Ветер во Владивостоке — это не просто движение воздуха. Это характер, настроение, неумолимый собеседник, который говорит с городом на своем, соленом и жестком языке. В этот осенний вечер он был особенно настойчив. Он бился в панорамные окна квартиры Вероники на двадцатом этаже, завывал в щелях, будто пытался рассказать старую, мрачную историю. Но внутри, в залитой теплым светом гостиной, царил покой.
Веронике было за шестьдесят, но в ее осанке, в живом блеске глаз и легкой, уверенной походке возраст угадывался с трудом. Она была дизайнером, и не просто дизайнером интерьеров. Ее страстью и профессией было преображение городских пространств. Сейчас на огромном столе, заваленном чертежами и образцами гранита, лежал проект реконструкции набережной Цесаревича — ее детище, ее лебединая песня. Запахи свежесваренного кофе, дорогого парфюма и пыльных сувениров из десятков стран смешивались в воздухе, создавая уникальный аромат ее жизни — жизни, построенной заново на руинах прошлого.
Резкий, требовательный звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Она не ждала гостей. Ее жених, с которым они разделяли страсть к путешествиям и спокойным вечерам, был в командировке в Москве. Сын Федор, давно взрослый и самостоятельный, предупреждал о визитах заранее.
Она посмотрела в глазок и замерла. Сердце сделало неуклюжий кульбит и на мгновение остановилось. Там, в тусклом свете лестничной площадки, стоял он. Николай. Человек, которого она не видела почти двадцать лет. Человек, чье имя она давно вычеркнула из своей жизни, как неудачный эскиз.
Ветер снаружи взвыл с новой силой, словно подталкивая ее. Медленно, как будто поворачивая ключ в заржавевшем замке, она открыла дверь.
Он изменился. Время не пощадило его былой лоск. Редкие седые волосы прилипли ко лбу, дорогое, но поношенное пальто было мокрым от измороси, а лицо… Лицо было серым, измятым, с глубокими бороздами отчаяния у рта. Только глаза остались прежними — некогда нагловатые, теперь они смотрели затравленно, по-собачьи.
— Здравствуй, Вероника, — прохрипел он. Голос тоже изменился, потерял свою бархатную уверенность.
— Здравствуй, — ровно ответила она, не двигаясь с места, загораживая проход. Холодный сквозняк ворвался в квартиру, неся с собой запах мокрого асфальта и моря.
— Можно войти? На минутку. Я… замерз.
Она на мгновение заколебалась. Часть ее, та, что помнила годы унижений и боли, хотела захлопнуть дверь перед его носом. Но другая, воспитанная в интеллигентной семье, где гостям не отказывали от порога, взяла верх. Она молча отступила в сторону.
Николай шагнул внутрь, и ветер с силой захлопнул тяжелую дверь, звук прозвучал как выстрел. Он растерянно огляделся. Его взгляд скользил по стенам, увешанным африканскими масками и индонезийскими батиками, по стеллажам с венецианским стеклом и непальскими статуэтками, по огромному столу с чертежами. В его глазах читались зависть, удивление и какая-то обида, словно все это должно было принадлежать ему.
— Шикарно живешь, — выдохнул он, снимая мокрое пальто. Под ним оказался мятый пиджак. — Молодец. Всегда умела устроиться.
Вероника проигнорировала выпад.
— Тебе чай, кофе? Или сразу к делу? Я занята.
Ее спокойный, холодный тон, казалось, выбил его из колеи. Он ожидал чего угодно: криков, упреков, слез. Но не этой ледяной вежливости.
— Кофе, если можно.
Она молча прошла на кухню, такую же стильную и функциональную, как и вся квартира. Он поплелся за ней, как бездомный пес. Пока кофемашина тихо урчала, он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки.
— Федор как? — спросил он, нарушая тишину.
— У Федора все хорошо. Он ведущий инженер в порту. Женат. У меня внучка, — отчеканила Вероника, не поворачиваясь. Каждое слово было щитом.
— Я знаю. То есть, слышал… Я звонил ему пару раз. Он… не очень разговорчив.
— Удивительно, — в ее голосе проскользнула первая нотка сарказма. Она поставила перед ним чашку. — Так что привело тебя ко мне, Николай, спустя двадцать лет, в ветреную осеннюю ночь? Ностальгия?
Он отхлебнул кофе, обжегся, поморщился.
— Мне нужна помощь, Вероника.
Она молча смотрела на него, ожидая продолжения. Ее лицо было непроницаемо, как гладь замерзшего озера Ханка.
— Я болен, — выдавил он. — Серьезно. Нужна операция. В Корее. Стоит… очень много. Целое состояние.
Он замолчал, ожидая ее реакции. Но Вероника молчала. Она просто смотрела на него, и в ее взгляде не было ни сочувствия, ни злорадства. Было лишь отстраненное, почти научное любопытство.
— У нас с Галиной нет таких денег, — продолжил он, его голос задрожал. — Мы продали все, что могли. Квартиру, машину… Галя работает на двух работах, но это капля в море. Я… я на грани. Врачи говорят, без операции — несколько месяцев. Максимум.
Галина. Его новая жена, ради которой он когда-то ушел. Вероника даже не знала, как она выглядит.
— Я пришел к тебе, Вероника, — он подался вперед, его глаза наполнились слезами. — Ты единственный человек, который может помочь. Я знаю, я виноват перед тобой, перед Федей. Но ведь мы были семьей. Ты же знаешь, что это такое, когда на кону жизнь…
И эта фраза стала ключом. Она повернулась в замке памяти, и дверь в прошлое с оглушительным скрежетом распахнулась.
…Двадцать лет назад. Другая квартира — маленькая, темная «двушка» на Чуркине с вечным запахом лекарств и сырости. Другая осень, такой же промозглый ветер с моря стучит в окно. Пятнадцатилетний Федор лежит в своей комнате, исхудавший и бледный после очередной химиотерапии. Диагноз прозвучал как приговор — редкая форма саркомы. Врачи во Владивостоке разводили руками. Единственный шанс — экспериментальное лечение в клинике в Японии. Сумма была астрономической.
Вероника не спала месяцами. Днем — работа в маленькой дизайнерской конторе, по вечерам — подработки, чертежи на заказ. Она продала все, что у них было: старенькую «Тойоту», бабушкины серьги, дачу под Артемом. Она занимала у всех, унижалась, просила, стояла на коленях. И собрала. Почти всю сумму. Последний, самый крупный кусок, одолжил ее старый друг, профессор из ДВФУ, оформив на себя кредит. Деньги лежали на столе в толстом конверте. Рядом — расписка, написанная ее дрожащей рукой.
В тот вечер Николай вернулся домой необычно тихим. Он долго стоял у окна, глядя на огни порта. А потом обернулся и сказал то, что навсегда разделило ее жизнь на «до» и «после».
— Я ухожу, Вероника.
Она не сразу поняла. Подумала, что он шутит. Или что это очередная его депрессия, которые случались все чаще с тех пор, как заболел сын.
— Куда уходишь? В магазин?
— Я ухожу от тебя. Совсем. Я больше не могу.
Он начал говорить, и его слова, холодные и острые, как осколки льда, впивались в нее. Он говорил, что устал. Устал от больничных запахов, от ее вечно заплаканных глаз, от этой беспросветной черноты и уныния. Он говорил, что еще молод, что хочет жить, а не доживать, ухаживая за больным ребенком и депрессивной женой. Что встретил другую женщину, Галину. С ней легко, с ней праздник.
Она слушала его, и мир вокруг нее рассыпался в пыль. Но самый страшный удар был впереди. Он подошел к столу, взял конверт с деньгами, предназначенными для спасения их сына.
— Это общие деньги, — сказал он спокойно, глядя ей прямо в глаза. — Мы вместе их… ну, ты их собирала, но в браке. Значит, по закону они общие. Я не могу уйти с пустыми руками. Мне нужно на что-то начинать новую жизнь.
Она смотрела на него, не веря своим ушам.
— Коля, ты в своем уме? Это деньги на операцию Феди! Его жизнь зависит от них!
Он брезгливо поморщился.
— Не драматизируй. Шансов все равно мало, ты сама знаешь, что говорят врачи. А я еще жив. Мне нужно жить сейчас.
Он взял расписку, которую она держала в онемевших пальцах, повертел ее.
— Отличная сумма. Эти деньги мы делим пополам, — заявил он, будто речь шла о разделе имущества при цивилизованном разводе. — Мне хватит, чтобы уехать и встать на ноги. А ты… ты женщина сильная, ты еще соберешь. Или друг твой профессор еще один кредит возьмет. Он в тебя, кажется, влюблен.
Он отсчитал ровно половину купюр, аккуратно сложил их и сунул во внутренний карман пиджака.
— Прости, так будет лучше для всех. Мне просто… мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты.
С этими словами он ушел. Она осталась стоять посреди комнаты с половиной суммы, бесполезной распиской и рухнувшим миром. Она не плакала. Слезы кончились. Внутри выжгло все, осталась только холодная, звенящая пустота и одна-единственная мысль: «Я спасу сына. Во что бы то ни стало».
И она спасла. Она снова пошла по кругу унижений, заняла еще, продала квартиру и переехала с Федором в крошечную гостинку. Профессор действительно помог, не взяв ни копейки процентов. Они улетели в Японию. Были годы борьбы, ремиссий и рецидивов. Но они победили.
Когда все закончилось, Вероника обнаружила в себе новую, стальную силу. Она с нуля основала свою фирму. Работала как одержимая, отдавая долги и поднимая сына. Ее проекты начали выигрывать городские тендеры. Она стала известной, уважаемой. Она купила эту квартиру с видом на мост и море. Она начала путешествовать, наверстывая украденные годы. Каждая поездка была актом освобождения, символом победы. Она заполнила свой дом не вещами, а доказательствами того, что она выжила и стала счастливой. А потом в ее жизни появился он — ее ровесник, вдовец, такой же увлеченный путешественник, спокойный и надежный, как скалы на острове Русский. Он сделал ей предложение в круизе по норвежским фьордам, и она согласилась. Она заслужила это счастье.
…Воспоминание схлынуло, оставив после себя привкус пепла. Николай все еще сидел напротив, его лицо было искажено жалкой, просящей гримасой.
— Вероника, я умоляю тебя… Вспомни все хорошее, что у нас было. Помоги. Ради Феди… чтобы у него остался отец.
Это был запрещенный прием, удар ниже пояса. Но он не сработал. Закаленная сталь не гнется.
В этот момент зазвонил ее телефон. На экране высветилось «Федор». Она спокойно приняла вызов, ее голос мгновенно потеплел.
— Да, сынок. Нет, не сплю, работаю над набережной… Да, все в силе, в субботу жду вас с Леночкой и Машей на обед. Приготовлю твой любимый плов. Что? Нет, ничего не случилось. Просто… старый знакомый зашел. Да, конечно, целую внучку. До субботы.
Она положила телефон. Николай смотрел на нее с голодной тоской — так смотрят на чужой пир через окно. Он видел, чего лишился: не денег, не квартиры, а этой теплоты, этого простого семейного разговора, права быть частью их жизни.
— Ты видишь? — прошептал он. — Он даже не хочет со мной говорить. Но если я вылечусь… я смогу все исправить. Я куплю Маше все, что она захочет. Я буду помогать им…
Вероника медленно поднялась и подошла к панорамному окну. Ветер не унимался, бросая пригоршни дождя в стекло. Внизу, переливаясь огнями, изгибался Золотой мост — символ нового Владивостока, города, который, как и она, умел меняться и строить себя заново.
— Когда-то, — начала она тихо, но каждое ее слово звенело в наступившей тишине, — ты сказал, что делишь наши общие деньги пополам. Деньги, собранные на жизнь нашего сына.
Николай вздрогнул, будто его ударили.
— Вероника, не надо…
— Надо, Коля. Надо. Ты сказал, что тебе нужен перерыв. От моего уныния. От сплошной черноты. Ты взял свою половину и ушел строить свою светлую жизнь. А я осталась. Со своей половиной денег, с больным ребенком и с этой самой чернотой. И знаешь что? Я справилась. Я вытащила и себя, и его. Я построила этот дом, эту жизнь, по кирпичику, по сувениру из каждой новой страны. Я заработала свое право на свет.
Она обернулась. На ее лице не было гнева. Только безмерная, всепоглощающая усталость от него, от этого прошлого, которое посмело явиться на ее порог.
— Я понимаю, что тебе сейчас плохо, Коля. У тебя свое уныние и своя чернота. И я даже могу тебе посочувствовать. Но пустить твою черноту в мой мир я не могу. Я слишком дорого заплатила за свой свет и покой.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него.
— Так вот, сейчас, Коля… Пожалуй, я возьму перерыв. От твоего уныния и твоей сплошной черноты.
Он смотрел на нее, и в его глазах медленно, мучительно гасла последняя надежда. Он начал понимать. Не умом, а всем своим существом, каждой больной клеткой своего тела. Это был не отказ. Это был приговор. Справедливый и окончательный. Бумеранг, запущенный им двадцать лет назад, описал огромную, невидимую дугу и вернулся, ударив его прямо в сердце.
— Ты… ты не можешь… — пролепетал он.
— Могу, — твердо сказала она. — Я не судья и не Бог. Я просто женщина, которая больше не хочет делиться. Ни деньгами, ни жизнью, ни душевным покоем. Ты свой выбор сделал давно. Теперь живи с ним. Дверь там.
Он встал, пошатываясь. На его лице отразилась целая гамма чувств: шок, обида, гнев, и, наконец, — полное, сокрушительное осознание. Он больше не просил. Он понял, что это бесполезно. Он молча натянул свое мокрое пальто, не глядя на нее, и пошел к выходу.
Вероника не проводила его. Она слышала, как он открыл дверь, как в квартиру снова ворвался порыв ледяного ветра, и как дверь за ним тихо закрылась.
Все было кончено.
Она еще долго стояла у окна, глядя на ночной город. Ветер все так же выл, но теперь он казался ей не угрожающим, а очищающим. Он будто выдувал из ее дома, из ее жизни последние пылинки прошлого, последний призрак Николая.
Она подошла к своему рабочему столу. Взгляд упал на чертеж набережной. Ее проект предполагал создание большого открытого пространства с амфитеатром, обращенным к морю, и длинными прогулочными дорожками. Место, где люди могли бы смотреть на воду, на корабли, на закаты. Место света и простора.
Она взяла карандаш и сделала несколько легких штрихов, уточняя линию изгиба одного из пандусов. Рука была твердой. Внутри было тихо и спокойно. Впервые за много лет она почувствовала себя по-настоящему свободной. Ее бумеранг тоже вернулся. Только он принес не возмездие, а покой.