Глава 64.
Начало 1922 года
Акинфий стоял у окна, забранного замысловатой кованой решёткой, и с неприязнью смотрел на Фрола, убирающего во дворе снег. И как у него хватает терпения сносить проделки этого каторжанского отродья! Вот опять загадили всё под стенами, а он молча убирает. Выволочь бы их за волосы да натыкать мордами, как котят. Нет, и слова им не говорит, жалеет… Ишь, небось, у самого дети такие же бандиты! То ли дело его, Акинфия, родные дочки! Куколки, красавицы, умницы!
Эх, если бы не эта проклятая революция! Ещё бы немного, и можно было бы своё заведение открыть. Сразу ресторацию устроить, ясно дело, трудно, а хорошую чайную для приличных людей — по силам. Заходили бы туда благородные дамы и кавалеры, а всякое отребье не впускал бы стоящий на входе швейцар. Швейцара непременно, непременно нужно на вход! Без швейцара шик не тот!
Воображение Акинфия нарисовало красивую картину — на улице мороз, а в чайной светло, тепло и уютно. Кругом красивая мебель, зеркала, по углам пальмы в кадках стоят. Вот дородный усач в ливрее почтительно распахивает дверь, и в помещение впархивает, обивая с каблучков снег, красавица под ручку с галантным офицером. Швейцар помогает даме снять шубку, пара занимает столик. Расторопный человек бежит принимать заказ, офицер что-то шутит, а девушка смеётся нежно и стыдливо. Что же им подать? Хорошо бы…
- Ну, Акинфий, сегодня ты сам себя превзошёл! — в раздаточное окно заглянул Захарыч, прервав сладкие грёзы повара. — Уха отменная! А сом-то каков! Сом каков! Мммммм… ух! Спасибо, любезный, порадовал ты моё сердце!
- А… - снисходительно улыбнулся Акинфий. — На здоровье!
Ишь, в рыбе совсем не разбирается! Сома он увидел в щуках и окуньках. Эх, болван какой!
- Да, Акинфий Аркадьевич, уха замечательная! — подала голос Марья Георгиевна. — Сом и в самом деле хорош.
Ещё одна…
В столовую с гомоном влетели дети. Ух, отродье каторжное… Сколько ни дай им, всё сожрут. Проклятые… из-за таких, как они, приличные люди лишились всего!
- Мне! Мне! Мне побольше! — кричали мальчишки под руку дежурному, разливающему похлёбку по мискам.
- Мне, Федька, вот этот кусочек положи!
- А чего ты ему больше навалил?!
- А мне окунь попался!
- А мне щука!
- Что там щука, кости одни!
- Ничего, и с костями съедим!
- Ну, дядька Фрол, ну молодец! Спасибо ему!
Ишь, хоть бы раз повара поблагодарили бы! А Фрола — на тебе!
- Братцы, а мне сом попался!
- Да ну!
- Ага! Скусный!
Акинфий кинулся к котлу, большим черпаком поднял со дна гущу. Среди пшённой взвари лежали волосатые от мелких костей куски щуки, узкие дольки окуней и беломясый широкий сом. Пот прошиб Акинфия: это же в самом деле сом!
Он кинулся в холодную кладовую, где лежала рыба, просунул руку за ларь, вытащил мешок, торопливо раздёргал завязки. Сома не было. Но как же так? Ведь он, Акинфий, самолично положил его в торбочку. И большой окунь был для матери. А теперь… одна мелочь?! Кто это сделал? Как оказались припасённые рыбины в котле?!
Акинфий стал перебирать в памяти всё, что было. Рано утром он забрал два ведра рыбы из кладовки, на кухне почистил её, порезал на куски и сложил в котёл. Потом… потом он выходил за дровами, а печь оставалась без пригляду. Значит, в это время на кухню кто-то заходил. Заходил в ту дверь, которая узкими коридорами ведёт к кладовке. Все двери закрыты на ключ. Ключи есть только у него, у Акинфия. Или у кого-то ещё? У Павла Ивановича? Нет, это чушь. Уманский не станет тайком ходить по кухням и подбрасывать продукты. Тогда кто? Это Фрол. Только он, больше некому. Он готовил монастырь к приёму сирот, у него и ключи. Вот же сво… Постой, а мука с крупой-то на месте?
Акинфий потянул один мешок, другой… они были пусты. Взвыл от горя повар:
- Девочки мои, дочушки… чем же кормить вас теперь? Сегодня приедет Марья за продуктами, а у меня ничего нет. Маменька моя, и тебе на старости лет голодовать придётся. Думал порадовать тебя, а сам и простого хлеба добыть не смог. Господи! Чем же провинился я перед Тобою? Работал, как прокажённый, чтобы хлеб насущный иметь, себя никогда не жалел, милостыню нищим всегда подавал. Так за что же наказуешь ты меня? Господи, накажи лучше того, кто украл у меня продукты!
«Разве они твои? — спросила совесть. — Разве ты сам не украл их у сирот?»
- Их родители украли у меня всё! — плакал Акинфий. — Власть эта украла у меня всё! Разве не имею я права взять у неё малую толику, чтобы прокормить семью?
«Всё равно это не твоё!»
- Моё! Моё! Власть взяла у меня, я беру у власти! Своё беру! Законное!
«Законное берут днём, открыто. Потому как законное!»
Нечего было ответить Акинфию, только голодные глаза матери, не понимающей, почему ей не дали еды, перед взором его стояли. Ничего, родные, хоть немного, да соберу вам продовольствия.
А с Фролом надо что-то делать, потому что он так и будет шарить по кладовкам. Ключи бы отнять, да ведь не отдаст. Или отдаст не все. Нет, тут по-другому надо, тут подходящего случая дождаться надо…
Подходящий случай подвернулся в виде пламенного комсомольского вожака товарища Игнатьева, приехавшего проводить суд на верующими.
- Товарищ Игнатьев, поужинаете перед дорожкой? — с улыбкой спросил Акинфий комсомольца, когда тот уже собрался домой.
- Поужинать? — Игнатьев заколебался. В неуютном помещении, которое называлось его жилищем, было пусто, только чёрствый хлеб на полке да кипяток в чайнике.
- У меня нынче щи с дичью и каша. Хлеб недавно из печи, тёплый ещё.
- Эх, умеешь ты, Подушкин, уговорить! — сдался Игнатьев и направился вслед за улыбающимся поваром в столовую.
- Стопочку? — подмигнул Акинфий.
- Давай! — засмеявшись, рубанул рукой Игнатьев.
Одним махом он проглотил содержимое рюмки и с аппетитом начал уплетать щи.
- Ешьте, ешьте на здоровье! — ласково приговаривал повар, сидя рядом и с подобострастной улыбкой глядя на гостя.
- Эх, вкусно стряпаешь, товарищ Подушкин! Где научился? — похвалил Игнатьев, добирая остатки каши.
- Так сколько лет на буржуев спину гнул! Поваром был в ресторане, сволочь богатую ублажал.
- Аааа… Ух, наелся. Я такой был голодный, что быка бы съел! — блаженно зажмурился комсомолец.
- Быка у нас, к сожалению, не имеется, - сделал трагическую мину Подушкин, подняв брови и опустив глаза. — То, что есть, разворовывают.
- Как разворовывают? — Игнатьев положил ложку, глаза его пыхнули гневом. — Кто посмел?
- Знать бы… - Подушкин поджал губы.
- Что это значит? Говори?
- У кого-то есть ключи от всех замков. У кого — не знаю, - снова многозначительная мина.
- Кого подозреваешь?
- Кого мне подозревать…
- Уманский?
- Что вы, товарищ Игнатьев! Уманский дальше своего носа ничего не видит, хоть и надел очки.
- Кто? — Игнатьев встал.
- Монастырь готовили Гордеевы, им и вся власть дана была. Они здесь хозяевами себя держат. У Фрола в доме иконы, он агитацию среди детей за Бога ведёт.
- Чтоооо?! — взревел Игнатьев. — Я так и думал. Я так и думал!
Он опрометью кинулся из столовой. Подушкин закусил губу, пытаясь спрятать торжествующую улыбку.
Игнатьев вихрем влетел в сторожку Гордеевых.
- Так и есть… - трагически сказал он, глядя на тлеющую под образами лампадку.
Глаза Спасителя смотрели на него печально и ласково.
Игнатьев выскочил из избушки и кинулся в настоятельский корпус, в кабинет Уманского.
- Товарищ Игнатьев? — Павел Иванович удивлённо посмотрел на него поверх очков. — Вы разве не уехали?
- Нет, как видишь. И что я узнаЮ? Что ты пригрел в приюте вора и контрреволюционера, обирающего сирот!
- Вы о ком это?
- О ком? О Гордееве! Человек, имея ключи от помещений, ворует продукты. Человек ведёт среди детей религиозную агитацию. Человек, в конце концов, сидел за контрреволюцию. И то, что его оправдали, ничего не значит. Нет дыма без огня. Просто кто-то его спасал, пользуясь нынешним трудным положением. А ты… Ты его держишь здесь. Может быть, ты точно такая же контра, как и он?
- Такая же контра? — Уманский в гневе встал из-за стола. — Да знаете ли вы, сколько этот человек делает для приюта, для детей? Ворует продукты?! Он сам эти продукты добывает. Он занялся рыболовством, он ставит ловушки на тетерева, чтобы дети хоть чуть больше съели. Капуста у вас, товарищ Игнатьев, к зубу прилипла, значит, в столовой вы были, щи хлебали. А кто дичи добыл на щи? Гордеев…
- Гнать его прочь! У него в доме иконы!
- Гнать?! А кто работать будет? Я открыл приют, не имея достаточного количества людей для этого. У меня нет воспитателей, которые бы следили за поведением беспризорников во время занятий и после них, которые бы не давали нарушителям разбежаться куда глаза глядят. У меня есть четыре учителя, которых эти беспризорники бессовестно третируют, и которые с горя втихую пьют, а я не имею возможности ничем помочь. Ребята ночами выбегают на улицу по нужде и не добегают до уборной, и каждое утро Гордеев терпеливо очищает двор. У меня нет рубщика дров, а детям под силу только распилить их, и Гордеев их рубит. У меня нет заведующего хозяйством, и некому следить за чистотой детской одежды и детских постелей. Это делают жена и дочь Гордеева, не получая никакого жалованья. У меня нет врача, нет изолятора для больных, а дети всю осень болели простудой, и ухаживала за ними та же Гордеева жена. Продолжать? Иконы тебе его помешали? Да благодаря своей вере в эти иконы он и…
- Да, помешали! Ты слеп, Уманский! Он забивает головы ребятам религиозным дурманом! Лучше бы они были голодными, чем обманутыми!
- Ни разу он ничего не сказал детям о Боге!
- И ты в это веришь?! — Игнатьев в изумлении всплеснул руками. — Ну верь, верь, я сам приму меры.
Он стремительно выскочил из кабинета и выбежал на улицу, в лиловые вечерние сумерки.
- Гордеев! — закричал он в ярости, увидев Фрола, подметающего снег на площадке для колки дров.
- Слушаю! — Фрол поставил к стене метлу.
- Ты арестован.
- За что?
- За контрреволюцию. Садись в возок, поедешь со мной!
Фрол молча смотрел на Игнатьева, пытаясь понять, серьёзно он это говорит или с пьяной дури.
- Чего стоишь? — заорал Игнатьев.
- Нет у тебя такого права, чтобы людей арестовывать, вот что.
- У меня нет? Хорошо. — зловеще сказал Игнатьев.
В ярости он забросил своё тело в повозку, хлестнул лошадь и помчался прочь.
Фрол вздохнул и пошёл собирать котомку, зная, что скоро приедут люди, у которых право арестовывать имеется.
Чекисты приехали в приют утром, когда начались занятия и все разошлись по классам. Суровые неулыбчивые люди вывели Фрола из сторожки, жёстко и больно заломив ему руки, и повели к саням, толкая его в спину. Дворовый пёс Пятнашка кинулся защищать своего покровителя, но, получив сильный пинок под рёбра, громко завизжал, завыл и отскочил в сторону. Маленький Витюшка, жалевший пса, выглянул в окно посмотреть, кто обидел его любимца, и закричал:
- Братцы! Дядьку Фрола увозят!
И тотчас вся аудитория сорвалась с места и с диким воплем выскочила во двор:
- Куда вы? Куда вы его?!
- Не трогайте дядьку Фрола! Он хороший!
- За что повязали?!
- Правов таких не имеете!
Кто-то даже попытался схватить за узду лошадь, но упал в сторону, отброшенный сильной рукой.
- Чего дерётесь?! — взвыла толпа.
- Ребятки! — крикнул Фрол. — Не надо!
Дети притихли, стараясь услышать и разобрать слова старика.
- Не надо, детушки! — уже тише сказал Фрол. — Они в своём праве. Они о вашем благе пекутся. Не бойтесь, разберутся и отпустят.
Повозка уезжала, увозила старика, а вслед ему смотрели дети, и опоздавший к происшествию Уманский, и плачущая Аглая. И только повар Подушкин торжествовал. Поделом старику! Не будет лезть не в свои дела!
Фрол вернулся через неделю. Приехал вечером в сопровождении Константина, Алёши и Митрия. Охнула Аглая, увидев сына. Аннушка чинно поклонилась гостям, заполнившим собою всю избушку, потом не выдержала, взвизгнула, кинулась Митьке на шею. Захлопотали женщины, собирая скудное угощение.
- Отпустили! Разобрались! — радовалась Аглая.
- Не отпустили бы, если бы не они, спасители мои! — Фрол показал на гостей. — На меня в чека уже такое дело завели, куда там! Должны были с большим обыском сюда нагрянуть. Сказали, что я ворую продукты и продаю их спекулянтам, а деньги отдаю на содержание тайной ячейки церковников.
- Ой… - Аглая в ужасе прижала ладони к лицу.
- Ну, с Божьей помощью утряслось всё. Брат Севериан вот Константину сообщил обо мне, а уж он, спасибо ему, поднял всех на ноги. Алёшу, Парфёна Каргалова, и даже Митрий объявился. Видишь, доказали в чеке, что я отец красного командира, что спасал красноармейцев от погибели, что никаким контрам помогать не мог.
- Испугался, Фрол Матвеич? — улыбнулся Алексей.
- За Аглаю с Аннушкой испугался, не за себя.
- Что же за себя не боялся? — с живостью повернулся к нему Константин. — Да и обидно ведь! Вором объявили.
- Да ведь я-то сам знаю, что не вор, с меня и довольно. Что несправедливо обвинили — так у Господа всё зачтётся, всё с процентами мне вернёт Он на том свете.
- Эх, Фрол Матвеич! — Константин опрокинул стопку самогона. — Эх, нам бы твоё смирение!
- Смирение придёт, как только поймёшь, что земное, нынешнее, всё тленно. Вот смотри — жили мы богато, земли много было, хлеба вдоволь, почёт от людей. Прошло время — объявили меня вором, на каторгу отправили, богатства все конфисковали, на столе скудость. Всё смелО, будто пыль. А что останется? Только душа и то, что в ней. Будут в душе моей злоба и обида — станут они после смерти моей чёрным камнем тянуть меня в преисподнюю. И даже Господь не спасёт меня тогда, потому что молюсь я всякий раз «и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Не простит меня Господь, ежели я не прощу других. Вот и подумай, буду ли злобиться, если от этого одному мне плохо?
- Какие у тебя, праведника, грехи! — усмехнулся Константин, подцепляя из миски соленый грибок.
- Из меня праведник, как из таракана конь!
Влетел в сторожку Уманский:
- Фрол Матвеич! Вы вернулись?
- Вернулся, - улыбнулся Фрол, вставая из-за стола.
- Я так рад, так рад! — видно было, что Уманскому хочется обнять старика, но присутствие чужих сдерживает его. — Так хорошо, что вы снова с нами.
- Ты уж прости, Павел Иваныч, надо было первым делом по возвращении к тебе зайти. А это мои близкие со мною. Они меня спасали. Вот сынок мой Митрий, вот Константин и Алексей, считай тоже сыны. Садись с нами за стол, Павел Иваныч!
Однако Уманский, смущаясь, от приглашения отказался и ещё раз выразив свою радость, ушёл. Ушли и Митрий с Аннушкой в её келейку. Алексей, устав с дороги, уснул в углу за печью на расстеленном тулупе. Легла за занавеской и измученная, но счастливая Аглая.
Константин захмелел. Он пил и плакал пьяненько:
- Батя! Фрол Матвеич! Ты же мне как батя!
- И ты нам сын!
- Скажи, батя, отчего так? Отчего вот ты столько добра делаешь людям, а тебе страдания идут, а?
- Да ведь Господь меня от этих страданий избавляет! Слава Тебе, Боже! — перекрестился Фрол на иконы.
- А почему Он дает страдать, а потом избавляет? Неужели нельзя сделать так, чтобы тем, кто делает добро, жить вообще без страданий?
- Эх, Константин… Добро, оно тогда добро, когда нет немедленного воздаяния. Если человек делает добро только ради того, чтобы получить что-то взамен, это перестаёт быть добром, это уже торговля.
- Ты — мне, а я — Тебе? — икнул Константин.
- Вот-вот. Он, Господь, конечно, воздаёт, но только по своему произволению. Вот вы спасли меня, а могли и не узнать о моей беде, не успеть, и меня бы расстреляли. Но оно, воздаяние, всё равно было бы. На том свете, венцом мученическим. Только ведь не все в это верят, Константин. Не все. Потому и лишают себя благ Его.
Глаза Константина закрывались, и Фрол, улыбнувшись, отвёл его спать. Наступала ночь. Ночь, дающая отдых телам и душам людей. Фрол потушил лампу и подошёл к иконам, едва освещённым тускло тлеющей лампадкой.
- Благодарю Тебя, Господи, за день сегодняшний. Благодарю Тебя, Господи, за всё, что ты нам посылаешь! За прощение Твоё. За любовь Твою, за ласку, защиту. Господи, прости нам грехи наши. Прости и помилуй нас, Господи!
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) В пути 63) Что ты мне сделаешь!
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет
удалён, то продолжение повести ищите на сайте Одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit