Чайник на плитке зашипел, а потом требовательно засвистел, выдергивая Павла из дрёмы. Он сидел на веранде, в старом скрипучем кресле-качалке, том самом, что они с Леной покупали ещё на заре девяностых на рынке в Измайлово. Краска облупилась, дерево подсохло, но оно было удобным, как старый друг. Павел потянулся, чувствуя, как ноют кости после утренней прополки грядок, и медленно побрёл на кухню.
Дача. Это слово для него было не про шесть соток и картошку. Это был целый мир. Мир, где воздух пах не выхлопными газами, а флоксом и нагретой сосновой корой. Где единственным шумом было жужжание пчёл над кустами смородины да редкий стук дятла в лесополосе. Здесь каждая вещь хранила отпечаток Лениных рук: вышитая салфетка на столе, глиняные горшки с геранью на подоконнике, смешной полосатый коврик у порога. Пять лет её не было, а дом всё ещё дышал ею.
Он налил себе в щербатую чашку с васильками крепкого чая, бросил туда лист мяты прямо с грядки и вернулся на веранду. Вечер опускался на сад медленно, нехотя, окрашивая небо в нежные акварельные тона. Вот сейчас бы Лена сказала: «Паш, смотри, какая красота. Давай просто посидим, помолчим». И они бы сидели, держась за руки, и этого молчания было бы достаточно.
Телефон, оставленный на столике, завибрировал с настойчивостью городского коммивояжёра. Павел поморщился. Он не любил, когда этот механический звук вторгался в его тишину. Дочь, Катя.
— Пап, привет! Ты где? На даче? — её голос звучал бодро и как-то искусственно оживлённо.
— Где ж мне ещё быть, дочка. Привет.
— Слушай, мы тут с бабушкой подумали… Мы в воскресенье к тебе заскочим. Надо поговорить. И Серёжу привезём, пусть воздухом подышит.
— Заскакивайте, — вздохнул Павел. — Только предупреждаю, у меня тут не ресторан. Картошка молодая есть, зелень.
Разговоры «надо поговорить» обычно не предвещали ничего хорошего. Они всегда означали, что ему придётся выслушивать то, что ему совершенно не хотелось слышать.
Воскресенье выдалось душным и серым. Тучи висели низко, грозясь пролиться, но так и не решаясь. Машина Кати подкатила к воротам ровно в полдень. Из неё выпорхнула сама Катя, её муж Дима, который всегда выглядел немного виноватым, вылез семилетний внук Серёжа и, наконец, тяжело, как королева, сошла на землю Тамара Игоревна, его тёща.
Павел встретил их у калитки. Серёжа тут же убежал гонять бабочек, Дима пожал ему руку и ушёл «осмотреть фронт работ» — так он называл любой повод отойти подальше от тёщи и жены. А женщины проследовали сразу в дом, на кухню, как ревизионная комиссия.
— Ну, здравствуй, Павел, — Тамара Игоревна окинула кухню цепким взглядом. — Всё по-старому у тебя. Запустил домик-то. Паутина в углу.
— Это не паутина, Тамара Игоревна, это стиль такой, винтажный, — беззлобно отшутился Павел. — Чай будете?
— Какой чай, не до чая нам, — отрезала тёща, усаживаясь на табурет так, словно делала ему великое одолжение. Катя встала рядом, теребя ремешок сумки.
— Пап, мы вот о чём… — начала она неуверенно. — Мы же в двушке ютимся. Серёжа растёт, ему комната отдельная нужна. Диме работать из дома приходится, угла своего нет.
Павел молча кивнул, наливая воду в чайник. Он уже догадывался, к чему идёт этот разговор. Эта песня заводилась не впервые.
— Места мало, да, — продолжила Катя, набравшись смелости. — А тут у тебя… ну, по сути, целый дом простаивает. Ты тут бываешь наездами, летом. А осенью, зимой? Всё стоит, ветшает.
— Я тут не наездами, я тут живу, — тихо, но твёрдо поправил он.
Тамара Игоревна фыркнула.
— Ой, живёт он! Переночевать приезжает раз в неделю. Павел, давай без этих сантиментов. Мы люди взрослые, практичные.
Она сделала паузу, набирая в грудь воздуха для решающего удара.
— Отдай нам ключи от дачи. Мы тут ремонт начнём, всё равно она тебе не нужна.
Павел замер с чайником в руке. Он ждал этого, но всё равно слова ударили под дых, вышибая воздух. Не нужна. Его дача. Его мир. Его память.
— То есть как — не нужна? — переспросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— А так! — подхватила тёща. — Тебе сколько лет? Шестьдесят три. Что тебе тут одному делать? Грядки эти копать? Мы с Катей всё обсудили. Мы сюда переедем. Дима сделает ремонт. Комнаты утеплим, санузел нормальный проведём, не этот скворечник на улице. Кухню расширим, веранду эту твою гнилую снесём, сделаем застеклённую террасу. Будет современный дом для молодой семьи. А ты будешь приезжать в гости. На выходные. В свою комнату.
Она говорила так, будто уже всё решила, будто его мнение — не более чем досадная формальность, которую нужно преодолеть.
— В мою комнату? — усмехнулся Павел. — Спасибо за щедрость. Тамара Игоревна, Катя, вы не поняли. Это мой дом. Мой и Ленин. Я ничего здесь сносить и переделывать не собираюсь.
— Пап, ну не будь эгоистом! — воскликнула Катя, и в голосе её зазвенели слёзы. — Мы же твоя семья! Мы для внука твоего стараемся! Ему нужен свежий воздух, простор! А ты за старые доски цепляешься! Леночки уже нет, а жизнь продолжается!
«Леночки уже нет». Эта фраза, брошенная так легко, будто речь шла о прошлогоднем снеге, обожгла сильнее всего.
— Потому что её нет, я и цепляюсь, — отрезал он, ставя чайник на плиту с таким стуком, что Катя вздрогнула. — Это всё, что от неё осталось. Этот дом. Эта яблоня под окном, которую мы вместе сажали, когда ты родилась. Этот коврик, который она сама связала. Вы хотите сделать «ремонт»? Вы хотите убить всё это. Превратить дом с душой в безликую коробку из гипсокартона. Нет. Ответ — нет.
— Я так и знала! — всплеснула руками Тамара Игоревна. — Упёрся, как… Вдовец несчастный, сидит в своей скорлупе и на всех ему плевать! Даже на родную дочь и внука! Подумаешь, яблоня! Спилим твою яблоню, посадим десять новых, сортовых!
Павел посмотрел на неё, потом на Катю. В глазах дочери он видел не злость, а скорее досаду и усталость. Она не понимала. Она искренне считала, что просит о разумном, а он, старый чудак, просто капризничает.
— Разговор окончен, — сказал он глухо. — Картошка в ведре на веранде. Можете накопать с собой.
Они уехали обиженные, не взяв никакой картошки. Дима, прощаясь, неловко пожал ему руку и отвёл глаза. Один Серёжа, не вникавший в споры взрослых, подбежал к нему.
— Деда, а можно я твой деревянный кораблик возьму?
— Возьми, Серёжа, конечно, возьми.
Павел остался один. Тишина, которая ещё утром была для него благом, теперь давила, звенела в ушах отзвуками резких слов. Он сел в своё кресло и закрыл глаза. Эгоист. Может, они правы? Может, он действительно просто вцепился в прошлое, мешая жить молодым? Он представил, как рабочие сносят веранду, как с визгом падает под пилой их с Леной яблоня, как летят в контейнер для мусора её вышивки и старые чашки… И внутри всё сжалось от ледяного ужаса. Нет. Этого не будет. Пока он жив.
Следующие дни превратились в тихую войну. Катя звонила почти каждый день. Она сменила тактику. Теперь она говорила мягко, вкрадчиво, давила на жалость.
— Папочка, ну я же не чужая тебе. У Димы на работе проблемы, нервничает. Серёжа в садике постоянно болеет, врач говорит, нужен климат менять. Мы же не выгоняем тебя. Мы просто хотим… обустроить семейное гнездо. Для всех.
Он слушал и молчал. Что он мог ей ответить? Что его «гнездо» уже обустроено и чужого вмешательства не требует? Что он не хочет, чтобы по Лениным половицам топали чужие рабочие в грязных сапогах? Она бы не поняла. Для неё это были просто старые доски.
Однажды в субботу он возился в саду, подвязывая помидоры, когда услышал шум машины. К его воротам снова подкатила Катина машина. Но на этот раз они были не одни. С ними был какой-то плотный мужчина в спецовке.
— Пап, не сердись! — замахала руками Катя, выходя из машины. — Это Игорь Семёнович. Он строитель, друг Димы. Мы просто хотели, чтобы он посмотрел, прикинул смету. Просто посмотреть!
Павел выпрямился, отряхивая руки от земли. Его даже не предупредили. Просто привезли чужого человека в его дом, чтобы тот оценил, во сколько обойдётся его уничтожение.
— Катя, я же сказал «нет», — произнёс он ледяным тоном.
— Да мы на минуточку! — вмешалась Тамара Игоревна, вылезая из машины. — Игорь Семёнович, проходите, не стесняйтесь, посмотрите тут всё. Хозяин у нас с причудами, но мы договоримся.
Строитель, чувствуя себя неловко, переминался с ноги на ногу.
— Ну, если хозяин против…
— Ничего он не против! — властно заявила тёща и сама повела «эксперта» к дому.
Павел пошёл за ними. Он чувствовал, как внутри закипает медленная, тёмная ярость. Они ходят по его земле, по его дому, уже как хозяева.
Игорь Семёнович ходил по комнатам, цокал языком, стучал по стенам.
— Да, тут, конечно, работы… Фундамент бы подлить. Стены выровнять. Полы скрипят, перестилать надо. Проводка старая, менять однозначно. Веранду эту, как вы и говорили, под снос. Она тут всё портит. Проще говоря, тут от старого дома только коробку оставить, а всё остальное — новое делать.
Тамара Игоревна удовлетворённо кивала. Катя смотрела на отца с мольбой: «Ну видишь, всё равно всё разваливается!»
И тут строитель, желая, видимо, окончательно убедить несговорчивого старика, подошёл к окну, выходящему в сад.
— И дерево это… Яблоню вашу… придётся убирать. Корни у неё мощные, могут фундамент повредить, когда заливать будем. Да и тень от неё, темно в комнате.
Это было последней каплей. Словно что-то щёлкнуло внутри Павла. Он подошёл к этому Игорю Семёновичу, посмотрел ему прямо в глаза и тихо, но так, что все замолчали, сказал:
— Пошёл вон.
Строитель опешил.
— Я не понял…
— Я сказал, пошёл вон из моего дома. Прямо сейчас.
— Павел! Ты что себе позволяешь! — взвилась Тамара Игоревна.
— И вы тоже, — он повернулся к ней и к дочери. — Уходите.
Он больше не чувствовал ни боли, ни обиды. Только холодную, звенящую пустоту и твёрдую уверенность в своей правоте.
— Вы не понимаете, — продолжил он, и голос его обрёл силу. — Вы смотрите на этот дом и видите квадратные метры, гнилые доски и старые обои. Вы видите «объект», который можно улучшить и сделать удобным. А я вижу жизнь. Вот на этой веранде, которую вы хотите снести, ваша мама, Катя, учила тебя читать. Вот у этого окна она сидела часами и вышивала, когда болела. А эту яблоню… Эту яблоню мы посадили, когда принесли тебя из роддома. Маленький прутик. Мы с Леной поливали его и говорили, что вы оба будете расти вместе. И ты росла. Вот тут, на косяке, — он провёл рукой по дверному проёму, — зарубки. Твой рост. Каждый год. Вы хотите снести веранду, перестелить полы, спилить яблоню. Вы хотите стереть все эти зарубки. Вы хотите не ремонт сделать, вы хотите отнять у меня память. И у себя тоже. Только вы этого ещё не поняли. Так вот, этого не будет. Ключи вы не получите. Никогда. А теперь, пожалуйста, уезжайте.
Он отвернулся и пошёл на веранду, сел в своё скрипучее кресло. Он слышал за спиной возмущённое сопение тёщи, тихий всхлип Кати, неловкое бормотание строителя. Потом хлопнула дверь машины, взревел мотор, и они уехали.
Наступила тишина. На этот раз она не была давящей. Она была чистой и прозрачной. Он победил. Но победа эта горчила. Он поссорился с единственной дочерью. Он остался совсем один. Он сидел в кресле, пока сумерки не сгустились в темноту, и думал о Лене. «Правильно ли я поступил, Леночка?» — мысленно спросил он. Ответом ему было лишь стрекотание сверчков и шелест листвы на той самой яблоне.
Прошла неделя. Телефон молчал. Павел не звонил сам. Он работал в саду с каким-то ожесточённым усердием, пытаясь заглушить работой тоску. Он чинил забор, красил лавочку, перебирал в сарае старые инструменты. Он доказывал сам себе, что он тут хозяин, что дом жив, пока жив он сам.
А в следующее воскресенье он услышал у калитки тихий, неуверенный стук. Не рёв мотора, а именно стук. Он пошёл открывать. На пороге стояла одна Катя. Без машины, без мужа, без матери. В руках у неё была небольшая корзинка, накрытая полотенцем. Она выглядела похудевшей и очень уставшей.
— Можно? — тихо спросила она.
Павел молча посторонился, пропуская её.
Они прошли на кухню. Катя поставила корзинку на стол, сняла полотенце. Под ним оказались пирожки, ещё тёплые.
— С капустой. Как ты любишь.
Они долго молчали. Павел поставил чайник.
— Прости меня, пап, — наконец сказала Катя, не поднимая глаз. — Я… я дура.
Он ничего не ответил, просто сел напротив.
— Тамара Игоревна уехала к сестре в Тверь. Обиделась на меня. Сказала, я бесхарактерная, не могу своего добиться. А я… я всю неделю думала над твоими словами. Про зарубки на косяке. Я ведь и правда про них забыла. А в тот вечер пришла домой, стала фотографии старые смотреть. Вот мы с тобой и с мамой под этой яблоней. Я совсем маленькая. Вот я на этой веранде с книжкой. И я поняла… Я смотрела на всё это глазами… не знаю, риелтора какого-то. Выгода, удобство, современность. А ты — глазами человека.
Она подняла на него глаза, полные слёз.
— Я не хочу стирать зарубки, пап. Прости.
Павел подошёл к ней и неуклюже обнял за плечи.
— Ладно, дочка. Ешь пирожки, пока не остыли.
В тот день они проговорили до позднего вечера. Впервые за много лет они говорили по-настоящему. Не о бытовых проблемах и деньгах, а о прошлом, о маме, о детстве. Катя рассказывала, как ей тяжело, как она устала, как давит на неё мать. А Павел впервые не отмахивался, а слушал.
Когда Катя уже собиралась уходить, она остановилась у дверного косяка и провела пальцем по старым, почти стёршимся отметинам.
— Надо же… А я и правда была такой крошечной.
— Все мы были, — улыбнулся Павел.
На следующие выходные они приехали уже все вместе: Катя, Дима и Серёжа. Дима подошёл к Павлу, протянул руку.
— Павел Алексеевич, вы извините нас. Мы сгоряча. Не подумали.
— Проехали, — кивнул Павел.
Они не говорили о ремонте. Вместо этого Дима помог ему починить прохудившуюся крышу сарая. Катя пропалывала Ленины клумбы с цветами, а Серёжа с восторгом обнаружил в траве ежа.
Вечером они сидели на той самой веранде и пили чай с пирожками. Тамары Игоревны не было, и воздух казался чище и легче.
— Деда, а эта яблоня вкусная? — спросил Серёжа, глядя на наливающиеся румянцем плоды.
— Самая вкусная на свете, — ответил Павел. — Потому что мы её с твоей бабушкой сажали. Вот поспеет, будем шарлотку печь. По маминому рецепту.
Катя улыбнулась. Тепло и по-настоящему.
— Я помню этот рецепт.
Павел смотрел на них, на свою семью, собравшуюся в его старом, несовременном, но живом доме, и впервые за долгие годы почувствовал не одиночество, а покой. Он отстоял не просто доски и грядки. Он отстоял нечто гораздо большее. Право на память. И, кажется, его наконец-то поняли. Ключи от дачи лежали в кармане его старой куртки. На своём месте.