Ливень начался внезапно, как это бывает только в томском июле: ещё минуту назад солнце плавило асфальт на проспекте Ленина, а теперь косые струи били в окно, превращая мир за стеклом в размытую акварель. Индиго, серая пейна, капля жжёной сиены там, где проглядывал кирпич соседнего дома. Лидия сидела на полу своей однокомнатной квартиры, окружённая картонными коробками, пахнущими пылью и прошлым. Маминым прошлым. Третья неделя, как её не стало, а ощущение сиротства только нарастало, холодное и липкое, как этот вечерний дождь.
Будучи администратором в креативном пространстве «Точка сборки», Лидия привыкла к хаосу. Она управляла расписанием лекций, улаживала конфликты между стартаперами и дизайнерами, находила потерянные зарядки и утешала поэтов, которым не дали грант. Её работа была упорядочиванием чужих жизней, жонглированием чужими амбициями и дедлайнами. Вечером она приходила домой, в свою тишину, и пыталась упорядочить собственную. После развода с Владимиром это получалось всё лучше. Но мамин уход снова всё смешал, опрокинув на её выстроенный мир ведро холодной воды.
Коробки были последним рубежом. Фотографии, письма, какие-то вырезки. Лидия перебирала их механически, отстранённо, как разбирала бы архив очередного проекта в «Точке». Вот она – первоклассница с огромными бантами. Вот мама и папа на набережной Томи, молодые и ослепительно счастливые. Вот она с Вероникой, её лучшей подругой, после защиты дипломов в ТГУ. Двадцать пять лет дружбы. Вероника была константой, осью, вокруг которой вращалась её, Лидии, расколотая вселенная.
Руки наткнулись на плотный, пожелтевший конверт без адреса, засунутый между страниц старого фотоальбома. Он был заклеен. Внутри – аккуратно сложенный вчетверо лист из школьной тетради в клеточку. Мамин узнаваемый, чуть бисерный почерк. Всего одна фраза, выведенная с нажимом, словно каждое слово продавливало бумагу насквозь.
«После меня – всё только ей, Веронике. Сохрани для неё».
Лидия перечитала. Ещё раз. И ещё. Слова не складывались в смысл. Они кололи, как стеклянная крошка. Всё? Что «всё»? Квартира, в которой Лидия сейчас сидела? Скромные мамины сбережения? Что могло быть настолько ценным, чтобы оставить это не единственной дочери, а её подруге? Холод, начавшийся в кончиках пальцев, медленно пополз вверх по рукам, добравшись до самого сердца и заморозив его. Это было не горе, не обида. Это было чувство, знакомое ей по работе: когда рушится идеально выстроенный график, когда ключевой спикер отменяет выступление за пять минут до начала. Катастрофа. Только теперь это была её жизнь.
Она не заплакала. Слёзы казались чем-то неуместным, истеричным. Администратор внутри неё взял верх. Проблема есть. Её нужно проанализировать и решить. Она аккуратно сложила письмо, вернула его в конверт и положила на стол, рядом с палитрой, где сиротливо засыхали вчерашние краски. Она собиралась дописать этюд с видом на Воскресенскую гору, но теперь все цвета казались фальшивыми.
Вероника. Ника. Двадцать пять лет. Она крестила её дочь. Она примчалась с бутылкой коньяка и двумя вёдрами мороженого, когда Владимир объявил, что уходит. Она часами слушала Лидино молчание, просто сидя рядом. Она была единственной, кто всерьёз воспринимал её «мазню», как называл живопись бывший муж. «Лида, у тебя же дар! Ты обязана сделать выставку! Ну чё ты как неродная, а?» – говорила она, разглядывая очередной пейзаж.
И теперь это. «Всё только ей».
Телефон на столе завибрировал. Сообщение от Вероники: «Лидусь, ты как? У нас сегодня всё в силе? Валерка пирог испёк. Ждём к восьми. Даже твой бывший обещал заглянуть, представляешь?»
Лидия посмотрела на часы. Семь. У неё был час, чтобы превратиться из женщины, у которой только что украли её собственное прошлое, в обычную сорокадвухлетнюю Лиду, идущую в гости к лучшей подруге. Она встала, подошла к зеркалу. Обычное лицо, чуть уставшее. Возраст, который Владимир так любил подчёркивать после развода: «Кому ты нужна в свои сорок с лишним?». Но сейчас она видела не возраст. Она видела человека, которого предали самые близкие.
Она медленно оделась, сунула конверт в сумочку. Решение пришло само собой. Тихое, холодное и окончательное, как приказ о закрытии провалившегося проекта. Она пойдёт. Она посмотрит им в глаза. И она задаст свой вопрос.
Дождь всё шёл, барабаня по зонту. Томск утопал в мокром сумраке, резные наличники старых деревянных домов плакали тёмными струйками. Воздух пах мокрой листвой, рекой и остывшим городом. Квартира Вероники и Валерия встретила её теплом и запахом яблок с корицей.
– Лидусик, ну наконец-то! – Вероника бросилась ей на шею, теплая, родная. От неё пахло домом и духами, которые Лидия сама ей подарила на день рождения. Удар под дых. – Промокла вся? Давай сюда зонт. Валерка, наливай нашей страдалице чаю!
Валерий, крупный и добродушный, уже суетился на кухне. Он был полной противоположностью Владимиру – тихий, надёжный, обожающий свою жену.
– Привет, Лен. Пирог стынет, – улыбнулся он. – А я тут глинтвейн затеял, по такой погоде – самое то.
В гостиной, в кресле, сидел Владимир. Он выглядел неуместно в этой уютной обстановке – подтянутый, в дорогой рубашке, с выражением лёгкой брезгливости на холёном лице. После развода они поддерживали видимость цивилизованных отношений, в основном ради общих знакомых.
– О, явилась, – сказал он вместо приветствия. – Я уж думал, ты в своей берлоге заперлась со своими красками.
– Здравствуй, Володя, – ровно ответила Лидия, снимая плащ. Она чувствовала себя актрисой на сцене. Декорации расставлены, зрители на местах. Осталось произнести ключевую реплику.
Они сели за стол. Вероника щебетала о своей работе, Валера рассказывал смешную историю про кота. Владимир молча ковырял вилкой пирог, а Лидия смотрела на подругу. На её живую мимику, на смеющиеся глаза, на то, как она поправляет выбившуюся прядь волос. Она искала в этом родном лице хоть какой-то намёк на обман, на тайну. Но ничего не находила. Только любовь и беспокойство.
– Лид, ты чего молчишь весь вечер? – Вероника накрыла её руку своей. – Что-то случилось? На работе опять завал?
– Нет, – тихо сказала Лидия. – Не на работе.
Она чувствовала, как все взгляды устремились на неё. Пауза затягивалась. Даже Владимир поднял голову от тарелки.
– Мама оставила письмо, – произнесла Лидия, и её собственный голос показался ей чужим.
– Ох, Лидусь… – начала Вероника сочувственно.
– Оно не для меня.
Лидия открыла сумочку и достала пожелтевший конверт. Она не стала его передавать. Она просто положила его на центр стола, как улику. Белый прямоугольник на цветастой скатерти выглядел как пробоина.
– Что это? – спросил Валера, нахмурившись.
Владимир хмыкнул. – Завещание, что ли? Интересно. Твоя мама всегда была с сюрпризами.
Лидия проигнорировала его. Она смотрела только на Веронику. Лицо подруги медленно менялось. Улыбка исчезла, глаза расширились, в них проступил страх. Она узнала конверт. Она знала, что внутри. В этот момент для Лидии всё стало на свои места.
– Прочти, – ледяным тоном попросила Лидия.
Вероника не двигалась. Она смотрела на конверт, как на змею.
– Да что там за секреты? – нетерпеливо вмешался Владимир. Он взял конверт, бесцеремонно вскрыл его и вытащил листок. Он пробежал глазами по строчке и расхохотался. Громко, неприятно.
– Ну, мать у тебя даёт, Лидка! Это пять! «После меня – всё только ей, Веронике». Ты слышишь, Валера? Твоя жена, оказывается, наследница. А тебя, бывшая, прокатили. Квартиру, поди, отписала? Ай да подруга! Ай да молодец!
Валерий смотрел то на жену, то на Владимира, ничего не понимая. – Ника, что это значит?
Но Вероника смотрела на Лидию. По её щекам текли слёзы. Беззвучно, крупными каплями. Она не пыталась их вытереть.
– Лида… прости, – прошептала она. – Я должна была сказать тебе раньше. Я… я не знала, как.
Лидии казалось, что пол уходит у неё из-под ног. Значит, правда. Значит, все эти годы… дружба, поддержка… всё было ложью, хорошо разыгранным спектаклем в ожидании финала.
– Что «всё», Ника? – спросила Лидия, и в её голосе зазвенел металл. – Квартиру? Деньги? Что ещё ты должна была получить за свою… дружбу?
– Прекрати! – вдруг резко сказал Валера, обращаясь к Лидии. – Ты не понимаешь.
– А ты понимаешь? – огрызнулась она. – Ты тоже был в курсе? Вы оба ждали, когда моя мать умрёт, чтобы забрать то, что принадлежит мне?
– Какая драма! – снова встрял Владимир, наслаждаясь ситуацией. – Прямо Шекспир в сибирских декорациях. Лида, расслабься. Ну, кинули тебя. С кем не бывает. Зато теперь у тебя будет больше времени на твою мазню.
И это слово – «мазня» – стало последней каплей. Оно было квинтэссенцией всего его отношения к ней, к тому единственному, что было по-настояшему её.
– Заткнись, Володя, – сказала Вероника сквозь слёзы. Её голос обрёл силу. Она встала, подошла к книжному шкафу и достала оттуда большую плоскую папку. Она положила её на стол рядом с проклятым письмом.
– Вот что «всё», Лида. Вот. Открой.
Лидия смотрела на папку. Её руки не слушались.
– Открой, я сказала! – почти крикнула Вероника.
Дрожащими пальцами Лидия развязала тесёмки. Внутри были не документы. Там были фотографии. Профессиональные, качественные снимки её картин. Всех. От ранних, неумелых этюдов, до последних работ, которые, как она думала, видела только Вероника. Пейзажи Томска, портреты, натюрморты с полевыми цветами… Её жизнь, переведённая на язык цвета и света. Под фотографиями лежали распечатки писем. Переписка Вероники с какой-то галереей в Новосибирске. Обсуждение концепции выставки. Даты. Бюджет. Имя куратора.
Лидия подняла непонимающий взгляд на подругу.
– Твоя мама пришла ко мне за полгода до… – голос Вероники дрожал. – Она сказала: «Ника, я умираю. Но я боюсь не за себя. Я боюсь за Лиду». Она видела, как ты гаснешь. Сначала развод, потом эта твоя работа, где ты тратишь всю себя на других… Она видела, как ты всё реже берёшься за кисть. Она сказала, что твой талант – это самое ценное, что у тебя есть. И что ты сама его похоронишь.
Вероника перевела дух.
– Она боялась, что после её смерти ты впадёшь в депрессию и забросишь живопись совсем. Или, ещё хуже, в порыве горя просто выкинешь все свои работы. Она сказала: «Она сама себя не спасёт. У неё нет на это ни сил, ни наглости. Ты её спаси, Ника. Ты одна веришь в неё по-настоящему». Она взяла с меня слово. Что я заберу у тебя «всё». Все твои картины. Что я сохраню их. И что я, чёрт возьми, заставлю тебя сделать выставку. Даже если для этого мне придётся с тобой поссориться. Даже если ты меня возненавидишь. Письмо… она оставила его на случай, если со мной что-то случится. Чтобы Валера знал, что делать. Чтобы он передал их… куратору. Это не про квартиру, Лида! Это про тебя! Про твою душу, которую ты сама готова была выбросить на помойку!
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только, как стучит дождь по подоконнику и как шумно дышит Владимир, у которого отняли его спектакль.
Лидия смотрела на фотографии своих работ. На переписку. На заплаканное лицо подруги. Холод, сковывавший её сердце, начал таять, и на его месте разливалось что-то горячее, обжигающее, похожее на стыд и безмерную благодарность. Она увидела не предательство. Она увидела заговор. Заговор любви. Отчаянная попытка двух самых близких ей женщин спасти её от самой себя. От её страхов, от её практичности, от её роли вечного администратора чужих судеб.
– Почему… почему ты мне не сказала? – прошептала Лидия.
– А ты бы согласилась? – горько усмехнулась Вероника. – Ты бы отмахнулась, сказала, что это всё ерунда, что у тебя нет времени, что твои картины никому не нужны. Я тебя знаю, Лид. Двадцать пять лет знаю. Иногда, чтобы помочь человеку, нужно пойти против его воли. Твоя мама это понимала.
Лидия медленно поднялась. Она подошла к Веронике и просто обняла её. Крепко, до хруста в костях. И заплакала. Наконец-то заплакала. Не от горя или обиды. От облегчения. От внезапно свалившегося на неё понимания, что она не одна. Что её не предали, а наоборот, защищали так, как она и представить себе не могла.
– Прости меня, – шептала она в плечо подруги. – Прости, Ника… я такая дура…
– И я дура, – всхлипывала в ответ Вероника. – Надо было сразу всё рассказать…
Валерий подошёл и неловко обнял их обеих. Владимир, поняв, что представление окончено и он в нём оказался в самой жалкой роли, тихо поднялся.
– Ну, я пойду, пожалуй, – буркнул он. – Дела.
Никто не пытался его остановить. Дверь за ним тихо хлопнула, отсекая его от этого нового, хрупкого мира, родившегося из боли и недопонимания.
Они сидели до поздней ночи. Пили глинтвейн, рассматривали фотографии картин, и Вероника с горящими глазами рассказывала о своих планах, о переписке с галереей, о том, как она уже представляла себе развеску. И Лидия, впервые за много лет, не отмахивалась. Она слушала. И в её душе, как на загрунтованном холсте, начали проступать контуры будущего. Яркого, полного цвета, немного пугающего, но её собственного.
Когда Лидия возвращалась домой, дождь уже кончился. Город дышал свежестью. Влажный асфальт отражал огни фонарей, превращая улицу в фантастическую тёмную реку. Она вошла в свою квартиру и первым делом подошла не к коробкам с прошлым, а к мольберту.
На холсте был подмалёвок – серое томское небо над крышами. Она взяла палитру. Её рука сама потянулась к тюбику с кадмием жёлтым. Она выдавила на палитру щедрую каплю чистого, солнечного цвета. Потом ещё одну – ультрамарина. Потом – краплака.
Она посмотрела на серый холст. Работа администратора учила её видеть структуру, выстраивать логические цепочки, решать проблемы. Работа художника учила её видеть суть. Сегодня вечером эти две её ипостаси наконец-то встретились и договорились. Проблема была не в письме и не в подруге. Проблема была в ней самой. И решение было здесь, в её руках, в этих тюбиках с краской и в пустом холсте, который ждал не просто цвета. Он ждал смелости.
Лидия взяла кисть. И первый мазок, который она сделала поверх серого неба, был ослепительно, невозможно жёлтым. Цветом солнца, которое обязательно взойдёт после самого сильного ливня.