По мотивам дискуссии под этой статьёй
1980-е годы, маленький городок на Урале. Молодой парень из Минусинска приехал сюда по распределению после института. Русский, из русской семьи, русский язык – родной. Казалось бы, проблем с общением быть не должно. Но уже в первый день на новой работе начались странности.
"Ты чё, парень, не соображаешь али?" – спрашивает мастер. Парень растерянно молчит – вроде всё понял, но интонация какая-то не та, слова летят быстро, говор режет ухо. "Шустрей давай!" – кричат рабочие. Он торопится, но ощущение, будто находится среди иностранцев, не проходит.
А вечером в общежитии сосед-уралец жалуется: "Ты чего такой медленный? И слова какие-то странные говоришь, я половину не понял."
Так молодой человек узнал, что в собственной стране, среди своего народа, он говорит на языке, который не все понимают. Он вырос среди кержаков в Минусинске, впитал их речь с молоком матери. И теперь эта речь стала барьером.
Язык XVII века в XX веке
Дело в том, что кержаки говорили на русском языке, который застыл где-то в XVII веке и законсервировался в сибирской изоляции. Пока официальный русский менялся под влиянием европеизации – особенно при Петре I, потом в XIX веке, когда дворянство говорило наполовину по-французски – кержаки в своих глухих скитах продолжали говорить так, как говорили их прадеды триста лет назад.
Представьте, что вы встретили человека, который говорит на языке времён царя Алексея Михайловича. Вроде русский язык, вроде всё понятно, но постоянно проскакивают странные слова, ударения не там, произношение какое-то необычное.
В советское время эту речь называли "деревенским говором". И формально это было правдой – кержаки жили в деревнях, в глубинке, вдали от культурных центров. Но за этим пренебрежительным определением скрывалось удивительное явление: живой осколок древнерусского языка, сохранившийся благодаря изоляции.
Как это звучало
Старая кержачка сидит на лавке у дома, к ней подходит соседка из "никониан".
"Здравствуй, Матрёна!"
"Здравствуй, кóрмилица!" – отвечает кержачка. И сразу слышно – говорит по-другому. Протяжно, нараспев почти. Каждое "о" звучит как "о", а не превращается в "а", как у большинства русских. "МолокÓ", "корОва", "бородА" – все гласные чёткие, на своих местах.
А у некоторых старых кержаков можно было услышать и совсем древнее: "цто" вместо "что", "цай" вместо "чай". Это называется цоканье – древнейшая черта русского языка, которая почти везде исчезла, а у кержаков в отдельных общинах сохранилась.
Слушаешь такую речь – и как будто машина времени тебя на триста лет назад перенесла.
Когда слова становятся стеной
Наш герой из Минусинска рассказывает свою историю: "Когда переехал на Урал, было тяжело. Я медленно говорил, протяжно – меня торопили, не понимали. Они тараторили – я не успевал врубиться. Но хуже всего были слова."
Он приходит в магазин, просит что-то – продавщица смотрит непонимающе. Он повторяет, подбирает другие слова. Наконец до неё доходит: "А-а-а, вон оно что! Ты бы сразу по-людски сказал!"
По-людски. То есть его слова – не по-людски? Обидно. Но что поделать – слова, которые для него были естественными, частью родной речи, здесь никто не знал. Это были кержацкие слова – старинные, диалектные, местные. Для минусинских кержаков – обычные. Для уральских рабочих – непонятная экзотика.
Хуже всего, что он и сам не всегда понимал местных. Они говорили быстро, современно, использовали слова, которых он не знал – заимствования, новые термины, городской жаргон. Для них он был деревенщиной. Для него они говорили как-то неправильно, "испорченно".
Привыкание заняло несколько месяцев. Постепенно он научился говорить "по-ихнему", перестал использовать кержацкие словечки. Речь ускорилась, стала более городской. Но что-то внутри щемило – как будто он предал родной язык, отказался от части себя.
География непонимания
Интересно, что кержаки из разных мест тоже говорили по-разному. Пермский кержак и алтайский кержак понимали друг друга, но с трудом. Двести лет изоляции в разных регионах сделали своё дело – говоры разошлись.
В Пермском крае говорили: "У нас кержак пишут и говорят" – то есть "кЕржак", с ударением на "е". А где-то в других местах могли сказать "киржак" или "кержАк".
Удмуртские кержаки набрались финно-угорских слов, алтайские – тюркских, минусинские – своих, местных. Каждая община варилась в собственном соку, и язык менялся по-своему.
Но всех их объединяло одно: медленная, протяжная манера говорить, множество архаизмов, особые слова для обозначения бытовых вещей. Услышав такую речь, любой русский человек сразу понимал: это не просто деревенский – это кто-то особенный.
Слова из прошлого
"А какие кержацкие слова вы помните?" – спрашивает один комментатор у другого под статьёй о кержаках. И получает молчание в ответ. Потому что тот, кто помнил эти слова, уже умер. А молодые не спросили, не записали.
Но кое-что всё-таки сохранилось в памяти потомков. "Квашня", например – не просто квашеная капуста, а закваска для теста. "Тесто квашенное, от слова квашня!" – поправляет один из комментаторов, когда кто-то путает.
Или "лестовка" – чётки в виде ленты. От слова "лествица", лестница к Богу. Каждая бусинка на ней – ступенька молитвы.
Или "божница" – не просто иконостас, а особое, священное место в доме, его духовный центр.
Были слова для обозначения разных видов ткачества, прядения, плетения. Для типов орудий труда. Для растений, которые собирали в лесу. Для способов приготовления пищи. Целый мир, который умещался в словах. И этот мир исчез вместе с языком.
Тайна и табу
Но не все слова кержаки говорили вслух. Некоторые слова были табуированы – их нельзя было произносить, особенно в определённых ситуациях.
Имя Бога произносили с благоговением, не всуе. В быту использовали иносказания: "Господь", "Создатель", "Всевышний". Бес – никогда напрямую, только "нечистый", "лукавый", "враг". Смерть – не называли прямо, говорили "преставился", "отошёл", "Бог прибрал".
Названия болезней боялись произносить – чтобы не накликать. "У неё то самое началось" – и все понимали, о чём речь. "Он захворал" – но чем именно, лучше не уточнять, а то болезнь услышит и ещё хуже сделает.
Даже медведя не называли прямо – "хозяин", "топтыгин", "мохнач". Это шло ещё из языческих времён – боялись разгневать зверя, называя его настоящим именем.
А ещё были слова-пароли, по которым свои узнавали своих. Особое приветствие: "Мир дому сему!" Если человек отвечал правильно, значит, свой, старовер. Если замешкался или ответил по-другому – чужой, "никонианин".
Книжный язык
Кержаки были грамотными. В каждой семье хранились старопечатные книги – Псалтирь, Часослов, Евангелие. Эти книги были напечатаны до никоновской реформы, до изменения орфографии. В них были буквы, которые потом исчезли из русского языка: ять, фита, ижица.
Дед садится вечером под иконами, достаёт Псалтирь, начинает читать вслух. Читает медленно, нараспев: "Блажéн мýж, и́же не и́де на совѣ́тъ нечести́выхъ..." Внуки слушают, не понимая половины слов, но завороженные красотой древнего языка.
Этот книжный язык был для кержаков священным. Его нельзя было менять, нельзя было "исправлять", как это сделал Никон. Через этот язык они общались с Богом, и любое изменение казалось кощунством.
Поэтому в кержацкой речи постоянно проскакивали церковнославянизмы – слова и обороты из богослужебных книг. "Господь да сохранит тя" – вместо простого "Бог с тобой". "Сотвори милость" – вместо "сделай одолжение". Речь становилась торжественной, старинной, необычной.
Письма с фронта
Великая Отечественная война. Молодой парень из кержацкой семьи попал на фронт. Пишет письма домой. И даже там, в окопах, в грязи и крови, его речь остаётся особенной.
"Дорогие тятя и маменька! Шлю вам низкий поклон и прошу святого благословения. Как ваше здоровьице? Как братец Петр Максимович справляется с хозяйством? Как сестрица Дарья Ивановна и её детки? Всех поименно вспоминаю в молитвах..."
Обращение ко всем по имени-отчеству. Забота о каждом. Просьба не думать о нём, беспокоиться о себе. Степенность даже в условиях войны. Это был стиль кержацких писем – уважительный, обстоятельный, сердечный.
Внучка, читая эти письма спустя десятилетия, удивляется: "Как же красиво писали! А мы сейчас – смайлики да 'ок'..."
Песни и сказки
Кержаки тянули песни лирические, протяжные. Не плясовые – на плясках они не замечены были, слишком строгие нравы. А вот лирику любили. Сидят вечером после работы, и кто-то начинает:
"Уж вы, горы мои, горы Воробьёвские..."
Подхватывают другие. Поют медленно, с чувством, растягивая слова. Голоса сливаются, создают особую гармонию. Это не профессиональное пение – это душа поёт, сердце.
А сказки! Бабка рассказывает внукам перед сном сказку – не простую, а поучительную. Про Ивана-дурака, который оказался умнее всех. Про девицу, которая трудолюбием счастье заслужила. Про хитрого купца, который слово нарушил и всё потерял.
В этих сказках особый язык – архаичный, образный, полный пословиц и прибауток. "Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается." "Утро вечера мудренее." "Не рой другому яму – сам в неё попадёшь."
Внук вырастет, уедет в город, станет инженером. Но эти сказки, эти пословицы останутся с ним навсегда. И когда его собственные дети спросят: "Пап, а расскажи что-нибудь!", он вспомнит бабкины сказки. Попытается рассказать. Но слова уже не те, интонация потерялась, магия исчезла.
"Теперь понятны необычные присказки, сказки, прибаутки, рассказы деда," – пишет потомок кержаков, изучая историю рода. Понятны – но уже поздно, некому спросить, как это было на самом деле.
Утрата и разрыв
"Мать моя из вятских староверов, отец из пермских кержаков. А кто я? Подполковник-пенсионер, пьяница и матерщинник. Ничего святого."
В этих горьких словах – вся трагедия разрыва поколений. Родители говорили на одном языке – красивом, степенном, наполненном смыслом. Сын говорит на другом – грубом, с матом, с жаргоном.
Что произошло? Советская школа, где кержацкий говор высмеивали как "деревенщину". Армия, где надо было говорить как все, иначе засмеют. Город, где никто не понимает твоих слов. Стыд за своё происхождение – зачем афишировать, что ты из "отсталых" кержаков?
И человек отказывается от родного языка. Переучивается. Начинает говорить "правильно". А вместе с языком теряет что-то важное – связь с корнями, с предками, с собой настоящим.
Последние носители
В начале 1980-х в Минусинске ещё было много кержаков. На улицах, в магазинах можно было услышать характерную речь – медленную, протяжную, с особыми словами. Наш герой, выросший среди них, говорил так же естественно, не задумываясь.
Сейчас, сорок лет спустя, этих людей уже нет. Старики умерли. Их дети говорят почти как все, лишь изредка проскакивает какое-то старое словечко. Внуки вообще не знают кержацкого говора – только из рассказов.
По переписи 2002 года кержаками назвали себя 18 человек. Наверное, это были как раз те последние носители – очень старые люди, жившие где-то в глухих деревнях Пермского края или Удмуртии, сохранившие и веру, и язык. К 2024 году большинства из них уже нет в живых.
С ними ушёл и язык. Настоящий, живой кержацкий говор умер. То, что осталось, – это осколки в памяти потомков, записи этнографов, отдельные слова в комментариях под статьями в интернете.
Что осталось?
"А какие кержацкие слова вы помните?" – звучит как заклинание, как последняя попытка что-то сохранить.
И иногда люди отвечают. Вспоминают что-то из детства, из рассказов бабушек. Но это уже не живой язык – это воспоминание о языке, тень, отголосок.
Филологи говорят, что кержацкий говор – ценнейший материал для изучения истории русского языка. Как языковой заповедник, где сохранились формы XVII века. Но заповедник этот умирает. Ещё несколько лет – и не останется никого, кто мог бы рассказать, как это звучало на самом деле.
Можно ли возродить? Нет. Язык живёт только в живом употреблении. Можно записать, задокументировать, изучить – но вернуть к жизни невозможно. Для этого нужна среда, носители, дети, которые впитывают язык с молоком матери. А всего этого больше нет.
Уроки молчания
Наш герой из Минусинска, тот самый, который приехал на Урал и не мог понять местных, давно уже говорит как все. Он и сам не заметил, как перестроился, как отказался от кержацких словечек, как ускорил речь. Теперь его дети вообще не представляют, что папа когда-то говорил по-другому.
Иногда, правда, он ловит себя на мысли: хочет сказать что-то, вспоминает старое кержацкое слово – и не может подобрать современный аналог. Потому что этого аналога нет. Это было особое понятие, которое одним словом не передать.
И тогда он чувствует потерю. Язык – это не просто слова. Это способ думать, способ видеть мир, способ быть. Кержаки видели мир иначе, чем мы. Их язык отражал их мировоззрение. И когда язык исчез, исчез и тот особый взгляд на жизнь.
"Мы слабоваты против них," – говорит внучка кержачки. Слабоваты – в том числе и в языке. Они говорили красиво, образно, весомо. Каждое слово имело вес. Мы же сыплем словами как из мешка, не думая, не ценя.
Кержацкий говор мёртв. Но память о нём – это напоминание о том, что мы потеряли. И это урок: цените язык своих предков. Записывайте, спрашивайте, сохраняйте. Потому что когда последний носитель умирает, уходит целый мир.
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите канал, подпишитесь и поставьте лайк!
Возможно будет интересно почитать: