Запах новой штукатурки и пыли встречает меня сразу, как только дверь сдаётся и открывается. Внутри прохладно и пусто. Дом, в который никогда не въедут те, для кого я его строила в голове. Я вхожу и машинально проверяю свет, воду, взглядом — ровность стыков, кромки плинтусов, оттенок краски. Профессиональная привычка «сдавать объект самой себе»: где подтек, где перекос. Сейчас это не дом, а смета, где каждая строка — моя энергия.
Коридор узкий, но аккуратный: я долго выбирала этот серо-бежевый, чтобы он не ел свет. В комнате еще пахнет банками, которые я оставляла «на случай подправить». В углу стоит чемодан с инструментом — дрель, уровень, ключи в одном отделении, молоток в другом. Рядом, у стены, две оставленные мною банки краски и большой пакет с бирюзовым пледом из мериноса. Плед я покупала с улыбкой, представляя, как мы укутываемся вечером, а на подоконнике плоская тарелка с неидеальными моими сырниками. Сейчас он выглядит чужаком в пустой комнате, как яркое пятно в чёрно-белом фильме.
Сажусь на корточки, проверяю крышки банок. Одна неплотно закрыта, я автоматически протираю край салфеткой, как будто всё ещё важно, чтобы ничего не подпорчилось. Плевать. Встаю, поднимаю плед, разворачиваю — большой, тяжелый, мягкий. Запихиваю в сумку так, чтобы не выпирал молнией. Чемодан с инструментом беру в руку. Тяжело, но терпимо. Банки краски оставляю на потом. В голову, как под дых, приходит мысль: тащить их в метро у меня просто не хватит рук. И сил тоже.
Хожу по квартире, сдерживая дыхание. Здесь пока нет мебели, лишь чистые стены. На кухне — плитка идеальной сеткой и пластиковая заглушка из магазина на месте будущей мойки. Я смотрю на эту заглушку и вдруг понимаю, что мне страшно — не за себя. За то, что мою работу, моё «хотела как лучше», примут как данность те, кто не вложил ни часа. Как будто с меня уже сняли мерки и примерили на другого.
Первую банку я поднимаю и открываю. Щелчок, потом тугой запах. Наклоняю, и густая, тёплая струя ложится на стену, течёт вниз, уходит на пол. Получается дорожка, похожая на шрам. Вторая дорожка, третья. Я иду по периметру комнаты, не торопясь, как будто рисую. Сквозь сжатые зубы у меня прорывается короткий смешок, похожий на икоту. Получается неровно, но честно. В ванную — ещё пару широких мазков, по коробу, по порожку, по уголкам, где я мучилась с подрезкой. На кухне — вдоль окна, по откосу, до потолка. В конце остаётся небольшой остаток, я выливаю его посередине, позволяя краске расплыться лужей. Пускай сохнет.
Становится неожиданно тихо. Я слышу, как где-то во дворе лает собака, как в соседней квартире кто-то бормочет телевизор. Этот звук меня заземляет. Беру вторую банку. Она тяжелее, но руки уже помнят движение. На этот раз я иду быстрее. Полосы, кляксы, брызги, капли на кроссовках. Внутри сначала дрожит, потом ровняется. Когда банка пустеет, я ставлю её вверх дном рядом с первой. Они как два пустых стакана после долгого разговора.
Чемодан с инструментом подается легко, когда я вытаскиваю молоток. Он тяжелее, чем кажется. Подношу к унитазу. Задерживаю дыхание. Первый удар — звонкий, несовместимый со словом «домашний». Вторая трещина идёт по ободу, третья дробит всё в белую крошку. Странное чувство: как будто освобождаешь место для воздуха. Раковина сдаётся быстрее — от одного точного удара по горлышку. Я закрываю глаза на секунду, слушаю, не бегут ли люди в коридоре. Тишина. По плитке разлетаются маленькие осколки. Я подбираю крупные, чтобы не выдать себя мелким звонким шуршанием при выходе.
По стенам и полу остаются вмятины от молотка — не глубокие, но заметные. Я сознательно не трогаю стекло. Бить окна глупо: шум, вопросы, соседи. Провожу молотком по рамам, по подоконникам — достаточно, чтобы их «идеальные линии» перестали быть идеальными.
Сажусь на пол, вытягиваю ноги, смотрю на это море бирюзы и белых осколков. И впервые за эти дни мне физически хорошо. Как будто кто-то с моих плеч снял каменную плиту. В груди освобождается место для вдоха. Я смеюсь тихо, по-настоящему, и этот смех не злой. Скорее усталый и честный.
Поднимаюсь, оглядываюсь, на автомате проверяю, не оставила ли чего лишнего. Беру чемодан, сумку с пледом, забытые перчатки (какие молодец, купила с утра), протираю подошвы от краски, чтобы не оставлять следов в подъезде. На кухне ещё раз смотрю на заглушку в месте будущей мойки. На секунду возникает мысль приклеить на неё записку: «Совет да любовь». Я даже представляю почерк, круглые буквы. Передумала. Лишние слова им не нужны.
Когда закрываю дверь, пальцы дрожат уже не от злости. На площадке прохладно. Металл ключа приятно царапает ладонь. За дверью остаётся цвет, осколки и мой смех. Перед дверью — я.
На улице тепло. Ветер пахнет булочной на углу. Я иду быстро, потому что чувствую, как после напряжения накатывает пустота и усталость. На перекрёстке телефон оживает. Сначала всплывает «Мама» — целая гирлянда сообщений. Потом «Тётя Элина». Потом неизвестный номер — дочитываю заголовок и понимаю, что это родители Максима. Глубоко выдыхаю, открывать не хочу. Судорожно смеюсь, потому что среди всей этой лавины есть ещё одно короткое сообщение от бабушки: «Ключи у подруги взяла? Молодчина. Завтра поговорим про документы».
Я забегаю в метро, прислоняюсь к стене вагона, закрываю глаза. Внутри ровно. Как ровно бывает в пустом доме ночью, когда знаешь, что свет включишь только ты. В гостинице душ смывает с пальцев остатки краски, с волос — запах пыли. Я укладываю чемодан у двери, плед — к подушке, как оберег. Телефон ставлю на беззвучный.
Перед тем как погасить свет, открываю заметки и пишу следующую лестницу дел: «1) Доверенность отправлена. 2) Ключи получены. 3) Кухня — письмо отправлено. 4) Завтра — работа». И ставлю точку. Не жирную, просто точку, которая держит строку.
Последняя мысль перед сном — очень земная: завтра коллеги будут шутить про «счастливую невесту», начальник будет смотреть исподлобья и вкрадчиво уточнять, не собираюсь ли в декрет. Я представляю, как захожу в офис, как достаю ноутбук, как под пальцами стучат клавиши. А потом экран телефона светится во тьме: пришло новое сообщение от мамы — «Сегодня поговорим. Мы подъедем к твоей работе».
Я кладу телефон экраном вниз. В темноте на секунду снова входит холод, но плед тёплый и тяжёлый. Я притягиваю его к подбородку и мысленно отвечаю тому сообщению:
«Поговорим? Пожалуйста. Только уже на моей территории».
Утро улыбается криво: кофе из автомата на первом этаже горчит сильнее обычного, а в зеркале у ресепшена я вижу женщину, которая не спала полноценно уже несколько ночей. Я всё равно поднимаюсь к себе — привычка сильнее любой драмы. Лифт звенит на каждом этаже, как будто предупреждает: «соберись».
В отделе почти все на месте. Кто-то хлопает крышкой ноутбука, кто-то шуршит упаковкой с творожком. Я кладу сумку, открываю свой компьютер, делаю вид, что погружаюсь в задачи. Внутри хочется зарыться в документы с головой — там хоть правила понятны.
— Марьяш, ну ты даёшь, — шепчет через перегородку Светка, — как вообще удаётся совмещать карьеру и такого… хм… темпераментного жениха? — и подмигивает. Её поддерживает Лина: — Видели ваши фотки, вы же как с обложки. Не спишь ночами, да? Потому и глаза красные?
Я улыбаюсь краем губ. Если бы они знали, как правы — я действительно не сплю, только причина другая. Улыбка не получается, и я понимаю: лучше молчать. Любая фраза может рассыпаться на осколки.
Письма летят в ящик, задачи закрываются. Автоматизм спасает. И всё же в какой-то момент над столом возникает тень. Начальник наклоняется, в руках у него папка.
— Ты сегодня какая-то… — он делает паузу, подбирая слово построже, — уставшая. Если надо — иди пораньше. Только скажи заранее.
Я киваю, а он, помедлив, добавляет в полголоса:
— И… это. В ближайшие месяцы всё стабильно? — взгляд скользит на мой живот. — Я сейчас графики планирую.
Я встречаю его глаза и произношу чётко:
— Стабильно. Никаких отпусков по уходу не намечается.
Внутри себя отмечаю, как он едва заметно выдыхает. Половина отдела на мне — зачем ему лишние риски? И эта промелькнувшая облегчённость вдруг делает меня спокойнее. Пускай я для него — ресурс. Сегодня мне так даже проще.
К одиннадцати телефон начинает вибрировать. Я переворачиваю экран вниз. В полдень он дрожит уже непрерывно. В час дня у меня такое ощущение, что на стол положили осу. Иногда всё же заглядываю — там длинная траурная лента из имён: «Мама», «Тётя Элина», «Кристина», «Папа», какой-то «Неизвестный» (это, кажется, родители Максима). Под миниатюрами — превью слов: «вернись», «стыд», «как ты могла», «Кристине плохо», «мы всё решим», «когда привезут кухню». В какой-то момент даже смешно: в их картине мира я до сих пор ответственна за цвет фартука на кухне. Ещё чуть-чуть — и спросили бы, где вешать гардины.
Я закрываю мессенджеры и иду обедать одна. Не хочу ни сочувствия, ни веселящихся шёпотов про «горячего жениха». Покупаю суп в пластиковом стакане и сижу у окна в столовой. Рядом кто-то обсуждает цены на отпуск, кто-то спорит про сериал. Мир живёт дальше. Я отмечаю в блокноте: «После работы — распечатать письмо в кухонную фирму, отнести в пункт». Не хочу, чтобы хоть один рубль ушёл туда, где меня больше нет.
Возвращаюсь к столу — и на автомате, как дежурный по планете, разруливаю чью-то задачку, машу рукой кому-то из айтишников, пишу три письма подряд. Пальцы помнят, что делать. Мысли упираются в тупик: «А дальше?» И тут же отступают: «Потом». Между «потом» и «сейчас» я выбираю «сейчас».
К четырём дня телефон снова оживает, но уже с такой настойчивостью, будто может проломить стол. Я включаю «не беспокоить». На экране остаётся только время, дата и моё отражение. Оно мне нравится чуть больше, чем утром. В нём есть упрямство.
В пять я собираю ноутбук, засовываю в сумку распечатанное заявление на возврат. Коллеги кивают — «пока, Мар». Я отзываюсь так же просто. У лифта встречаюсь взглядом со Светкой — она подстраивается под мой шаг.
— Слушай, — она вдруг серьёзно, без своих подмигиваний, — если надо будет переночевать у меня — скажи. Без вопросов. Я ж женщина, догадываюсь, что у тебя не просто так глаза опухшие. Я ничего не слышала, но… если что, я рядом.
Слова обжигают. Я киваю. Из всех сегодняшних реплик эта — единственная, которой хочется верить.
На улице тёплый ветер тянет запах свежего асфальта и пыли. Я сворачиваю к остановке — и слышу, как кто-то чётко, по-командирски, произносит моё полное имя:
— Марианна!
Звук — из другой жизни. Я оборачиваюсь, хотя уже заранее знаю, кого увижу. У бордюра стоит знакомая машина. За рулём — отец, смотрит прямо перед собой, словно его тут нет. Возле задней двери — мама и тётя. Мама — с прямой спиной и мокрыми глазами. Тётя — с лицом, как после лимона.
Картина нелепая и очень знакомая: мы на публичной площади, вокруг люди, а у нас семейный суд под открытым небом. Мама делает шаг ко мне, тётя — полшага вперёд, уже открывая рот. В груди — тишина перед грозой.
Я делаю вдох и ставлю сумку на землю, как якорь.
— Зачем вы приехали? — спрашиваю.
Тётя взрывается первой, как хлопушка: — Зачем ты устроила разгром в квартире? Ты кто такая, чтобы…
Мама кладёт ей ладонь на рукав, пытается сгладить угол:
— Мы не ругаться. Мы поговорить. Садись в машину, поедем домой. Максим и Кристина уехали на дачу к его родителям, их там пока подержат. Ты вернёшься, всё затихнет. Зачем тебе гостиница? Зачем всем нервы?
Я стою и смотрю на них. На их «затихнет». На их «зачем нервы». На отца, который по-прежнему глядит мимо, как диспетчер, который отстранился от чужой аварии.
Вокруг нас — обеденный час большого города: люди течением обходят, у кого-то звенит велосипедный звонок, на светофоре пищит таймер. Мой мир сузился до этих четырёх фигур и одной фразы, которую я произношу медленно, чтобы услышать себя:
— Дом — это туда, где меня любят. А не туда, где меня распределяют.
Тётя делает резкий шаг, и я вижу, как на её шее дергается жилка.
— Бессовестная, — шипит. — Сестру довела, ребёнку навредила. Ты мстительная, злая…
— Хватит, — говорю я. — Не здесь.
Мама сжимает сумочку так, что побелели костяшки пальцев.
— Марианна, — её голос дрожит, — ну куда ты пойдёшь? К кому? Мы — семья.
— Семья — это когда спрашивают, как ты. А не какие шторы выбирать, — отвечаю и поднимаю сумку.
Мама делает то, что умеет лучше всего: вцепляется в ремень, будто может этим поступком вернуть прошлое. От её пальцев пахнет кремом для рук и домом. На секунду, крошечную, мне хочется поддаться. На эту секунду хватает силы не отводить взгляд.
— Отпусти, — говорю тихо.
Она не отпускает.
— Пап, — поворачиваюсь к машине, — скажи ей.
Папа смотрит на меня, и на мгновение мне кажется, что он сейчас откроет дверь, выйдет и встанет рядом. Он не выходит. Только опускает стекло и произносит ровно:
— Олечка, отпусти. Ей нужно самой всё решить.
Пальцы мамы соскальзывают. Я делаю шаг назад и чувствую, как под ногами мягко хрустит песок, рассыпанный у бордюра. Внутри ровно. Странно ровно, как бывает после долгого бега, когда ты наконец остановился и понял: сердце на месте.
— Если хотите говорить — говорите. Но не командуйте. И не требуйте. Я больше не девочка, которую можно прописать в чьём-то плане, — произношу я.
Тётя шумно втягивает воздух, но мама её останавливает взглядом. На секунду в этих глазах мелькает то, чего я давно не видела: не жалость, не давление — растерянность.
— Позвони нам вечером, — говорит мама глухо. — Пожалуйста.
Я киваю. Это единственное «пожалуйста», которым мы сегодня обменялись.
Отворачиваюсь и иду к метро. Позади остаётся машина, мама, тётя, отец — как застылый кадр. Вперёд — ступеньки вниз, шум, прохлада, поезд.
Телефон в кармане снова вибрирует. Я достаю — «Бабушка: „Ну как?“». Набираю: «Стою на своём». Отправляю и улыбкой касаюсь экрана. Если честно, это не про упрямство. Это про то, что у меня впервые за долгое время есть своё место, где я решаю.
Поезд входит в станцию. Воздух срывается в тоннель. Я делаю шаг в вагон и чувствую, как откуда-то снизу, из подошв, поднимается тихая сила: я выдержу.
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Хозяйственная помощница для идеала", Виктория Свободина ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 3 - продолжение