Вы знаете это чувство, когда забираешь детей от бабушки, а они... не твои? Вроде та же одежда, те же курточки, но глаза другие. Чужие. Я всегда чувствовала укол тревоги, когда оставляла Сашу и Лену у свекрови, у Анны Борисовны. Думала – ну, это ревность, это нормально. Она же бабушка. Она любит.
А в тот вторник я забрала их, посадила в машину, и Лена, моя восьмилетняя дочка, тихо так говорит, глядя в окно: «Мам, а бабушка сказала, что ты нас не любишь. Ты любишь только свою работу. И скоро мы будем жить у нее».
У меня руль из рук чуть не выпал. Я припарковалась у обочины. Смотрю на нее в зеркало заднего вида. А она не капризничает, нет. Она констатирует факт.
А вечером, когда я уложила их спать, позвонила она. Анна Борисовна. Голос такой… знаете, как сухой лед. Спокойный, уверенный. «Марина, – говорит, – я тут посоветовалась. Я видела, что дети плохо едят. И Лена ходит в старом комбинезоне. Я завтра иду к юристу и начинаю собирать документы на опеку. Я так решила. Внуки теперь только мои».
И тишина. Я смотрю на мужа, на Витю. Он сидит в кресле, смотрит футбол. Я протягиваю ему трубку, у меня пальцы не слушаются. Он слушает. Кивает. И говорит в трубку: «Мам, ну ты чего. Мама погорячилась. Давай завтра».
Он повесил трубку. Посмотрел на меня и сказал: «Марин, ну не заводись. Она же любит внуков. Погорячилась».
В тот вечер я поняла, что я одна. И что это не «погорячилась». Это была декларация войны. А я… я в тот вечер достала свой старый телефон. Открыла папку «Диктофон». И начала переслушивать записи наших с ней разговоров за последние полгода. Я ведь знала. Я чувствовала. Я просто боялась себе признаться.
Часть 1. «Мама погорячилась»
«Погорячилась». Знаете, сколько раз я слышала это слово от Вити? Оно стало таким… липким, как пролитый на стол кисель. Оно должно было успокаивать, но на самом деле оно означало: «Марина, замолчи, не создавай мне проблем, я не хочу выбирать». А выбирать уже не нужно было. Выбрали за него.
Я работаю бухгалтером. Не главным, обычным, на «первичке». У нас в Сибири зима длинная, серая, и конец квартала – это всегда ад. Ты сидишь, уткнувшись в 1С, цифры плывут перед глазами, дебет с кредитом не идет, а в голове только одно: «Внуки теперь только мои».
Я пыталась поговорить с Витей тем вечером. Спокойно. Без истерик, как он любит говорить. «Витя, – говорю, – твоя мама угрожает забрать у меня детей. Ты понимаешь серьезность?»
А он снимает ботинки в коридоре, устало так. Он работает инженером на заводе, тоже устает, я все понимаю. «Марин, – отвечает он, не глядя на меня, – ты же знаешь мою маму. У нее характер. Она вдова, я у нее один. Она просто… боится, что мы ее забудем. Она так внимание привлекает».
Внимание. Привлекает. Угрозой отнять детей.
Я смотрела на его затылок и чувствовала, как между нами растет ледяная стена. Он не трус, нет. Он просто… сын. Сын Анны Борисовны. А она женщина-монолит. Бывший завуч в школе. Всю жизнь командовала. Сначала учениками, потом сыном, теперь вот… внуками.
Я пошла на кухню, налила себе воды. Руки дрожали. Я открыла галерею в телефоне. Вот фотографии. Лето. Мы на даче. Лена упала с велосипеда, разбила коленку. Я обрабатываю рану, она смеется. А вот Саша на 1 сентября, гордый, с букетом. Мои дети. Моя жизнь. И какая-то посторонняя, по сути, женщина, просто потому, что она родила моего мужа, решила, что может это у меня отнять.
В тот вечер я поняла: слова бесполезны. Витя не будет моим союзником. Он будет буфером, который мнется с обеих сторон, но в итоге всегда примет форму, удобную его матери.
Я легла спать, но сон не шел. Я вспомнила, когда я начала ее записывать. Полгода назад. После моего дня рождения. Она позвонила «поздравить» и час рассказывала мне, что я плохая хозяйка, что торт у меня «покупной, позор», и что Витя со мной «усох». Я тогда плакала, а потом… потом разозлилась. И в следующий раз, когда ее имя высветилось на экране, я нажала «запись». Просто так. Чтобы потом Вите дать послушать. Думала, он услышит этот яд, эту злобу, и поймет.
Я дала ему послушать. Знаете, что он сказал? «Марин, ну ты ее спровоцировала. И вообще, записывать – это подло».
Я тогда стерла ту запись. А потом… начала делать это тайно. Складывала в отдельную папку. Не для него. Для себя. Как доказательство, что я не схожу с ума. Что мне не кажется.
(Звук: уведомление на телефоне. Вибрация)
Я лежала в темноте. Витя уже спал. На телефон пришло сообщение. От Анны Борисовны. В общий чат. Тот, где я, Витя и она. Она прислала фотографию. Скриншот с какого-то юридического сайта. Статья «Лишение родительских прав по причине ненадлежащего ухода».
И подпись: «Просто для информации. Спокойной ночи, дети».
Часть 2. Визит в школу
Утро было серым, как валенок. В Сибири ноябрь – это уже не осень, но еще и не настоящая зима. Просто… ожидание. Ожидание темноты, мороза и чего-то неотвратимого.
Я отводила детей в школу. Лена всю дорогу молчала, только крепче сжимала мою руку. Саша, десятилетний, наоборот, ершился. «Мам, а почему бабушка Аня не приехала? Она обещала меня встретить».
У меня внутри все похолодело. «Она не предупредила, сынок. У нее, наверное, дела».
«Она сказала, что ты ей запрещаешь», – буркнул он и отдернул руку.
Яд. Он уже начал действовать.
Я еле досидела на работе до обеда. Цифры не сходились, «первичка» бесила. Бухгалтерия – это мир порядка. А в моей жизни рушилось все. И тут – звонок. С незнакомого номера. «Марина Андреевна? Это Мария Ивановна, классный руководитель Саши. Вы не могли бы подойти в школу? Прямо сейчас. Тут… ваша свекровь».
Я неслась по гололеду, поймала такси, кажется, даже не поздоровалась с водителем. Я влетела в учительскую. Картина маслом. Сидит Мария Ивановна, вся бледная, нервно теребит ручку. И сидит Анна Борисовна. Вся такая… заботливая. В элегантном пальто, от нее пахнет дорогими духами. И она плачет. Точнее, держит у глаз платочек.
«Ах, Мариночка, вот и ты, – проворковала она. – А я как раз рассказываю Марии Ивановне, как я за внуков переживаю. Ты же у нас вся в работе, вся в отчетах. А дети… дети-то без присмотра».
Мария Ивановна посмотрела на меня с сочувствием и… подозрением. «Марина Андреевна, Анна Борисовна говорит, что Саша вчера пришел в школу в… ну… не совсем чистой рубашке. И что вы якобы забыли его забрать с продленки на прошлой неделе».
«Это ложь! – выдохнула я. – В смысле, рубашка… он ел шоколадку по дороге, я не заметила! А с продленки его забирал муж, он опоздал на десять минут!»
Анна Борисовна покачала головой, глядя на учительницу. «Вот видите, Машенька. Вечно она на Витю все сваливает. А у мальчика стресс. Он мне жаловался. Говорит, мама на него кричит. Из-за отчетов своих».
Я смотрела на нее и понимала, что проигрываю. Перед этой пожилой, интеллигентной, «убитой горем» бабушкой я – молодая, запыхавшаяся, злая тетка, которая «врет» и «кричит на детей». Она выбрала идеальное поле боя. Школа. Место, где «ненадлежащий уход» – это красная тряпка.
«Анна Борисовна, – процедила я, – пойдемте выйдем».
«Нет-нет, Мариночка, мы тут поговорим, – она накрыла руку Марии Ивановны своей. – Я ведь ради блага детей. Я как педагог с педагогом говорю. У вас же есть связи в опеке? Я просто… хочу проконсультироваться. Узнать, как можно защитить детей, если мать… ну… не справляется».
Мария Ивановна отдернула руку. Она была не дура. Она поняла, что ее втягивают во что-то очень грязное. «Анна Борисовна, это дела семейные. Марина Андреевна, я прошу прощения, у меня урок».
Я вышла из учительской, у меня горели щеки. Свекровь догнала меня в коридоре. Ее лицо изменилось. Исчезла скорбь, появилась сталь.
«Ты поняла, да? – прошипела она. – Это только начало. Я пойду к директору. Я пойду в поликлинику. Я докажу всем, что ты плохая мать. Ты их не получишь. Витя все равно останется со мной».
Она развернулась и пошла к выходу, чеканя шаг.
Вечером я рассказала все Вите. Я кричала. Я сорвалась. Я швырнула на пол полотенце. «Твоя мать была в школе! Она настраивает учителей против меня! Она сказала, что пойдет в опеку!»
Витя сидел, обхватив голову руками. «Марин, ну что ты от меня хочешь? Чтобы я пошел и накричал на нее? Она после этого еще хуже сделает. Давай… давай я с ней поговорю. Тихо. По-хорошему».
«Уже не получится по-хорошему, Витя! Неужели ты не видишь?»
«А ты видишь? – вдруг взорвался он. – Ты ее записываешь! Ты войну устроила! А я между вами! Может, если бы ты была… помягче…»
Он не договорил. Он увидел мой взгляд.
Я осталась одна в квартире. Тикали часы. Я взяла телефон. Открыла папку с записями. И нажала «Запись». Я позвонила ей сама.
«Анна Борисовна, – сказала я ровным голосом, – что вам нужно, чтобы вы оставили нас в покое?»
«Мне? – ее голос сочился удовольствием. – Мне нужны внуки, Мариночка. А ты… Ты можешь ехать сводить свой дебет. Ты в этом хороша. А в материнстве – нет. И я это докажу».
Часть 3. Дорогие подарки
Следующим этапом стал «подкуп». Анна Борисовна сменила тактику. Вместо открытой агрессии она включила «добрую фею».
Витя, разумеется, с ней «поговорил». И вернулся… успокоенный. «Все, Марин, я все уладил. Она сказала, что просто переволновалась. Ни в какую опеку она не пойдет. Это было просто… ну… эмоциональный всплеск».
Я смотрела на него и кивала. Я больше не спорила. Зачем? Если человек хочет жить с закрытыми глазами, ты не можешь заставить его их открыть. Ты можешь только включить свет так ярко, что он ослепнет.
И «добрая фея» начала действовать.
Она не приходила к нам. Она звонила детям по видеосвязи. Якобы проверить уроки. А потом к нам домой начал приезжать курьер.
Сначала Лене привезли огромный кукольный дом. Такой, знаете, в три этажа, с мебелью, со светом. Стоимостью в мою месячную зарплату. Лена ахнула. Я – тоже.
«Мам, смотри! Это бабушка!»
Я позвонила Вите. «Витя, твоя мама прислала Лене дом за сорок тысяч. У нас был уговор – никаких дорогих подарков без повода».
Витя вздохнул. «Марин, ну что такого? Она хочет порадовать внучку. У нее пенсия хорошая, плюс накопления. Не начинай опять».
Через два дня Саше привезли последнюю игровую приставку. Ту, которую он клянчил у нас год, и мы договорились, что подарим на день рождения, если он закончит четверть без троек.
Саша был на седьмом небе. Он тут же подключил ее к телевизору.
Вечером я попыталась поговорить с ним. «Саш, мы же договаривались…»
«А что? – он не отрывался от экрана. – Бабушка сказала, что ты просто жадная. А она меня любит и все мне разрешает. Она сказала, что если бы я жил с ней, у меня бы это давно было».
Я села на диван. Дыхание перехватило. Это было уже не просто «внимание». Это была целенаправленная обработка. Она покупала их. Она показывала им: мама – это запреты, долг, «сначала уроки», нечистая рубашка. А бабушка – это праздник, подарки, «все можно».
Я чувствовала, как теряю их. Они стали раздражительными. Лена перестала со мной обниматься перед сном. Саша хамил в ответ на просьбу убрать за собой. «Бабушка сказала, что я мужчина, а не уборщик».
Я чувствовала себя как в кошмаре. Я работаю, тащу на себе быт, готовлю, стираю, проверяю эти дурацкие контурные карты, а в это время кто-то другой, с деньгами и кучей свободного времени, методично разрушает мой авторитет.
Я снова позвонила ей. Снова включив запись.
«Анна Борисовна, прекратите покупать детей».
«Покупать? – ее голос был полон оскорбленного достоинства. – Деточка, я их люблю. В отличие от некоторых. Ты не можешь им дать ничего, кроме своих кислых щей и вечных упреков. А я могу дать им… будущее. Хорошую жизнь. И они это понимают. Дети, знаешь ли, не дураки. Они всегда тянутся к тому, кто их по-настоящему любит».
«То есть, к вам?»
«А ты как думала? Они уже сами меня просят их забрать. Саша вчера плакал мне по телефону. Говорил, что устал от тебя. Так что, Мариночка, у тебя два пути. Либо ты отдаешь их мне по-хорошему. Мы оформим опеку, ты будешь приходить по выходным. Либо… будет суд. И поверь, после моих визитов в школу и поликлинику, у меня будут все козыри».
Я положила трубку. Руки больше не дрожали. Была только холодная, звенящая пустота. Я посмотрела на игровую приставку. На кукольный дом.
Я вошла в комнату к детям. «Собирайтесь. Мы едем в торговый центр».
Они удивленно переглянулись. «Зачем?»
«Отвезем ваши подарки обратно. В магазин».
Такого крика я не слышала никогда. Саша орал, что ненавидит меня. Лена плакала так, что у меня закладывало уши. Витя, пришедший с работы, застал эту сцену.
«Марина! Ты с ума сошла?! Что ты делаешь?!»
«Я возвращаю наши границы, Витя. Эти вещи отравлены».
Он пытался меня остановить. Саша вцепился в коробку. Это было ужасно. Я чувствовала себя монстром. Но я знала: если я сдамся сейчас, я проиграю навсегда.
Я силой забрала эти коробки. Запихнула их в машину. Витя поехал со мной. Всю дорогу он молчал. Мы сдали все это в магазин. Нам вернули деньги.
Когда мы вернулись, дети заперлись в своей комнате.
Витя сел на кухне. Он был бледнее той ноябрьской ночи за окном. «Она позвонила мне. Пока тебя не было. Сказала, что ты… истеричка. Что ты издеваешься над детьми. Что она… вызывает свою сестру, тетю Галю, из Новокузнецка. В воскресенье. Будет семейный совет. Чтобы… ‘решить твою судьбу’».
Часть 4. Подготовка к суду
«Решить мою судьбу». Знаете, в этот момент страх ушел. Совсем. Осталась только холодная, кристальная ясность. Как у нас в бухгалтерии перед годовым отчетом. Паники нет, есть только объем задач.
Семейный совет. Тетя Галя. Это была тяжелая артиллерия. Тетя Галя была старшей сестрой Анны Борисовны, такой же «завуч по жизни», вдова полковника, женщина, для которой существовало два мнения: ее и неправильное. Она жила в другом городе, и ее вызов означал, что ставки подняты до предела. Это будет не разговор. Это будет судилище.
У меня было три дня. Пятница, суббота, утро воскресенья.
Витя ходил по дому тенью. Он пытался поговорить с детьми, но они его игнорировали. Они объявили мне бойкот. Не ели то, что я готовила, не отвечали на вопросы. Они сидели в своей комнате. Анна Борисовна звонила им на планшет. Я слышала ее воркующий голос через дверь.
«Бедненькие мои, потерпите. Скоро все закончится. Бабушка вас спасет».
Я перестала отбирать у них планшет. Бесполезно. Это было бы еще одним «доказательством» моей жестокости.
Я взяла на работе три дня за свой счет. Сказала начальнице, что дети болеют. Она посмотрела на меня понимающе: «Марин, у тебя дебет с кредитом в этом месяце пляшут. Но ты иди, конечно. Семья важнее».
Я села за ноутбук. Но я не искала компромат на свекровь. Я не искала юристов. Я делала свою работу.
Я открыла папку с аудиозаписями. Их было девятнадцать. Короткие и длинные. Начиная с того «поздравления» и заканчивая последним разговором про «отдашь по-хорошему».
Я надела наушники и начала слушать.
Это было хуже, чем я думала. Слышать это в момент ссоры – одно. А слушать это в тишине, трезвой головой… Это был чистый, концентрированный яд. Унижения. Оскорбления («ты никто», «приживалка», «плохая кровь»). Прямые угрозы («я сделаю так, что тебя на работу не возьмут», «я скажу, что ты пьешь», «ты их не достойна»). И главное – хвастовство. Хвастовство тем, как она манипулирует Витей. «Витя маму никогда не предаст. Он поноет и сделает, как я скажу. Он всегда так делает».
Я слушала это, и у меня не было слез. Я просто… работала.
Я взяла программу для монтажа аудио. Простую. Я не собиралась ничего подделывать. Я просто вырезала свои реплики, где я срывалась на крик. Я вырезала паузы. Я оставила только ее. Ее голос. Ее слова. Я сделала одну десятиминутную нарезку. Квинтэссенцию ее «любви».
Я сохранила файл. Назвала его «Для Вити».
Потом я сделала вторую вещь. Я знала, что на этом «совете» будут фотографии. Те самые, где Лена с разбитой коленкой или Саша в грязной рубашке.
Я открыла свой фотоархив. И начала делать презентацию.
Вот Лена с коленкой. А вот следующая фотография – через пять минут, коленка обработана, Лена смеется мне в объектив. Вот Саша в грязной рубашке. А вот следующая – через час, мы дома, он в чистом, и мы вместе лепим пельмени. Вот фотография «беспорядка» в детской. А вот – через полчаса, дети убираются, и мы читаем книгу.
Я создавала контекст. Я возвращала жизнь в ее плоские, вырванные из реальности «доказательства».
Я работала всю ночь. Витя спал в гостиной, на диване. Он не решился лечь со мной.
В субботу я заставила себя и детей выйти на улицу. Погода была мерзкая, шел мокрый снег. Но я знала – нам нужен воздух. Я купила им горячий шоколад. Они пили молча.
«Я вас очень люблю, – сказала я им, глядя на стынущий город. – Что бы ни случилось. Что бы вы ни слышали. Я ваша мама. И я никогда вас не отдам».
Саша фыркнул, но глаза не поднял. А Лена… Лена на секунду прижалась к моей руке. Этого было достаточно.
Вечером приехал Витя. Он ездил встречать тетю Галю на вокзал. Он вошел на кухню, где я пила чай.
«Марин, – он сел напротив. – Тетя Галя настроена… очень серьезно. Она уже поговорила с мамой. Они считают, что тебе… нужно полечиться. Что у тебя стресс и ты опасна для детей».
Я спокойно отхлебнула чай. «Понятно».
«Марина, может быть, ты… ну… извинишься? Скажешь, что погорячилась? С приставкой этой… Ну, ради мира. Она же не заберет их, Витя, ты же понимаешь!»
Я посмотрела на него. На своего мужа. Любимого когда-то человека. И мне стало его так жаль.
«Витя, – сказала я тихо. – Завтра в одиннадцать, да?»
«Да».
«Хорошо. Я буду готова».
Часть 5. Судилище
Квартира Анны Борисовны – это «сталинка». Высокие потолки, тяжелая, темная мебель, запах нафталина, смешанный с ароматом свежих пирогов. Место, где все давит. Где ты инстинктивно втягиваешь голову в плечи.
Они уже сидели за большим круглым столом. Анна Борисовна – во главе. В строгом платье, с идеальной укладкой. Скорбная королева. Тетя Галя – рядом, прямая, как палка, с тяжелым, оценивающим взглядом. Она была копией свекрови, только еще более жесткой.
Витя сел рядом со мной. Он ерзал. Он явно чувствовал себя школьником, которого вызвали к директору.
«Ну, начнем, – пророкотала тетя Галя, игнорируя пироги на столе. – Мы собрались, Витенька, потому что ситуация нетерпимая».
Анна Борисовна картинно вздохнула и взяла слово.
Это была речь. Настоящая обвинительная речь, как в протоколе. Она говорила о том, как «случайно» зашла в школу и «ужаснулась». Как дети «забиты» и «несчастны». Как Марина (она называла меня «эта женщина») занята только своей карьерой.
«Карьерой!» – ядовито повторила тетя Галя. – «Бухгалтерша!»
«Она не справляется с элементарными обязанностями, – продолжала Анна Борисовна, ее голос дрожал от «праведного» гнева. – Дети плохо едят. Они одеты не по погоде. Я, как педагог и как бабушка, не могу на это смотреть!»
Она театрально выложила на стол стопку фотографий. Те самые. Мои дети в «нечистой» одежде. Лена с грязной коленкой.
«Вот! – она ткнула пальцем. – Ребенок в грязи! Где была мать? Сводила свой дебет! А это? – она показала фото Саши, который дурачился и скорчил рожу. – Вы посмотрите на его лицо! Это же лицо ребенка в глубоком стрессе!»
Витя опустил голову. «Мам, ну это же… он просто балуется…»
«Замолчи, Витя! – прикрикнула тетя Галя. – Ты размяк! Ты не видишь, что происходит у тебя под носом! Эта женщина…»
«У меня есть имя», – тихо сказала я.
Тетя Галя даже не посмотрела на меня. «Эта женщина довела детей! Она… она не в себе! Вернуть приставку, подарок бабушки! Это же… это садизм!»
Анна Борисовна подхватила: «Я боюсь за них, Галя! Я боюсь, что она… что она выпивает. Она стала такая нервная. Я говорила с юристом. Он сказал, что с этими доказательствами, – она похлопала по стопке фото, – у нас есть все шансы. Ограничить ее в правах. Ради блага детей».
Она повернулась к Вите. Ее глаза наполнились слезами. «Сынок. Ты же понимаешь. Мы должны их спасти. Они будут жить со мной. В спокойствии. В любви. Ты будешь приходить, когда захочешь. Но… без нее. Тебе придется выбрать, Витя. Либо она, либо дети».
Наступила мертвая тишина. Витя сидел, вцепившись в край стола. Он не смотрел ни на мать, ни на меня. Он смотрел в тарелку с пирогом. Я видела, как ходят желваки на его скулах. Он молчал.
Он делал свой выбор. И я знала, какой. Он выберет мать. Он всегда выбирал.
«Понятно, – сказала я. – То есть, ‘по-хорошему’ – это так».
Анна Борисовна победно улыбнулась.
«Марина, – примирительно начал Витя, – может, ты…»
«Витя, помолчи, – сказала я. Я не узнала свой голос. Он был спокойным. И очень холодным. – Анна Борисовна. Тетя Галя. Вы показали свои доказательства. Теперь посмотрите мои».
Часть 6. Дебет и Кредит
(Музыка: напряжение нарастает, к нему примешивается низкий электронный гул. Звук: щелчок Bluetooth-колонки)
Я достала из сумки не телефон. Маленькую портативную колонку. Поставила ее на центр стола. Рядом с пирогами. Тетя Галя и свекровь переглянулись с недоумением.
«Что это? Цирк?» – процедила тетя Галя.
«Это аудит, – сказала я. – Вы же любите доказательства».
Я достала телефон. Нажала «Подключить». Колонка пиликнула.
«Витя, – я посмотрела на мужа. – Я хочу, чтобы ты это услышал. Не мои пересказы. Не мамины интерпретации. Просто… факты».
Я нажала «Play».
Голос на записи: «…Ты никто, и звать тебя никак. Ты в моей квартире живешь, на шее у моего сына! Я вырастила сына, выращу и внуков. Ты их не достойна!»
Я смотрела на Анну Борисовну. Ее лицо вытянулось. Она попыталась улыбнуться. «Это… что за глупости? Монтаж!»
Голос на записи: «…Я скажу в опеке, что ты выпиваешь. Я скажу, что ты их бьешь. У меня подруга в поликлинике, она подтвердит, что они нервные! А Витя? Виктор мне все равно поверит, он маму никогда не предаст. Я их у тебя заберу, поняла?»
Тетя Галя, сидевшая как истукан, медленно повернула голову к сестре. Ее лицо из гневного стало… озадаченным.
Витя поднял голову от тарелки. Он не смотрел на меня. Он смотрел на колонку. Будто это было живое существо.
Я нажала на следующий трек.
Голос на записи: «…Покупать? Деточка, я их люблю! А ты можешь ехать сводить свой дебет. Дети, знаешь ли, не дураки. Они всегда тянутся к тому, кто их по-настоящему любит. Саша вчера плакал мне по телефону. Говорил, что устал от тебя. Так что, Мариночка, у тебя два пути. Либо ты отдаешь их мне по-хорошему…»
«Выключи это!» – взвизгнула Анна Борисовна. Ее «королевское» спокойствие слетело, как шелуха. – «Выключи немедленно! Это подло! Записывать!»
«Подло? – я не повышала голоса. – Подло – это говорить восьмилетней девочке, что мама ее не любит. Подло – это настраивать сына против матери. Подло – это угрожать опекой и выдумывать болезни».
Я снова посмотрела на Витю. Он был белый как стена. Он смотрел на свою мать. Впервые в жизни. Он смотрел на нее по-настоящему. Не на «маму», а на эту женщину. И в его глазах был не страх. Не растерянность. Там был холод. Холодный, медленный гнев человека, которого обманывали всю жизнь.
«Аня… – прошептала тетя Галя. – Это… это правда твой голос?»
«Она меня спровоцировала! – закричала Анна Борисовна. – Она истеричка! Витя, скажи ей! Скажи ей, чтобы она выключила!»
Витя медленно встал. Он не качался. Он стоял твердо.
«Мама, – сказал он. Его голос был тихим, но в звенящей тишине квартиры он прозвучал как выстрел. – Ты… ты правда это говорила? Про опеку? Про то, что я тебя ‘никогда не предам’?»
Часть 7. Вердикт
(Музыка: тихая, трагическая, но с нотой разрешения)
Наступила такая тишина, что было слышно, как тикают старые часы на стене. Анна Борисовна смотрела на сына. Вся ее напускная сила, вся ее «педагогическая» праведность испарились. Перед ним сидела просто… испуганная пожилая женщина, пойманная на отвратительной лжи.
«Витя… сынок… я же… я же для вас… для внуков…» – пролепетала она.
«Ты лгала мне, – сказал Витя. Он говорил это не ей. Он говорил это себе. – Ты лгала мне каждый день. Ты говорила, что Марина ‘накручивает’. А ты… ты просто хотела забрать у нее детей. У меня забрать детей».
«Нет! Я хотела спасти их от нее!» – она вскочила, опрокинув чашку.
«От меня? – я тоже встала. – Вы хотели спасти их от меня? А от чего вы хотели их спасти, Анна Борисовна? От того, что я работаю? От того, что у них есть мать, которая не манипулирует ими, а просто любит?»
Я достала телефон и открыла презентацию. «Вы показывали фотографии. Хорошо. Вот ваша фотография. Лена с разбитой коленкой. А вот моя».
Я повернула экран. Вот Лена смеется, а я дую ей на зеленку.
«Вот Саша в ‘грязной рубашке’. А вот он через час, чистый, лепит со мной пельмени. Вы называете это ‘ненадлежащий уход’. А я называю это ‘жизнь’. Да, у нас не всегда идеальный порядок. Да, дети пачкаются. Но они – счастливы. Они были счастливы. Пока вы не начали их ‘спасать’».
Тетя Галя медленно поднялась из-за стола. Она не сказала ни слова. Она молча взяла свою сумку, надела пальто, которое висело в коридоре, и, не прощаясь, вышла. Дверь тихо щелкнула.
Она все поняла. Суд закончился. Обвиняемый был признан виновным.
Анна Борисовна осела на стул. Она поняла, что проиграла. Она потеряла своего главного союзника.
И тогда она посмотрела на Витю. И вся ее злость, весь яд, который она копила для меня, вылился на него.
«Предатель! – зашипела она. – Я на тебя жизнь положила! Я тебя вырастила! А ты… ты поверил этой… этой вертихвостке! Этой бухгалтерше! Ты позволил ей унизить родную мать!»
Витя молча слушал. Он просто смотрел на нее. Как будто видел в первый раз. Он дослушал до конца.
А потом сказал два слова.
«Мама, уходи».
«Что?!»
«Из нашего дома, – уточнил он. – Ты жила у нас в квартире, пока у тебя был ремонт. Ремонт давно закончен. Уходи. Сегодня».
«Да как ты смеешь! Выгонять мать?!»
«Уходи, – повторил он. – И пока… – он посмотрел на меня, и в его взгляде была такая боль и такое раскаяние, что у меня впервые за этот день защипало глаза. – Пока Марина тебя не простит. И пока я тебя не прощу. Внуков ты не увидишь. Никогда. Ты меня слышишь?»
Она смотрела на него, открыв рот. Она не верила. Ее Витя. Ее мальчик.
Он взял меня за руку. «Марина, пойдем домой. К детям».
Он взял наши куртки. Я забрала колонку. Мы вышли из ее квартиры.
За нашей спиной раздался страшный, отчаянный вой. Но мы не обернулись.
Мы ехали в такси молча. Он просто держал мою руку. Так крепко, что было больно.
Часть 8. Хрупкий мир
(Музыка: медленная, рефлексивная. Звук: тихий вечерний город, ключ в замке)
Когда мы вошли в квартиру, дети выскочили из комнаты. Они увидели нас – меня и отца, держащихся за руки. И они увидели наши лица. Они не знали, что произошло, но они почувствовали – война окончена.
Лена подбежала и вцепилась мне в ногу. Саша стоял в стороне, но его показная враждебность исчезла.
Витя сел на корточки перед ними.
«Дети, – сказал он. Голос у него был хриплый. – Бабушка Аня… больше не придет. Некоторое время. Мы… мы с мамой так решили».
И потом он сказал то, чего я ждала от него много лет.
«Я был… неправ. Я очень виноват. Перед вами. И особенно… – он посмотрел на меня, – перед мамой».
Это было только начало. Следующие недели были… странными. Как будто ты ходишь по тонкому льду после землетрясения.
Анна Борисовна съехала в тот же вечер. Она бомбардировала телефон Вити. Сначала были проклятия. Потом угрозы покончить с собой. Потом – мольбы.
Витя не отвечал. Он впервые в жизни учился не быть «хорошим мальчиком». Он учился быть мужем.
Он отпросился с работы и повел детей в аквапарк. Он сидел с Сашей над уроками. Он читал Лене на ночь. Он был… дома. По-настоящему. Он будто проснулся от долгого, тридцатисемилетнего сна.
А я… Я удалила ту папку с записями.
Нет, я вру. Я не удалила. Я скопировала ее на флешку и убрала в самый дальний ящик своего рабочего стола. Туда, где я храню старые квартальные отчеты.
Я не злопамятная. Я просто хорошо веду учет.
Спрашиваете, простила ли я его? Витю? Не знаю. Прощение – это не кнопка «Вкл/Выкл». Это процесс. Это как сводить годовой баланс. Долго, муторно, и не всегда цифры сходятся с первого раза. Но мы стараемся.
Мы заново учились разговаривать. Без посредников. Без оглядки на «маму».
А она? Анна Борисовна?
Она пропала на месяц. А потом… Витя нашел под дверью письмо. Написанное от руки.
Он прочитал его мне вслух. Это было короткое письмо. В нем не было слова «прости». Но там было: «Я была неправа. Я очень скучаю по внукам. Разрешите мне увидеть их. В парке. На полчаса. В вашем присутствии».
Я посмотрела на Витю. Он ждал моего решения.
Мы пошли в парк. Был первый настоящий снег. Чистый, белый, скрипучий. Она стояла у входа. Постаревшая, какая-то… сдувшаяся. Внуки сначала спрятались за нас. А потом Лена… Лена сама сделала шаг вперед.
«Бабушка?»
Анна Борисовна присела на корточки. И у нее по щекам покатились слезы. Настоящие.
Она не просила прощения. Она просто плакала. А Лена подошла и погладила ее по мокрой от снега шапке.
Я стояла рядом с Витей. Он взял меня за руку. Я не отдернула.
Знаете, в чем мораль этой истории? Меня часто спрашивают. Я думаю, она в том, что семья – это не кровь. Семья – это границы. Это крепость, где у каждого есть своя комната, но ужин – всегда общий.
А «любовь», которая душит, которая требует, которая шантажирует детьми, – это не любовь. Это контроль. Это деспотизм, прикрытый пирогами и заботой.
Иногда, чтобы спасти свою семью, нужно перестать быть «удобной». Нужно перестать сглаживать углы. Иногда нужно достать диктофон. Не для того, чтобы мстить. А для того, чтобы показать правду. Какой бы уродливой она ни была.
Справедливая расплата – это не когда враг повержен и растоптан. Это когда он вынужден посмотреть в зеркало. И когда твой муж, который сидел между двух огней, наконец выбирает твой.
Мы ушли из парка через час. Все вместе. И впервые за долгое время я шла и не оглядывалась. Я знала – у меня за спиной не враг. У меня за спиной – моя семья. И я ее отстояла.