— Я вернулась, — голос Вероники, приглушенный усталостью, утонул в тишине прихожей.
Она сбросила на банкетку сумку, пахнущую ванилью и осенней сыростью. День был долгим, выматывающим. Тестировали новый десерт для будущего кафе – «Ижевская осень», мусс из облепихи с сердцевиной из печеного яблока на тонком медовом бисквите. Десятки проб, поиски идеального баланса кислинки и сладости, пока язык не онемел от дегустаций. Но это была приятная усталость, предвкушение сбывающейся мечты, ради которой она прожила последние двадцать лет.
Вероника потянулась к выключателю, и мягкий свет залил коридор. И замерла.
У стены, там, где обычно стояла лишь ее скромная подставка для зонтов, возвышались два чемодана. Большие, из дорогого пластика цвета мокрого асфальта, с блестящими металлическими углами. Чужие. Не ее, не Сергея. Ее сердце споткнулось и забилось быстрее, тревожно, как птица в закрытой ладони.
Из гостиной донесся шорох. Медленно, словно двигаясь под водой, Вероника шагнула вперед. В дверном проеме стоял он.
Михаил.
Высокий, чуть сутулый, в дорогом кашемировом свитере, который выглядел неуместно в ее уютном, пахнущем выпечкой и льняным маслом мире. Он постарел. Мелкая сетка морщин у глаз, тронутые сединой виски, но та же обезоруживающая, чуть виноватая улыбка, которая когда-то могла заставить ее простить все на свете.
— Я вернулся, Вероника, — повторил он, и этот голос, которого она не слышала двадцать пять лет, ударил наотмашь, вышибая воздух из легких.
В одно мгновение ее сорокавосьмилетнее, устроенное, помолвленное тело исчезло. Она снова стала двадцатитрехлетней девчонкой, стоящей на перроне ижевского вокзала и смотрящей вслед уходящему московскому поезду.
Тогда тумана не было. Был яростный, звенящий мороз, от которого слезились глаза. Миша стоял в тамбуре, уже чужой в своем новом, с иголочки, пальто. Он не махал. Просто смотрел, и в его взгляде было то самое выражение, которое она позже научится распознавать – смесь жалости и нетерпеливого облегчения.
«Ты же понимаешь, Верунь, здесь болото. Дак это ж не жизнь, — говорил он накануне, пакуя вещи. — Завод, пруд, снова завод. А я жить хочу. По-настояшему. Прорвусь в Москве, встану на ноги и тебя заберу. Обязательно».
Она верила. Верила так отчаянно, как может верить только влюбленная женщина, для которой весь мир сузился до одного человека. Она пекла ему в дорогу его любимые перепечи с мясом и капустой, укладывая их в контейнер, и ее руки дрожали. Она отдала ему все свои скромные сбережения, которые копила на швейную машинку. «Тебе нужнее, Мишенька».
Он был ее вселенной. Яркий, громкий, амбициозный. Он умел говорить так, что серый ижевский быт расцвечивался красками. Они гуляли вдоль замерзшего пруда, и он рассказывал ей о будущих свершениях, о больших деньгах, о том, как они будут жить в огромной квартире с видом на Садовое кольцо. А она, вдыхая морозный воздух с привкусом дыма от заводских труб, видела это так же ясно, как и он.
Первый год он писал. Редко, урывками. Звонил еще реже. Рассказывал о трудностях, о злых людях, о том, как тяжело пробиться. Она ждала. Работала в столовой на «Ижмаше», а вечерами, чтобы заглушить тоску, садилась за пяльцы. Ее бабушка, коренная удмуртка, научила ее вышивать еще в детстве. Тогда это были простые узоры, обереги. Теперь же на льне под ее иглой расцветали маки – яркие, невозможные, кричащие о жизни. Она вышивала их на скатерти для их будущего московского дома.
Через два года звонки прекратились. Письма тоже. Общая знакомая, вернувшись из столицы, рассказала, замявшись, что видела Мишу с какой-то шикарной блондинкой. Что он теперь «большой человек» в какой-то фирме.
Мир Вероники рухнул. Не сразу, а медленно, осыпаясь, как штукатурка со старой стены. Несколько месяцев она жила в тумане, механически ходила на работу, резала овощи для супов, месила тесто. А потом, однажды ночью, она взяла ту скатерть с алыми, как кровь, маками, и безжалостно распорола ее. Стежок за стежком, выдирая нитки, рвя ткань. Это было больно, будто она кромсала собственную кожу.
Тогда она впервые испекла торт не для кого-то, а для себя. Сложный, многослойный, с горьким шоколадом и вишней. Она ела его прямо с противня, и слезы текли по щекам, смешиваясь со сладостью. В тот момент что-то изменилось. Горечь не ушла, но она перестала быть всепоглощающей. Она стала приправой.
Вероника ушла с завода. Устроилась в маленькую пекарню. Она училась, экспериментировала, читала книги. Ее руки, которые так долго создавали иллюзорное счастье на ткани, теперь создавали счастье настоящее, съедобное. Ее десерты стали известны в городе. Люди приходили специально за ее «Птичьим молоком», которое было нежным, как облако, или за ее фирменным «Наполеоном» с заварным кремом по старинному рецепту.
И она снова начала вышивать. Но теперь это были не яркие цветы. Это были пейзажи. Осенний Ижевск, туман над прудом, голые ветки деревьев, отражающиеся в темной воде. Сложные, меланхоличные, многоцветные полотна, где серый, бежевый, охристый и десятки их оттенков создавали глубину и покой. Это стало ее медитацией, ее способом понять и принять себя.
Сергей появился в ее жизни пять лет назад. Пришел заказать торт на юбилей матери. Инженер-конструктор, молчаливый, основательный, с добрыми и внимательными глазами. Он не говорил о больших городах и свершениях. Он говорил о том, что у нее «золотые руки». Он не обещал забрать ее в лучший мир. Он просто приходил каждый вечер, пил чай на ее маленькой кухне и чинил подтекающий кран или скрипящую дверь.
Он с восхищением рассматривал ее вышивки. «Как у тебя хватает терпения? Это же целая философия». Он был первым, кто увидел в ее хобби не «бабские забавы», а искусство.
С ним было спокойно. Туман в ее душе рассеялся, оставив лишь легкую осеннюю дымку, ностальгию по той себе, которой она больше никогда не будет. Два месяца назад, в ее день рождения, он, страшно волнуясь и краснея, протянул ей коробочку с кольцом. Простое, элегантное, без кричащих бриллиантов. И она сказала «да». Они решили вложить общие сбережения и взять небольшой кредит, чтобы открыть ее собственную кондитерскую-кафе. Ее мечту. «Вероника» — так они решили ее назвать. Просто и честно.
И вот теперь, в этой почти осуществившейся мечте, стоял призрак из прошлого, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой.
— Ты… как? Откуда? — прошептала она, и голос был чужим.
— Да вот, дела привели в родные пенаты. Решил заехать. Узнал адрес через старых знакомых. Ты не рада меня видеть?
Он шагнул к ней, и Вероника инстинктивно отступила назад, упираясь в стену. От него пахло дорогим парфюмом, табаком и чем-то еще, незнакомым и хищным. Запахом другого мира.
— Я… я не ждала.
— Сюрприз! — он рассмеялся, но смех прозвучал фальшиво. — Неплохо ты устроилась. Уютно. Ремонт сделала?
Он обвел взглядом гостиную. На стене висела ее последняя работа – большая вышивка, тот самый туманный пруд. Он скользнул по ней взглядом и не заметил. Для него это было просто пятно на стене. Он не заметил и пяльцы с начатой новой работой на кресле, не заметил стопки книг по кондитерскому искусству на журнальном столике. Он видел только поверхность: чистые обои, новый диван, большой телевизор.
— Проходи, что стоишь в дверях, — сказал он так, будто был хозяином этого дома. — Устал с дороги, жуть. У вас тут вечно эта морось… В Москве солнце, а сюда въезжаешь – и будто в молоко.
Вероника прошла на кухню, как автомат. Включила чайник. Руки мелко дрожали. Она смотрела на свои пальцы – короткие, сильные, с вечно испачканным в чем-нибудь ногтем, будь то мука или ягодный сок. Это были руки созидателя. Что сейчас они должны были делать? Налить чаю человеку, который когда-то вырвал ее сердце?
— Ты надолго? — спросила она, не оборачиваясь.
— Как пойдет. Думал, у тебя остановлюсь на пару дней, если не прогонишь. Гостиницы эти ваши… ну, ты понимаешь.
Она понимала. Она понимала, что он даже не подумал, что у нее может быть своя жизнь. Что здесь может быть кто-то еще. Для него она так и осталась той самой Веруней, которая ждет на перроне. Запасной аэродром.
— Миша, у меня…
Дверной замок щелкнул. В прихожую вошел Сергей. Он снял промокшую куртку, поставил ботинки на коврик.
— Вероника, я хлеба купил, твоего любимого, бородинского. Такой туманище на улице, еле доехал. О…
Он замолчал, увидев чемоданы. Потом его взгляд переместился в кухню, где застыла Вероника, и дальше, в гостиную, где стоял Михаил. Лицо Сергея не изменилось, но плечи чуть напряглись. Он не задал ни одного вопроса. Просто вошел в кухню, молча обнял Веронику за плечи и поцеловал в висок. Это был жест собственника, но не захватчика, а защитника. «Я здесь. Я с тобой».
— Добрый вечер, — ровным голосом сказал Сергей, глядя на Михаила. — Сергей.
— Михаил, — тот протянул руку, но Сергей сделал вид, что не заметил, занимаясь пакетом с хлебом. Неловкость повисла в воздухе, густая, как ижевский туман.
— Миша – мой… старый знакомый, — выдавила из себя Вероника. — Он приехал из Москвы.
— Понятно, — кивнул Сергей. Он посмотрел на Веронику, и в его взгляде не было ни упрека, ни ревности. Только тихое ожидание. Он доверял ей. Это доверие было таким полным и безусловным, что Веронике стало стыдно за ту панику, что охватила ее мгновение назад.
Вечер превратился в пытку. Михаил пытался острить, рассказывал анекдоты из московской жизни, сыпал названиями модных ресторанов и фамилиями знаменитостей, которых он якобы знал. Он вел себя так, будто Сергей был случайным гостем, а не мужчиной, с которым Вероника собиралась прожить остаток жизни.
Сергей по большей части молчал. Он пил чай, ел бутерброд с сыром и просто наблюдал. Его молчание было громче всех монологов Михаила. Это было молчание человека, который находится на своей территории, в своем праве, и ему не нужно ничего доказывать.
Когда зазвонил телефон, Вероника вздрогнула. Лариса. Ее лучшая подруга.
— Ну что, кондитерыня моя, как «Ижевская осень»? Получилась? — весело закричала трубка.
— Получилась, Лар, — Вероника вышла в коридор, прикрыв дверь. — Почти.
— Че голос такой? Устала? Или этот твой инженер опять все розетки в доме решил перепроверить?
— Ларис… тут… Михаил вернулся.
В трубке на несколько секунд повисла тишина.
— Какой Михаил? — недоверчиво переспросила Лариса. — Не говори мне, что тот самый… му…
— Тот самый. Он у меня. С чемоданами.
— Вероника, ты с ума сошла? Гони его в шею! Прямо сейчас! Ты ведь не дура, ну? Он зачем приехал? Двадцать пять лет его не было! Что ему надо?
— Я не знаю. Говорит, по делам.
— По делам он приехал! Ага! А чемоданы к тебе притащил. Вероника, послушай меня. У тебя Сергей. У тебя кафе скоро открывается. У тебя жизнь! Не позволяй этому призраку все разрушить. Вспомни, как ты ту скатерть рвала! Вспомни!
Вероника смотрела на свое отражение в темном стекле книжного шкафа. На нее смотрела взрослая, уставшая женщина с ясными глазами. Да, она помнила.
Она вернулась на кухню.
— Миша, тебе придется остановиться в гостинице, — сказала она тихо, но твердо. — Мы с Сергеем ложимся рано. Ему завтра на завод к семи.
Михаил удивленно вскинул брови. Он посмотрел на Сергея, потом на Веронику, и в его глазах промелькнуло раздражение. Игра в «старых добрых друзей» не сработала.
— Да ладно, Верунь, что за формальности? Я на диване устроюсь, мне не привыкать.
— Дело не в диване, — вмешался Сергей, поднимаясь из-за стола. — Дело в том, что это наш дом. И наши правила. Я вызову вам такси. Какую гостиницу предпочитаете? «Парк Инн» вполне приличная.
Это был конец. Михаил понял, что его обаяние здесь бессильно. Он встал, натянуто улыбнулся.
— Ну что ж. Хозяин – барин. Дак я, пожалуй, пойду. Вероника, проводишь?
У двери, пока Сергей вызывал машину, он придержал ее за локоть. Его пальцы были холодными.
— Зря ты так, — прошипел он. — Я ведь не просто так приехал. Я слышал, ты тут бизнес свой открываешь. Кондитерскую. Молодец, выросла.
Сердце Вероники снова екнуло. Лариса была права.
— Я подумал… у тебя талант, у меня – московский опыт, связи. Мы могли бы стать партнерами. Раскрутили бы твою лавочку так, что весь Ижевск бы ахнул. Я знаю, как делаются деньги, Верунь. А ты все еще в своем этом… болотце сидишь.
И тут она увидела его. Не того Мишу, которого она любила до потери памяти. Не успешного московского бизнесмена. Она увидела отчаявшегося, прогоревшего человека в дорогом, но уже слегка поношенном свитере. Человека, который приехал не для того, чтобы что-то дать, а чтобы взять. Он не слышал о ее успехе. Он услышал о возможности. Ее мечта, ее бессонные ночи, ее обожженные пальцы, ее выстраданный талант – для него это была просто «лавочка», которую можно «раскрутить».
— Моя «лавочка» называется «Вероника», — сказала она холодно. — И у нее уже есть партнер.
Она посмотрела в гостиную, где Сергей говорил по телефону – спокойно, надежно. Он был ее партнером. В жизни, в любви, в мечте.
— Этот твой слесарь? — усмехнулся Михаил. — Не смеши меня. Что он понимает в бизнесе?
— Он понимает во мне, Миша. Этого достаточно.
Такси приехало. Сергей вынес чемоданы в подъезд. Михаил помедлил, бросил на Веронику последний взгляд, полный обиды и непонимания.
— Ну и дура ты, Вероника. Всегда была, всегда и останешься. Прозябать тебе в этом тумане до конца дней.
Дверь за ним захлопнулась.
Вероника стояла посреди прихожей. Воздух снова стал чистым, пахнущим домом, хлебом и ванилью. Сергей подошел, обнял ее.
— Все в порядке?
Она кивнула, уткнувшись ему в плечо.
— Все в порядке.
Он ничего больше не спрашивал. Просто стоял, держа ее в своих сильных, спокойных руках. Позже, когда они пили чай, он сказал:
— Твой мусс вчера был почти идеальным. Но, может, стоит добавить капельку рябиновой настойки? Для терпкости.
Она улыбнулась. Он думал о ее десерте. О ее мечте.
Ночью Вероника долго не могла уснуть. Она встала, подошла к окну. Туман начал рассеиваться, и в разрывах облаков показались далекие, холодные звезды. Она подошла к креслу, где лежала ее незаконченная работа. Пяльцы с натянутым льном. Туманный пейзаж.
Ее пальцы привычно взяли иглу. Она нашла в своей шкатулке моток ниток. Не серых, не бежевых. Ярко-желтый, цвет солнца. И сделала один-единственный стежок на дальнем берегу вышитого пруда. Маленький огонек в окне далекого дома.
Она больше не рвала скатерти. Она просто добавляла в свой мир свет.