянул.
— Поговорить? О чём? Витя, что происходит? — она встала, сделала шаг к нему, но остановилась, наткнувшись на невидимую ледяную стену, которую он воздвиг между ними.
Он медленно повернул голову. В его глазах не было ни злости, ни сожаления. Пустота. Такая, какая бывает в заброшенном доме с выбитыми окнами.
— Я ухожу. От тебя.
Слова упали в тишину кухни, как камни в колодец. Анна слышала, как гудит в ушах кровь. Она открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Воздух будто стал густым и вязким.
— Как… уходишь? Куда? — прошептала она наконец.
— Это неважно. Просто начинаю новую жизнь.
— Новую жизнь? — она истерично усмехнулась. — А как же наша? Нам по сорок пять лет, Витя! У нас сын, квартира, двадцать лет брака! Это что, черновик, который можно скомкать и выбросить?
— Видимо, да, — он пожал плечами, и это простое движение было страшнее любой крика. В нём было полное безразличие.
Анна смотрела на него и не узнавала. Где тот парень, который читал ей стихи под луной? Где тот мужчина, который держал её за руку в роддоме и плакал от счастья, когда родился Кирилл? Перед ней стоял холодный, чужой человек.
— А деньги? Наследство моей бабушки… Мы же хотели дачу отремонтировать, ты обещал… — она цеплялась за эти слова, как утопающий за соломинку. Деньги были последним, что их связывало, последним общим планом.
И тут он наконец посмотрел ей прямо в глаза. Взгляд был тяжёлый, как могильная плита.
— Наследство бабушки я потратил на новую жизнь без тебя. Ключи на столе, — сказал муж, даже не обернувшись, и пошёл к выходу.
На кухонном столе, рядом с тарелкой остывших сырников, лежала связка ключей. Её ключей от его машины, от их общей дачи. И его ключ от квартиры.
Дверь за ним хлопнула. Окончательно. Бесповоротно.
Анна так и осталась стоять посреди кухни. Она смотрела на эти ключи, на сырники, на солнечный луч, ползущий по стене. Мир не остановился. Просто из него выдернули её, Анну. Ноги сами подкосились, и она опустилась на табуретку. Из горла вырвался сдавленный, бесслезный стон, которого она сама не узнала.
Первые дни были как в тумане. Анна механически вставала, заваривала чай, который не пила, смотрела в окно. Квартира, казавшаяся раньше уютным гнёздышком, превратилась в огромную гулкую пещеру, полную теней прошлого. Каждый предмет кричал о нём: его кресло с вмятиной на сиденье, его кружка с дурацкой надписью «Царь, просто царь», забытый на полке в ванной гель для бритья. Она ходила по комнатам, как призрак, боясь прикоснуться к вещам, чтобы не разрушить последнюю иллюзию его присутствия.
Она позвонила сыну. Кирилл, уже взрослый, женатый, живущий своей жизнью, выслушал её сбивчивый рассказ.
— Мам, успокойся. Может, он одумается, вернётся. Вы же взрослые люди, разберётесь.
— Кирюша, он всё потратил! Все деньги! Бабушкины деньги, которые она мне оставила!
— Ну… это, конечно, нехорошо, — в голосе сына слышалась неловкость. — Я поговорю с ним, когда он позвонит. Ты держись там. Мне бежать надо, совещание.
И всё. «Разберётесь». «Держись». Она положила трубку и поняла, что осталась совсем одна. Сын любил её, конечно, но у него была своя семья, своя жизнь, и впутываться в драму родителей ему не хотелось. Она была для него частью привычного мира, как дом, в котором он вырос. А когда одна из стен этого дома рухнула, проще было сделать вид, что так и надо.
Оцепенение прошло, когда пришла квитанция за квартиру. С огромным долгом. Анна полезла в шкатулку, где они хранили сбережения «на чёрный день». Шкатулка была пуста. Он выгреб всё. До копейки. Чёрный день настал, но встречать его было не с чем.
Что-то внутри нее щелкнуло. Прежняя растерянность и отчаяние сжались в тугой, холодный ком. Она больше не плакала. Она встала, ее движения стали резкими и точными. Она собрала в большой мусорный мешок все его вещи — от носков до забытой удочки — и выставила на лестничную клетку. Она сменила замок в двери. Она взяла его «царскую» кружку и с размаху разбила её о стену на кухне. Осколки разлетелись во все стороны. И ей стало легче дышать.
Работы у Анны не было. Она всю жизнь была «за мужем». Создавала уют, воспитывала сына, ждала с ужином. Теперь эта профессия оказалась невостребованной. Она перебирала в голове свои умения. Готовить? Шила когда-то неплохо. Рисовала в юности. Вспомнив о рисовании, она полезла на антресоли. В старом чемодане, под слоем пожелтевших газет, лежала папка с её акварелями. Городские пейзажи, портреты подруг, натюрморты. Она достала один лист. На нём была изображена ваза с сиренью, которую Витя сорвал для неё в парке на первом свидании. Она смотрела на этот рисунок, на то, как точно переданы были свет и тень, как трепетали на бумаге лиловые цветы, и впервые за много недель заплакала. Но это были другие слёзы. Не слёзы жалости к себе, а слёзы по той девочке, которая умела видеть красоту и верила в мечту.
Она нашла в ящике стола старенький набор акварели, который покупала когда-то Кириллу для школы. Краски засохли, но если их размочить водой… Анна налила в банку воды, взяла лист бумаги и начала рисовать. Сначала рука не слушалась, кисть дрожала. Но постепенно, мазок за мазком, она погружалась в процесс. Она рисовала вид из окна — старый тополь, крыши соседних домов, облака. Она забыла про голод, про долги, про одиночество. Был только лист бумаги, краски и она.
На следующий день она пошла в парк. Села на скамейку и стала делать наброски. Прохожие, мамы с колясками, старики, играющие в шахматы. Ей было неловко, она чувствовала себя самозванкой. Но что-то внутри заставляло её продолжать.
— Красиво у вас получается, — раздался над ухом тихий старческий голос.
Анна вздрогнула и подняла голову. Рядом с ней стояла седая женщина в элегантном пальто и шляпке. Она с интересом разглядывала её альбом.
— Ой, что вы, это я так, для себя… — смутилась Анна.
— А зря, — сказала женщина. — У вас есть чувство композиции. И линия живая. Вы учились?
— Давно. В художественной школе, ещё в детстве.
— Такое не забывается. Это как умение плавать. Меня зовут Валентина Петровна. Я живу тут рядом.
Они разговорились. Валентина Петровна оказалась бывшей преподавательницей истории искусств. Она говорила об импрессионистах, о магии света, о том, как важно найти своё дело в жизни. Анна слушала, затаив дыхание. Впервые за долгое время кто-то говорил с ней не из жалости, а как с равной, как с интересным человеком.
— А вы попробуйте продать свои работы, — неожиданно предложила Валентина Петровна. — У нас в сквере по выходным художники собираются, такую небольшую ярмарку устраивают. Публика там ходит понимающая.
Анна сначала отмахнулась. Кому нужны её картинки? Но мысль эта засела в голове. Дома она пересмотрела свои рисунки. Выбрала несколько самых удачных, купила на последние деньги недорогие рамки. Всю субботу она волновалась, не спала ночь. А в воскресенье утром, собрав волю в кулак, пошла в сквер.
Она поставила свои работы, прислонив их к ограде, и встала поодаль, сгорая от стыда. Другие художники смотрели на неё свысока. У них были мольберты, профессиональные краски, визитки. А у неё — школьная акварель и дешёвые рамки из гипермаркета. Она уже готова была всё собрать и убежать, как к её работам подошла молодая пара.
— Ой, смотри, как мило! — сказала девушка. — Это же наш дворик! И тополь тот самый.
Они купили одну акварель. За триста рублей. Анна держала в руках эти деньги, и у неё тряслись руки. Это были её первые, самостоятельно заработанные деньги в жизни. В тот день она продала ещё два рисунка.
Это стало её новой жизнью. Она рисовала каждый день. Утром уходила в город, искала красивые уголки, старые дворики, уютные кафе. Она начала видеть мир по-новому: не как фон для своей серой жизни, а как неисчерпаемый источник сюжетов и красок. По выходным она продавала свои работы в сквере. Деньги были небольшие, но их хватало, чтобы заплатить за квартиру и купить еду. А главное — она перестала чувствовать себя жертвой. Она была художницей.
Она преобразила и квартиру. Выбросила старую мебель, которая напоминала о прошлой жизни. Одну стену в гостиной она выкрасила в белый цвет и развесила на ней свои лучшие работы. Комната превратилась в маленькую студию-галерею. Кот Семён больше не прятался, а с важным видом лежал на подоконнике, греясь на солнце.
Однажды в её импровизированную галерею зашёл Кирилл. Он приехал без звонка, привёз пакет с продуктами. Постоял на пороге, оглядывая преобразившуюся комнату.
— Мам… у тебя тут… по-другому как-то.
— Здравствуй, сын. Проходи, чаю хочешь?
Они сидели на кухне. Той самой, где когда-то рухнул её мир. Но теперь это была другая кухня. На столе стояла ваза со свежими цветами, на стене висела её акварель с видом на реку.
— Я с отцом виделся, — сказал Кирилл, помешивая сахар в чашке. — Он… в общем, не очень у него всё.
— Мне это неинтересно, — спокойно ответила Анна, отрезая кусок яблочного пирога, который испекла утром.
— Он спрашивал о тебе. Просил прощения. Та женщина, к которой он ушёл… она его выставила, как только деньги кончились. Он сейчас живёт у друга, на съёмной квартире. Говорит, что понял всё, что был идиотом. Хочет вернуться.
Анна молчала, глядя в окно. Там, за стеклом, ветер качал ветви тополя. Того самого, который она так часто рисовала.
— Он просил меня поговорить с тобой. Сказал, что ты добрая, что простишь.
— Твой отец прав. Я была доброй. Слишком доброй. Настолько, что забыла о себе, — она повернулась к сыну. В её взгляде не было ни обиды, ни злости. Только спокойная усталость и мудрость. — Я простила его. Давно. Потому что злиться — значит, всё ещё быть с ним связанной. А я свободна.
— Значит, ты позволишь ему вернуться?
— Нет, Кирюша. В этот дом ему дороги нет. Здесь больше нет места для него. Здесь живу я.
Через несколько дней он пришёл сам. Постаревший, осунувшийся, с виноватыми глазами. Стоял на пороге, мял в руках кепку. Анна открыла дверь, но в квартиру не впустила.
— Аня, прости меня. Я был неправ. Я всё осознал. Давай начнём сначала. Я всё исправлю, обещаю.
— Не нужно ничего исправлять, Витя. Всё уже на своих местах.
Он молчал, бессильно понурив голову. Он искал в её лице слабость, за которую можно было бы уцепиться, но не находил.
— Пусти хотя бы на ночь. Мне некуда идти, — взмолился он.
— Гостиницы в городе работают круглосуточно, — холодно ответила она. — У тебя ведь была целая новая жизнь в кармане. Наверное, что-то от неё осталось.
Она закрыла перед ним дверь. Мягко, но решительно. Не было ни злорадства, ни чувства победы. Было только ощущение поставленной точки. Она вернулась в свою светлую комнату-студию, подошла к мольберту, на котором стоял неоконченный холст. На нём проступали очертания морского пейзажа — с ярким солнцем, волнами и летящими чайками. Она давно мечтала увидеть море. И теперь знала, что обязательно его увидит.
Она взяла кисть, обмакнула её в ярко-синюю краску и сделала первый мазок. За окном начинался закат, окрашивая небо в нежные, акварельные тона. В комнате пахло краской, свежим чаем и яблочным пирогом. Здесь и сейчас не было ничего, кроме нее, холста и тихого шепота наступающего вечера. И это было именно то, что ей было нужно.