Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 56
Я не достигла бы таких высот в карьере (нынешняя должность не в счет, естественно), если бы не отточенное годами умение маневрировать. То есть не изображать покорность там, где нужно, и не отстаивать жёстко своё мнение, когда это действительно необходимо. Гибкость – вот ключ к успеху, а не слепое упрямство. В этом конкретном случае можно было, конечно, упереться и проявить свой знаменитый характер, как я это прекрасно умею. Устроить сцену, наглядно продемонстрировав всю глубину моего несогласия.
Но я решила, что обострять ситуацию сейчас – всё равно что плевать против ветра. По крайней мере, пока. Поэтому опустила глазки, придала лицу самое кроткое выражение, на которое была способна, глубоко и медленно вздохнула, рассеивая весь свой праведный гнев, и сказала предельно покорным тоном:
– Хорошо, Владимир Кириллович, я внимательно подумаю над вашим предложением.
– Вот и умница, – искренне обрадовался Леднёв, совершенно не уловив стальных ноток в моём голосе и того подвоха, что скрывался за внешней покладистостью. «О, дорогой папенька, вы ещё даже не представляете, какой коброй может быть ваша послушная дочь, когда её загоняют в угол!» – подумала я с едкой насмешкой.
Быть откровенной стервой, конечно, не собиралась. Вместо этого я решила прибегнуть к своей излюбленной тактике – потянуть кота за его мохнатые принадлежности. Пока то да сё, пройдет неделя-другая, а там, глядишь, этот самый загадочный Олег Курносов от меня и отвалится, как подсохший банный лист с причинного места.
Ещё ни разу не видев этого мужчину, я уже нарисовала себе в воображении донельзя непривлекательный образ. Среднего роста, рыхлое, располневшее тело с характерным пивным животом. Наметившиеся залысины, которые он тщетно пытается скрыть, и очки в непременно дорогой золотой оправе, массивные платиновые часы на запястье. В руках – смартфон последней модели, у входа припаркована крутая тачка, а самое главное – понтов выше крыши, так что можно смело открывать бартер – на полчеловечества точно хватит.
Говорит он наверняка с пафосом, лениво растягивая слова и вставляя в каждую фразу иностранные бизнес-термины, значения которых почти не знает. Нечто вроде: «Если он этот таск опять зафакапит, а мне снова придется баги фиксить, я немедленно засабмичу шефу репорт и точно не буду аппрувить его энгеджмент на следующий проект».
Ох, как же мне не хочется его видеть, слышать и вообще знать о существовании! Интересно, а Леднёв ему как меня отрекомендовал? Надеюсь, нечто в духе: «Самая красивая, умная и перспективная девушка в мире, которую ты только можешь встретить. Ха-ха», – на такой мажорной… тьфу, слово-паразит привязалось! – ноте я покидаю кабинет Владимира Кирилловича. Спешу к себе, но по пути решаю заглянуть в кабинет к Роману, чтобы поделиться свежими впечатлениями и заодно проверить, как прошло его триумфальное возвращение в офис. Вдруг, пока меня не было, шеф его всё-таки решил уволить?
Шагаю по длинному, гулкому коридору, напевая себе под нос какой-то незамысловатый мотивчик: «Аэроэкспресс, мчи в аэропорт… Не могу никак опоздать я на рейс…»
– Доброе утро, Алина Дмитриевна!
– Доброе, – улыбаюсь как можно очаровательнее первому встречному сотруднику.
Жизнь, несмотря ни на что, прекрасна! «Там в другой стране очень сильно ждёт… Самый дорогой на земле человек…»
Вот и знакомая дверь в приемную Романа. Я без стука захожу, а его секретарь, молоденькая Леночка, увидев меня, делает испуганно-тревожное лицо, отчаянно пытаясь при этом сохранить приветливый и профессиональный вид.
– Здравствуйте, Алина Дмитриевна, – произнесла голосом, натянутым как струна, зазвеневшая на грани фальши. На лице её мелькнуло нечто странное – не улыбка, не участие, а скорее смесь смущения и лёгкого злорадства, словно она уже знает нечто такое, чего мне пока не ведомо.
– Привет, – отозвалась я, стараясь не придавать значения этим ноткам в её голосе. – У себя? – кивнула на массивную дверь кабинета, за которой, как я надеялась, Роман возится с бумагами, может быть, листает отчёты, и, увидев меня, обрадуется так, как радуются только тогда, когда действительно ждут.
– Да, – ответила она с той неохотой, что никогда не рождается просто так. – Но у него там посетитель… ница.
Я чуть прищурилась, вглядываясь в её лицо, словно пытаясь рассмотреть за этой фразой подтекст, запах грядущей беды, предвестие какой-то сцены, которая сломает привычный порядок вещей.
– Посетительница, – повторила я медленно, почти с ленивым спокойствием. – И давно?
– Минут десять уже, – протянула секретарь, отвела взгляд и зачем-то стала перекладывать бумаги на столе, как это делают люди, которые не хотят быть свидетелями грядущего шторма.
– Ну, значит, пора закругляться с разговорами, – проговорила я, напуская на себя лёгкость и даже весёлость, хотя где-то глубоко, почти в солнечном сплетении, нарастал глухой холодок – то самое чувство, которое всегда приходит раньше слов, фактов и… неприятностей. Я взялась за ручку двери уверенным движением, будто это всего лишь рабочий день, и вошла.
– Роман Аркадье…
Слово рассыпалось на слоги, как плохо обожжённая глина. Воздух в кабинете был густым, тёплым, насыщенным запахом кофе и чего-то ещё – чужого, липкого, слишком личного. И в этом воздухе раскрылась передо мной картина, от которой кровь застыла в жилах.
Он сидел в своём кресле – вольготно, расслабленно, с тем самым чуть самодовольным выражением лица, которое я когда-то находила неотразимым. Рядом с ним, склонившись, стояла женщина. Она обнимала его за шею, и их губы были сплетены в поцелуе, который не оставлял ни малейшего сомнения: между ними не неловкость и не ошибка, а осознанное желание. У обоих глаза были закрыты, как у людей, для которых в этот момент не существует ни офиса, ни времени, ни других жизней.
Я не издала ни звука. Просто стояла, как человек, которому внезапно выбили почву из-под ног, но он ещё не успел упасть.
Первым меня заметил Орловский. Вздрогнул, будто из тёплой воды окунули в прорубь, резко отстранился от женщины, оттолкнул её ладонями, не грубо, но поспешно. Его глаза расширились так, что стали почти чёрными, и в них отразилось всё сразу – растерянность, страх, вина и отчаянная попытка что-то объяснить, пока ещё не поздно.
– Лина! – выкрикнул он так, словно одним этим словом хотел повернуть время вспять. – Это не то, о чём ты подумала!
Ах да, эта коронная фраза – «не то, о чём ты подумала». Как будто поцелуи с закрытыми глазами могут иметь тысячу невинных объяснений. Как будто я – наивная девочка, которая в двадцать с лишним лет не знает, что такое мужское предательство, прикрытое пафосной ложью.
Я медленно перевела взгляд на женщину. Она не выглядела застигнутой врасплох, не прятала глаза, не спешила поправить одежду или отступить. Напротив, повернулась ко мне с каким-то холодным достоинством, словно я вторглась в её личное пространство, а не наоборот.
И тогда я узнала её.
Это была Елизавета. Та самая. Из Захлюстинска. Та, что работала в «Успехе», где я её впервые увидела, и которая смотрела на Романа с тем безошибочным взглядом женщины, которая точно знает – однажды он окажется ее собственным. Ну вот, оказалась права. Москва для неё началась с Орловского. А он… даже не сопротивлялся.
– Ну что ж… совет да любовь, – произнесла я, пытаясь улыбнуться, но губы предательски дрогнули. Эта улыбка получилась уродливой, как трещина на стекле. Свет вокруг будто померк, потолок над головой съёжился, дыхание стало тяжёлым и рваным. Внутри, где ещё утром было тепло, разверзлась дыра.
Развернувшись, я вышла из кабинета так быстро, что сама не почувствовала, как оказалась в коридоре. В ушах звенело, ноги будто не касались пола, и всё вокруг расплылось. Я даже не помню, как дошла до туалета – просто знала, что должна закрыться, запереться, остаться одна.
Дверь с глухим звуком захлопнулась за спиной. Я повернула щеколду, опустилась на крышку унитаза, прижала ладони к лицу и заплакала. Не так, как плачут тихо, украдкой, а тяжело, с надрывом, будто изнутри рвётся всё, что ещё жило. Слёзы были горячими и солёными, стекали по щекам, будто пытались смыть то, что уже не смывается.
В голове раз за разом звучал голос Леднёва – спокойный, чуть насмешливый, как всегда: «Орловскому верить нельзя. Бабник, и это у него не лечится. Он не изменится». А я не верила. Я строила внутри себя иллюзии, словно карточный домик, надеялась на чудо, на то, что «в этот раз будет иначе». А оказалось – не будет.
– Лапша с ушами… – шептала я, судорожно хватая воздух. – Балбесина… наивная, слепая курица!..
Боль росла, как лавина, и не было ни сил, ни способов остановить её. Я чувствовала, как меня швыряет от жалости к себе до ярости, от безысходности до ледяной злобы, как корабль, попавший в шторм посреди тёмного моря.
Кто-то начал стучать в дверь. Сначала робко, потом громче, требовательнее. Стук бил по вискам, как назойливая муха. Я пыталась не слышать, но он становился всё более настойчивым, как будто кто-то решил – нет, она не имеет права на свою тишину, пусть выйдет, покажет слёзы, чтобы все увидели, как она разбита.
И тогда во мне что-то рвануло. Я вскочила, рывком распахнула дверь и рявкнула так, что воздух в коридоре дрогнул, а зеркало на стене звякнуло:
– Занято, вашу!.. – дальше я выдала такую забористую тираду, от которой уши бы в трубочку свернулись у самого отчаянного любителя ругаться.
Коридор застыл. Руководитель секретариата Гиена и две малознакомые сотрудницы уставились на меня, будто впервые увидели не женщину, а живую бурю. И, может быть, так оно и было.
Я стояла, тяжело дыша, с мокрыми щеками и глазами, в которых больше не осталось ничего от прежней доверчивости. В груди бушевала злость, в сердце стыла пустота, а во рту был вкус предательства – горький, как нерастворённая таблетка. И именно в этот момент поняла: всё закончилось. Настоящая я – та, что верила, ждала, надеялась – осталась там, в кабинете, рядом с поцелуем, который уже навсегда прожёг дыру в моей памяти.