Окончание воспоминаний Василия Васильевича Самойлова
В то время во дворце очень часто давались русские спектакли; но, конечно, Гедеонов (Александр Михайлович) больше всего заботился о том, чтобы я в них не участвовал. Так все длилось довольно долго.
Мне передавал секретарь Невахович, что Государь (Николай Павлович) не раз спрашивал, почему "он меня не видел ни разу у себя вместе с другими", но Гедеонов всегда очень ловко ухитрялся "замять разговор", отвечая, что "я или болен, или занят в другом спектакле".
И действительно, в те дни, когда играли во дворце, я почти постоянно был назначен участвовать в театре и, говоря, что я "занят в другом месте", Гедеонов не лгал. Но такое распоряжение, конечно, зависело от одного его.
Наконец, случилось раз так, что Государь непременно пожелал меня видеть у себя и в тот же самый вечер; это случилось только за два часа до представления, и как нарочно, в то время двор находился в Царском Селе.
Несмотря на это, сейчас же были посланы вестовые в Петербург за нотами, костюмами и участвующими в пьесе актерами; по счастью, все они были налицо, только один Григорьев был занят в Александринском театре и играл уже 2-ое действие какой-то пьесы.
Представление принуждены были остановить и Григорьев, не окончив своей роли, поспешил в Царское Село вместе с капельмейстером Кажинским; пьесу же доиграл за Григорьева другой актер.
Граф Виельгорский (Михаил Юрьевич), который находился постоянно при особе его величества, передал мне, что "Государь, после этого спектакля, выразил свое желание, чтобы я впредь постоянно играл во дворце", чего и не смели уже ослушаться.
Государь Николай Павлович любил посмеяться, а потому в его присутствии играли только небольшие комедийки и водевили. Помню, раз шел водевиль "Беда от сердца и горе без ума", в котором я исполнял роль фокусника. Перед спектаклем его величество, смеясь, сказал:
- Вот Самойлов, так как ты будешь сегодня фокусником, устрой-ка нам какой-нибудь фокус с кем-нибудь из зрителей.
Я просил Государя назначить то лицо, которое ему будет угодно. Государь подумал и назвал придворного лейб-медика Маркуса (Михаил Антонович), а помощником для этой шутки дал мне флигель-адъютанта Паткуля (Александр Владимирович), так как одному мне не было возможности выполнить придуманного мною плана.
Спектакль начался; зала была полна зрителями, исключительно придворными.
Государь, казалось, был в самом хорошем расположении духа и с улыбкой искоса поглядывал на Маркуса, зная, что "тот волей-неволей скоро сделается действующим лицом и против всякого чаянья". Маркус же, ничего не подозревая, сидел в шестом ряду кресел с самым серьезным лицом и с достоинством, приличным его званию, следил за ходом пьесы.
Глядя на объемистую фигуру, на блестящую лысину, на строгое выражение физиономии лейб-медика, становилось еще смешнее, что Государь именно его избрал быть "причастным в задуманной шутке".
Сюжет играемого нами водевиля приблизительно заключался в том, что "один итальянец-шарлатан, влюбившись в одну молоденькую девушку, является к ее отцу просить согласия на их брак; отец не соглашается, и итальянец, чтобы понравиться и очаровать его своею ловкостью, показывает ему всякие фокусы: делает в шляпе яичницу, вынимает из его локтя апельсины и яблоки и, наконец, берет его золотую табакерку, говорит "ein, zwei, drei" (раз, два, три) - бросает ее вверх и табакерка исчезает в воздухе.
Несмотря, однако же, на все выказанные таланты, отец всё-таки не соглашается иметь такого подозрительного зятя и без церемонии гонит его вон, но прежде требует обратно свою золотую табакерку.
Табакерки не оказывается налицо; ее ищут везде, начиная с карманов фокусника, но ни там, ни на мебели, ни на полу ее нет.
Отец объявляет, что покражи этой он не допустит и хочет задержать фокусника, на что последний отвечает, что он в зале не один, она полна народа; за что же ему отвечать за всех? - пускай всех обыскивают.
При этих словах по зале пробежал гул смеха и государь смеялся громче всех. Даже сам солидный лейб-медик удостоил улыбнуться.
Только, увы недолго суждено было этой улыбке длиться.
Отец, между тем, продолжает говорить фокуснику: "Так как табакерка пропала из ваших рук, то уж вы потрудитесь ее и искать сами". Фокусник, т. е. я, недолго думая, с поклоном, обращаю мою речь ко всей почтенной публике, сидящей направо, и слезно убеждаю ее "отдать табакерку и вывести меня из скверного положения".
При этом хохот зрителей прекратился, за то смех государя послышался еще громче, еще искреннее, еще неудержимее.
На кого я вопросительно ни посмотрю (а мне со сцены видны были все лица), тот сейчас же наклоняется, прячется за своего соседа, одним словом "старается исчезнуть".
"Скверную же минуту" я невольно заставил пережить всю эту блестящую придворную компанию.
Не получая ответа направо, я обратился с тою же речью налево; и там та же трусость, то же замешательство. Зато с правой стороны, миновавшей уже опасность, послышалось "некоторое негодование за дерзкую фамильярность" с лицами, так высоко поставленными.
Не получив, конечно, ни откуда ответа, я заявляю публике, что "сам, без помощи, отыщу табакерку, что я физиономист и что похититель драгоценной вещи от меня не укроется". Медленно окинув всех еще раз пытливым взглядом, от которого покоробило немало особ, я, наконец, с уверенностью указываю на Маркуса и утверждаю, что "табакерка должна находиться у него".
Все взоры обратились на уморительно-несчастного лейб-медика и случилось то, что всегда бывает. За минуту до того каждый трусил за себя и находил неуместным такую шутку, а обрушилась гроза на одного, страх за себя прошел и все, без исключения, радовались и смеялись.
Никто даже и не вздумал хоть на одно мгновение поставить себя на место бедного лейб-медика, а ведь только случай один спас других от того же самого.
Маркус вознегодовал, услышав мое обвинение; сейчас же вскочил со своего места, быстро опустил руки в карманы и к своему великому удивлению и к общему веселью, собственноручно вытащил пропавшую табакерку, которую я со сцены, во время игры, ловко успел передать стоявшему за кулисами флигель-адъютанту Паткулю, а тот, со своей стороны, занимая кресло сзади Маркуса, еще ловчее того ее опустил в его кармане во время представления.
Долго продолжались всеобщий смехе и шум, и мы под этот говор окончили наш водевиль. Государь остался очень доволен и пришёл благодарить нас на сцену.
- Я в одном только убежден, ваше величество, - шутя, сказал я, - что как бы опасно я ни захворал, но уж, конечно, никогда не обращусь за помощью к Маркусу.
Между тем, впоследствии мне приходилось не раз встречать его в обществе. Конечно, из его памяти не могло совершенно изгладиться "неприятное воспоминание", в особенности при встрече со мною, хоть в этом случае я был "простое орудие" и исполнял чужую волю.
Но как человек придворный, привыкший всегда управлять собою и своими ощущениями, он никогда ни словом, ни намеком не напоминал о прошлом и был со мною одинаково вежлив и даже любезен. Мы часто виделись с ним у постели одного моего хорошего приятеля, нашего знаменитого живописца Карла Брюллова.
Брюллов давно уже хворал биением сердца и болезнь его, наконец, приняла очень опасный оборот. Он уже не покидал постели.
Маркусу, как придворному медику, поручено было от двора каждый день навещать больного и сообщать о состоянии его здоровья. Он, конечно, не ограничивался одною своей официальной обязанностью и, со своей стороны, тоже давал советы дорогому больному, как и чем, поддерживать свое здоровье.
Между прочим, он убеждал Брюллова "говорить как можно реже".
- Не забывайте, знаменитый наш и славный Карл Павлович, что самое ничтожное волнение для вас теперь яд; вы должны молчать, иначе все погибло. Каждое сказанное лишнее слово потребует лишнего визита доктора. Так имейте в виду хоть то, что ваше слово теперь имеет стоимость червонца; не разоряйте себя.
Затем разговор незаметно принял другое направление и мало-помалу между Маркусом и Брюлловым завязался спор; последний, со свойственным ему увлечением и горячностью, начал отстаивать свои убежденья.
- Помилуй, Карл, да замолчи ты ради Бога, - крикнул я Брюллову, - ведь ты губишь себя. Ты вспомни, что доктор говорил, что "твое слово - червонец".
- Не мешай, не мешай, - отвечал тот со смехом, - я хочу вас озолотить.
Бедный друг! Ему было суждено не встать уже более с постели.
Много хороших часов проводили мы в его обществе в былое время, и те, которые еще остались в живых из того кружка, конечно не забыли об артистических вечерах, проведенных у него.
Брюллов занимал в то время громадную мастерскую в академии художеств, с казенным освещением, чем мы и пользовались, надо признаться, в весьма широких размерах, во время наших ужинов у него.
Угощение и закуски бывали не столь богаты и вкусны, сколько разнообразны, потому что каждый приносил с собою "что попало", - по своему усмотрению. Зато именно освещение и уборка мастерской были великолепны, изящны и роскошны.
Вся она убиралась картинами самого хозяина, и, от первой до последней, каждая освещалась отдельно с одинаковой тщательностью и с редким искусством.
Иному гостю приходилось сидеть рядом со своим портретом, тут же находящимся, и по ошибке, в пылу разговора, случалось иногда обращать речь к копии вместо оригинала.
Много горечи, боли и разных невзгод забывалось в искренней беседе за этой незатейливой трапезой. Тут Кукольник Нестор, который тогда был в большой моде, вдохновлялся и увлекал нас своими стихотворениями; Михайло Глинка вызывал слезы у присутствующих, певая свои задушевные романсы.
У него был несильный тенор, но чрезвычайно приятный, и никто не умел петь его романсы с таким выражением, как он сам. Кроме того, он был замечательно хороший пианист. Впоследствии я с ним сошелся ближе. Он страстно любил театр, и даже оставил по себе маленькую память Александрийскому театру тем, что написал куплет на переводной водевиль "Купленный выстрел".
В этой маленькой пьеске я исполнял роль англичанина, и в конце мне приходилось петь длиннейший куплет, который и составил Глинка. У меня хранится партитура для оркестра, вся написанная его рукой, и я берегу ее как дорогое воспоминание об этом великом таланте.
Из начальства был еще один человек, который "крепко меня ненавидел"; именно - режиссер Куликов. Он всячески старался меня унижать, и делал это безнаказанно; искать на него расправы было немыслимо при тех отношениях, в каких я был с директором Гедеоновым. Куликов это понимал, и при всяком удобном случае позволял себе, хоть косвенно, сказать мне что-нибудь неприятное.
Я помню раз, после конца одной из репетиций, я вышел на театральный подъезд; со мною вместе выходили и другие актеры, тут был и Куликов.
Несмотря на мои стесненные финансовые обстоятельства, я всегда, почти с первого года моей службы при театре, держал свою лошадь. Для такого ничтожного актера, каким считал меня Куликов, такая неуместная роскошь казалась ему чуть-чуть, что не дерзостью.
Увидев кучера, подъехавшего к подъезду, Куликов с насмешкой и пренебрежением спросил:
- Чья это лошадь?
- Моя, - отвечал я ему.
- Как вам "не к лицу" ездить в экипаже.
- А как же?
- Конечно пешком, - и при этом Куликов разразился презрительным смехом.
- Так и вам, - отвечал я громко, - тоже совсем "не к лицу ходить просто пешком".
Слышавшие наш разговор остановились в недоумении, ожидая моего ответа "уж не изменю ли я моему характеру, и не решусь ли польстить - моему начальству".
- Это как же? - спросил Куликов, сам недоумевая.
- В кандалах, - крикнул я и укатил.
Понятно, что за подобное непочтение к начальству я должен был потом расплачиваться. И расплачивался щедро и широко; ничто мне не прощалось и не извинялось. Я "дорого покупал себе право" не гнуться и не льстить.
Сейчас, в 1860-х годах артисты встали на степень людей свободных и независимых, и нельзя ими теперь распоряжаться так, как распоряжались в былое время.
Например, Александр Михайлович Гедеонов заставил петь певицу Воробьеву роль Арзачио в опере "Семирамида", в тот самый день, когда у нее скончалась мать.
В другой раз, разгневавшись на ту же певицу Воробьеву (Анна Яковлевна), артистку с замечательным голосом и дарованием, занимавшую первые роли в операх, причислил ее, в виде поучительного наказания, к оперным хорам, где она и пела в продолжение года и нескольких месяцев.
И никого подобное самовластие тогда не возмущало; да и кто смел бы возражать грозному Александру Михайловичу? Впрочем, и на него находили иногда минуты "безотчётного великодушия"; но выражались они крайне оригинально и не совсем логично, сравнительно с нынешними понятиями о справедливости.
Некто актер Афанасьев, не имевший никакого значения, по своему дарованию на сцене, раз в театре выпил лишнюю рюмку и что-то набуянил. Гедеонову подали рапорт. Во избежание могущих повториться скандалов, требовалось оштрафовать виновного.
Гедеонов, услышав об этом происшествии в одну из "добрых своих минут", рассудил так: "Дать актеру Афанасьеву бенефис, так как, конечно, он пьян напился с горя".
И Афанасьеву дали бенефис. После этого, поневоле поверишь пословице: "Не родись умен, не родись красив, а родись счастлив".
Далее продолжать рассказ я не намерен. Несправедливость, зависть, клевета, протекции, - вот главные двигатели в нашей администрации, и если б я решился продолжать мой рассказ, то невольно пришлось бы упоминать о некоторых лицах, которых хотел бы совсем забыть.
Другие публикации:
- Барынька, вставайте скорее, я новую арию принес! (Из воспоминаний Анны Яковлевны Петровой-Воробьевой)
- Не бойтесь, не бойтесь, мой ангел! (Из автобиографии артистки императорского театра Прасковьи Ивановны Орловой)
- Встретили итальянцы наших Северных, графа и графиню, с большой церемонией (Записки о заграничном путешествии графа Северного 1781-1782 гг.)