Из автобиографии артистки Императорского театра Прасковьи Ивановны Орловой
Павел Степанович Мочалов очень любил Николая Васильевича Беклемишева, постоянно бывал у него и в "упоении" вином поверял ему "свою любовь ко мне". Беклемишев жил на Тверском бульваре, где внизу был винный погреб, и все посещавшие его офицеры, студенты и актеры, в год опустошали "сокровище", хранимое там десятки лет.
Хотя Беклемишев был очень богат, но подобные угощения, да взятый им "на себя" ремонт лошадей, чтоб только "жить на свободе в Москве", и вдобавок один приятель, офицер Колзаков, выпросивший у него "на спасение имения" от продажи с аукциона (что убило бы его родителей) ни более, ни менее как 60000 рублей, - все это сильно подорвало состояние Беклемишева, и мой "бедный друг" должен был выйти в отставку и уехать в деревню для поправления обстоятельств. Это было почти одновременно с моим выходом из театра.
Я хорошо помню злосчастный день 14-го ноября 1841 года, день моего бенефиса в Большом театре. В это время, моя милая, любимая бабушка, Ксения Ивановна, мать отца, была очень больна. Я приезжала к родителям накануне, привезла им билет в ложу, видела, что бабушка слаба; но "меня успокоили", и я никак не ожидала, что вижу ее в последний раз.
Душа сильно болела, а в этот день прибавилось "еще горе", и вот какое. Мочалов играл в бенефисной пьесе "Майко", грузинского князя, влюблённого в Майко, а Майко была уже обручена с бедным, любимым ею грузином, - его играл Иван Васильевич Самарин. Мочалов был в восторге от своей роли. Первый страстный монолог, в котором автор (здесь Николай Васильевич Беклемишев) излил всю свою душу, всю страсть к любимой им женщине, Мочалов применил к себе и на репетициях так говорил его, что все восхищались.
В день спектакля приезжаю я на репетицию. Меня встречают и говорят: "Павел Степанович не приехал; жена его вышла к карете и сказала кучеру, что он запил". Что делать?
Зная его привычку, пьяным, уезжать куда-нибудь за город, или на кладбище "плакать на могилах друзей", как Кольцов и другие, и писать стихи на всё и всех, я сейчас же написала к Николаю Васильевичу Беклемишеву: "Спасайте меня, себя (здесь как автора (ред.)) и пьесу; друг запил, поезжайте и привозите его, - жду обоих!".
Через полчаса являются оба. Мочалов мрачен, зубы подвязаны. Беклемишев бежит ко мне и шепчет: "Он огорчен, придрался к тому, что вы не послали билет его семейству", - а ложи все были проданы.
Я скорее посылаю к родителям: "Отдайте вашу ложу, и вот вам взамен билеты в галерею за бенуарами". Они возвращают и то и другое (им не до театра!).
Получив билет, я подхожу к мрачному Павлу Степановичу, подаю его и говорю: "Простите, что с бенефисными хлопотами я не успела ранее вручить вам билет для вашего семейства, а все носила его в кармане". Он взял и как будто повеселел.
Пьяный, он имел привычку подвязывать щеку и говорить, что "поедет к дантисту, дергать больной зуб". Насмешники давно уже насчитали у него более сотни выдернутых зубов. И в этот раз, кто-то подходил и спрашивал его: "Как же вы будете играть, при вашем нездоровье"? Хоть умру, а играть буду! Как же иначе, когда "ее бенефис" и "его пьеса" (эти "ее" и "его" были любимейшие им люди! т. е. Орлова и Беклемишев (ред.)).
У нас было обыкновение, делать на последней репетиции завтрак, или небольшое угощение: чай, кофей и бутерброды. Беклемишев попросил у меня позволения распорядиться и сделать "завтрак на славу". Но как поставить его за кулисами, как это всегда бывало в подобных случаях?
Я придумала и "велела сервировать завтрак в темной директорской ложе". Было очень забавно, когда мужчины, входя незаметно в ложу из-за кулис, подавали оттуда разные закуски и вино дамам; а эти последние сидели спиной к бенуару, который почти весь на сцене и по приближении к ним Павла Степановича Мочалова вставали с места, чтоб загородить "соблазн".
После репетиции я приказала Беклемишеву "решительно не отлучаться от него" и когда он предложил Мочалову "довезти его домой на своих лошадях", тот сначала воспротивился и хотел отделаться от него громкой фразой: "Неужели ты боишься, что я позволю себе что-нибудь, когда твоя пьеса и ее бенефис?". Николай Васильевич нашелся и сказал: "Я считаю долгом поправить ошибку Прасковьи Ивановны и самому предложить билет твоей супруге".
Дело устроилось. Николай Васильевич привез его домой и довольно долго у него оставался, но имея и свои дела, решился уехать, убедительно, попросив "уведомить его, если что случится". И чуть было не случилось: едва тот за дверь, как Мочалов кричит: "Одеваться! Мне надо ехать!".
Жена умоляет его, он же и слушать не хочет. Тут Бог внушил ей мысль, и она сказала: "Хорошо, поезжай; я пошлю сказать, что ты не будешь и твою прекрасную, любимую роль сыграет Усачев.
Не он ли тебя и подпоила вчера вечером, как это и прежде делал, чтоб только захватить твою роль? Но каково же будет им, друзьям твоим, Прасковье Ивановне и Николаю Васильевичу? Если хочешь вина, я тебе дам: пей сколько хочешь, - но дома!".
К счастью он согласился, а она послала к Беклемишеву. Тот, бедный, не успел и пообедать; бросился к Мочалову и в 5 часов вечера привез его в театр. Вскоре и я подъехала, и первый вопрос был к капельдинеру: "Что Павел Степанович?". Здесь. Николай Васильевич привезли его.
Начался спектакль. По ходу пьесы, Мочалов, является во втором действии. При поднятии занавеса он и другие лежат на коврах и пьют из турьих рогов. Надо сказать, что все было сделано новое, и пьеса монтирована прекрасно. Публика, увидев своего любимца, зааплодировала. Муж мой (?), который играл его друга, толкает Мочалова, чтобы он встал и раскланялся, а тот едва приподнялся и сидя поклонился публике.
Сцена представляла собой палатку, в ожидании приближения каравана, идущего на богомолье, с которым шла и Майко, как обрученная невеста. Влюбленный князь поджидал караван, чтобы с товарищами напасть на него и похитить Майко. Прибегают сказать, что "караван близко". Все вскакивают, а Мочалову, - муж мой помогает встать. Я все это вижу и знаю, что "сию минуту по перемене декорации он должен меня, без чувств, выносить на руках и класть на скамейку".
Тут все мне пришло в голову: "он уронит меня и сам упадет, - и платье-то он неосторожно положит, и мне будет стыдно".
Я бегу к мужу и говорю: "Ради Бога, проси у него позволение вынести меня вместе с ним!". Куда уж!
Перемена сделана: надо меня нести. Я встала на стул. Вижу, Мочалов бежит из уборной и со словами: "Не бойтесь, не бойтесь, мой ангел!", - схватил меня со стула, вынес, положил на скамейку и даже платье оправил.
К концу драмы Мочалов вполне отрезвился, и пьеса имела успех.
После драмы шел водевиль, не помню его названия, но я, представляла 15-тилетнего французского короля Людовика (помнится XVI). Когда я переодевалась, то мне пришли сказать, "что Дмитрий Тимофеевич Ленский так пьян, что едва держится на ногах; что Верстовский (Алексей Николаевич) сердится и боится начинать".
Я поскорей переоделась, бегу на сцену и говорю Верстовскому: "Начинайте, Алексей Николаевич; когда драма прошла, водевиль только смешнее будет".
В это время идет к Верстовскому Иван Васильевич Самарин, игравший в первой пьесе и к концу ее, успевший тоже "накатиться шампанским" и говорит ему с сильным негодованием: "Что это?! Алексей Николаевич! Ленский осмелился напиться, а должен выходить на сцену, компрометировать себя, и любимую нашу бенефициантку, а сам едва языком ворочает".
Тут Верстовский невольно засмеялся и сказал "по-мочаловски", из трагедии Шекспира "Ричард III": - "Трех Ричмондов убил, а тут еще является четвертый"!
При начале водевиля Ленский стоял, держась за кресло, но когда вошла я, - король, - публика стала аплодировать, а Ленский, подходя ко мне, сильно пошатнулся. Тогда я подошла к рампе и вслух сказала: "Простите! В этом я не виновата!".
Между тем, некоторые из представителей города приходили в ложу директора и выражали свое негодование, что не помешало пьесе иметь успех. Но прошу подумать, каково было мое положение?! Приехав домой, я не могла говорить, не хотела слышать о привезенном сборе денег, сидела "чернее тучи". В мыслях пробегали все эти треволнения; обида, что артисты напились, что напоил их, любивший меня человек! И в этот же вечер я узнала, что скончалась моя бабушка, Ксения Ивановна.