Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 57
Гиена, стоявшая передо мной, вытаращила глаза так, будто увидела не женщину, а привидение, восставшее из ада офисных унижений. Лицо побелело, как будто вся кровь ушла в пятки, и она в одно мгновение стала похожа на саму смерть: только чёрного балахона и косы не хватает. Я даже не стала ждать, пока эта ходячая пародия на человечность начнёт лепетать что-то утешительное, и захлопнула дверь с таким грохотом, что плитка в санузле дрогнула, а в зеркале отразилась вспышка – будто молния.
Щёлкнул замок. Всё. Тишина. Кабинка стала моим убежищем, единственным клочком земли, где я могла быть собой – злой, растрёпанной, униженной, но живой. Мой персональный окоп, где я могла позволить себе не держать оборону, не улыбаться, не играть в «всё хорошо».
Сначала нужно было перестать рыдать. Потом – перестать плакать, потому что это, как ни странно, две совершенно разные вещи. Рыдания – это буря, а слёзы – дождь после неё. И я, как выжатая земля, сидела, уткнувшись лицом в ладони, пока с ресниц не скатывались последние тяжёлые капли. Они были горячими, как расплавленный свинец, и обжигали кожу, оставляя после себя солёные дорожки. Сердце колотилось, дыхание сбивалось, а в груди стоял ком – живой, непокорный, тот самый, который не проглотить, не вытолкнуть.
Когда я смогла наконец подняться, руки дрожали, будто только что держала в ладонях раскалённое железо. Я подошла к раковине, включила ледяную воду и сунула под струю сначала руки, потом лицо. «Пусть остынет, пусть хоть что-то внутри остынет», – думала, ощущая, как холодные струи обжигают кожу. Но не помогло. Тогда схватила жидкое мыло, вымыла лицо до скрипа, стерла остатки косметики, – всё, что напоминало мне о женственности, о доверии, о глупом стремлении быть красивой ради Орловского. И наплевать – пусть кожа потом шелушится, пусть волосы намокли и липнут к щекам, пусть на блузке останутся тёмные разводы.
– По фигу, – сказала я своему отражению в зеркале, глядя прямо в свои распухшие глаза. Уставшая, зарёванная, с красным носом, но всё ещё живая. – Приди в себя, размазня. Дыши! Вспомни, как бывало в детском доме!
Слова звучали глухо, но твёрдо, будто приказ.
– Всё, хватит. Ты – Алина Романовская, а не игрушка, не жертва, не марионетка в чужих руках. С этого момента Орловский для тебя мёртв. Покойся с миром, дорогой товарищ.
Сказала – и словно отпустила что-то. Воздух стал словно чище. Боль не ушла, но перестала быть панической. Она стала тяжёлым камнем внутри, но его теперь можно было раздробить на сотни маленьких, чтобы вымостить дорогу к новому будущему, в котором нет больше предательства и измены. Я выдохнула. Медленно, с усилием, с болью. Сжала зубы, расправила плечи, пригладила волосы, как могла, вытерла лицо и вышла из кабинки.
Перед туалетом уже собралась очередь. Дамы переминались с ноги на ногу, переглядывались, шептались. Очевидно, все уже знали, что я там устроила сцену, но не имели понятия о причинах такого поведения. Когда я появилась, они молча расступились, будто дорогу уступали не женщине, а урагану, у которого лучше не стоять на пути. Я шла сквозь них атомным ледоколом, преодолевающем свинцовые воды Арктики, чувствуя, как взгляды гаснут, как опускаются ресницы, как кто-то инстинктивно делает шаг назад. Пусть попробуют только вякнуть хоть слово – закопаю морально, не моргнув. Даже Гиена, у которой наверняка чесался язык отпустить какую-нибудь язвительность, благоразумно промолчала и уткнулась в планшет, делая вид, будто её внезапно заинтересовал отчёт о закупках карандашей.
В своём кабинете я первым делом велела Снежане, проводившей меня изумлённым взглядом, никого не пускать. Ни под каким видом. Голос у меня был такой, что спорить не рискнул бы даже сам Леднёв, если бы оказался на её месте. В противном случае ему пришлось бы выслушать такое, что даже не каждый мужчина сумеет повторить вслух без того, чтобы у него язык повернулся высказать подобное.
Я знала: Орловский не оставит всё просто так. Придёт. Попытается говорить. Начнёт этот свой театральный монолог о «недоразумении», «ошибке», «всё не то, что ты подумала». Ну конечно. Ветром его, бедного, занесло – прямо в объятия Елизаветы. А я ведь всё видела своими глазами, не во сне, не в бреду. И от этого было противно до тошноты. Не только от него. От себя – в первую очередь. От того, что когда-то могла поверить, что у таких мужчин бывает сердце. Что любовь способна выжечь в нём клеймо верности. Глупость. Наивная, девичья, отвратительно милая глупость.
Я подошла к окну, посмотрела вниз – город жил, шумел, гудел, будто ничего не случилось. А у меня внутри всё рухнуло. И всё же – где-то глубоко, за болью и унижением – теплилось другое чувство: странная, хищная решимость. Жизнь продолжается. Но теперь она будет без него. Как говорила незабвенная Васса Агаповна, «не жили богато, нечего и начинать». Правда, у нее это касалось крошечной зарплаты, которую в детдоме выдавали из маленького полукруглого окошечка. Я же примерю этот терновый венец к своей личной жизни.
Некоторое время шагала по кабинету, как дикий зверь в тесной клетке, не находя себе места. Под каблуками гулко отдавалось эхо, а в голове грохотали слова Леднёва, будто тяжёлым обухом били по вискам: «Не верь Орловскому. Он бабник». Говорил ведь. Предупреждал. Смотрел прямо в глаза, спокойно, почти по-отечески, а я только усмехалась, мысленно отмахиваясь, как от назойливого насекомого. Верила, что на этот раз всё иначе, по-настоящему. А оказалось – тот же омут, тот же камень на шее, тот же холод, только намного глубже. И я снова – та самая наивная овечка, нырнувшая туда, где уже однажды тонула.
Теперь всё. Кончено. Без возврата, без слёз. «Так, – приказала я себе, – хватит жалости. Думай». Работа. Единственное, что спасало, когда всё остальное рушилось. Ни друзья, ни советы, ни жалость – только холодный ритм задач, цифр, дедлайнов. Я держалась за неё, как за корабельный леер во время шторма.
Но и там, как назло, его тень – Орловский. Один этаж, одни совещания, одни проекты. Он будет рядом, наверняка станет пытаться что-то объяснить, оправдаться, вымаливать прощение. Но я не дам ему даже открыть рот. Не хочу слышать. Не желаю видеть. И тут будто кто-то зажёг лампочку прямо в темечко. «Есть идея», – произнесла я почти вслух и, не колеблясь, направилась к кабинету Леднёва.
Гиена, как обычно, восседала на своём посту, гремя клавишами. Она всегда лупит по ним, словно те в чём-то виноваты, потому наши айтишники стабильно дважды в год преподносят ей новую клавиатуру, которую она спустя шесть месяцев «ушатывает» так, что кнопки отваливаются. Мне поначалу было непонятно, отчего Гиена так себя ведёт, казалось, внутри нее слишком много агрессии. Но после увидела какой-то советский фильм, где девушка набирала текст на печатной машинке, и стало понятно: вот откуда эта манера вбивать кнопку: если сделать слабее, на бумаге не пропечатается. Да, были уже и электрические, но начинала Тамара Макаровна на самой простой, вот привычка и сохранилась.
Увидев меня, она подняла глаза из-под очков и с привычным ядом процедила:
– Если вы к Владимиру Кирилловичу, то он сейчас занят и просил никого к нему не пускать. У него важные переговоры с китайскими партнёрами…
– Сейчас освободится, – отрезала я холодно.
Мой взгляд был таким, что у неё, кажется, по спине прошёл холодок. Она втянула голову в плечи и благоразумно промолчала. Всё-таки у меня теперь совершенно другой статус. И дело вовсе не в родственных связях (об этом, уверена, Гиена не знает). Просто одно дело – сотрудник в небольшой компании, и совсем другое – заместитель генерального директора крупного холдинга.
Я распахнула дверь в кабинет шефа. Леднёв сидел за столом, склонившись над бумагами. Освещение падало сбоку, и его седина отливала серебром. Он поднял голову, нахмурился, но в глазах мелькнуло что-то – интерес, настороженность, будто почувствовал запах грозы.
– Что-то случилось, Алина Дмитриевна? – спросил он, откладывая ручку.
– Нет, ничего особенного, – ответила я с натянутой улыбкой. – Всё в порядке. Просто подумала… я согласна.
– На что именно? – поднял он бровь. – На поездку в Китай?
– На встречу с тем Олегом. Курносовым. Помните, вы упоминали?
Он сразу оживился, словно кто-то подлил в кровь кофеина.
– Конечно помню! Великолепно, просто замечательно! Ты не представляешь, какой он парень – толковый, с характером, из тех, кто знает, чего хочет. Вот увидишь, тебе понравится.
Я чуть прикусила губу, чтобы не усмехнуться. «Понравится, конечно. Ты же сватаешь его так, будто заключаешь выгодный контракт». Леднёв поманил жестом и протянул визитку – плотную, глянцевую, с золотыми буквами. Я взяла её, сжала между пальцами, кивнула.
– Спасибо. Сегодня же позвоню.
Уже повернулась и собиралась уходить, но Владимир Кириллович остановил:
– Лина, подожди. Так нельзя.
– Что нельзя? – насторожилась я.
– Зачем же ты будешь ему звонить? – усмехнулся он, чуть прищурившись. – Пусть мужчина проявит инициативу.
Я опустила глаза, словно послушная ученица.
– Ах да, конечно. Простите. Просто… закрутилась с проектами.
– Какими проектами? – удивился он.
– Ну… корпорация «Тес Котт». Мы ведь с Орловским…
– Ах, эти! – перебил он, отмахнувшись, будто от назойливой мухи. – Всё уже решено. Роман всё сделал. Контракт наш.
– В смысле – сделал? – тихо переспросила я, чувствуя, как под ложечкой поднимается горячая волна.
– В прямом. Тот проект, что поручал тебе твой бывший начальник, я передал Роману Аркадьевичу. Он всё довёл до конца, «от и до», как говорится. Молодец, справился отлично.
Я улыбнулась. Автоматически. Внутри всё кипело, как в перегретом чайнике, которому забыли открыть крышку. Проект, в котором были мои ночи без сна, мои расчёты, планы, нервные согласования. Всё, что вытянула буквально из воздуха, теперь лежало ценным грузом в чужом портфолио. С чужой подписью. С тем самым именем.
– Прекрасно, – сказала я, чувствуя, как голос звенит натянутой струной. – Просто замечательно.
Леднёв не уловил моего горького сарказма и продолжил говорить что-то о планах, о новых клиентах, о перспективах. А я уже почти не слышала. Во мне что-то кристаллизовалось – твёрдое, холодное, решительное. Когда наконец вышла, коридор показался длиннее и холоднее, чем прежде. Воздух стоял неподвижный, как перед бурей. Но внутри меня, напротив, горел тихий, злой, очищающий огонь. И я знала: теперь всё будет иначе. Никому больше не позволю отнять мою работу. Ни одному мужчине, ни одному начальнику, ни одной улыбке под видом дружелюбия. Пусть горит всё к чёрту, но из этого пепла поднимусь уже не той, что была.
Вернулась к себе и до вечера занималась тем, что называют «Ваньку валять». Ничего не делала. Мозг отказывался возвращаться к работе. Потому я просто сидела в интернете и кликала что попало, от одного смешного видеоролика до другого, от одного товара на маркетплейсе до следующего. Когда время вышло, собралась и поехала домой. Орловский ко мне не приближался.