Мама визжит так, будто я собираюсь броситься под поезд: хватает за ремень сумки, вырывает, прижимает к груди и закрывает собой дверь. Я делаю вдох, сжимаю зубы и без слов отнимаю сумку обратно. Пальцы немеют — не от тяжести, от злости. В комнате тесно от чужих эмоций, как от пара в запертой ванной: мама рыдает, тётя подбоченилась, из кухни выглядывает папа, а за стеной сестра тянет жалостливую ноту, как на репетиции хорового плача. Все здесь. Все, кроме Максима. Он ушёл одним из первых — ещё до того, как мне успели объяснить, что «всякое в жизни бывает».
Я складываю в сумку документы, пару свитеров, аптечку, косметичку. Телефон вибрирует без остановки — уведомления сыплются, как град. Я отключаю звук. Сейчас мне нужно слышать только собственное сердце, а оно стучит, как молот по наковальне: ровно, больно и упрямо.
— Куда ты пойдёшь? — мама хватает меня за руку так сильно, как в детстве, когда мы переходили дорогу. — У тебя нет другого жилья. На вокзал? К кому? У тебя же свадьба через две недели!
Слово «свадьба» шуршит, как порванная фата. Красивые букеты, зал, фотограф посоветован «самым надёжным человеком», платье, которое я выбирала три салона подряд, — всё это вдруг становится чужим инвентарём. Парад чужих надежд. Чужих решений. Чужой жизни.
— Где деньги из моей заначки? — спрашиваю спокойно и чувствую, как стягивается затылок.
— Откуда я знаю, — мама отводит глаза, будто смотрит на тень от люстры. — Ты, наверное, всё потратила и забыла.
Я киваю. Конечно. Удобная версия мира: я забываю, они заботятся, жизнь продолжается по расписанию. Только расписание пересоставили без меня.
Сестра за стеной всхлипывает громче, как будто перешла на второй куплет. Я слышу в её голосе старую знакомую фальшь — ту самую, с которой она когда-то просила мою юбку на выпускной и «случайно» порвала, а потом плакала так долго, что виноватой осталась я. Теперь у неё три месяца беременности. Теперь у неё «любовь». А у меня — чек на зал, счет на кухню, две банки краски, купленные с мыслями о нашей спальне. И память о том, как Максим «сочувствовал моей усталости», но не забывал ложиться рядом каждую ночь — внимательно, бесстрастно, как будто у нас была не любовь, а режим. Мы ведь «не предохранялись». Он это тоже помнит? Или ему теперь удобнее забыть?
Я застёгиваю сумку, поднимаю взгляд и говорю ровно:
— А если я беременна? Вы об этом подумали? Или ребёнок по вашим правилам засчитывается только, если он — от «правильной» любви?
Тётя моргает, словно от вспышки. Мама хватается за сердце и медленно сползает по стене. Я знаю этот спектакль: у неё нервы крепче моих, но сцена у нас всегда одна и та же — «Оля героически выдерживает удар». Папа, наконец, делает шаг из кухни, где прятался, и бережно берёт маму под локоть.
— Олечка, перестань. Марьяше нужно уйти и успокоиться. Потом вернётся. Ну куда она денется? — его голос мягкий, как шерсть старого пледа. Плед, кстати, лежит в другой квартире, в пакете, который я туда отвезла заранее — чтобы Кристина не «одолжила на денёк».
— Смотри, до чего ты сестру довела! — тётя снова делает выпад, но мама удерживает её за рукав. — Она беременна, у неё стресс. Подумай о ребёнке!
— Я думаю, — говорю. — Впервые за долгое время я думаю о себе. И о своём будущем ребёнке — если он у меня будет не из чьих-то расчётов.
В горле дерёт, но я не позволю слезам выйти при них. Это было бы подарком. Я бросаю взгляд на свою комнату — на постель с ровно заправленным покрывалом, на полку с блокнотами планов и списков «что купить до свадьбы». В каждом списке — моя жизнь, аккуратно разложенная по пунктам. Забавно, что ни в одном пункте не было строки «сестра беременна от твоего жениха», ни в одном чек-листе — «проверь, не предают ли тебя те, кого ты кормите и любите».
Я открываю дверь.
Мама с неожиданной силой вцепляется в ремень сумки. Пальцы — как крючки. Лицо — обезумевшее, даже страшное.
— Мара, умоляю, останься! — её голос выгибается, как металлическая балка под тяжестью. — Мы всё решим, Максим всё объяснит, он же тебя любит!
Папа оттаскивает её. Я прохожу в коридор, на ходу стягиваю куртку с вешалки, подбираю шарф. Воздух в подъезде прохладный, и он первый, кто сегодня не пытается меня учить.
Лифт плывёт вниз, я смотрю на своё отражение в мутной зеркальной вставке. Глаза красные, губы белые. Вижу девушку, которая вчера выбирала цвет фасадов кухни и переписывалась с подрядчиком, а сегодня выбирает, где пересидеть ночь с двумя тысячами на карте и с нулём доверия миру. У двери подъезда на секунду останавливаюсь. Кажется, я слышу, как в квартире снова поднимают голос. Кажется — или уже нет? Я толкаю дверь.
С улицы бьёт влажный воздух. Город живёт по своим правилам: люди торопятся к остановке, кто-то несёт коробку с пирожными, таксист ругается с водителем фургона. Моя трагедия не производит шума в их календарях. Это, в каком-то смысле, даже облегчает. Я иду вперёд, выбирая каждую ступеньку, как новую точку опоры. За квартал понимаю, что плачу в голос. Останавливаюсь у урны, глотаю воздух, как воду после бега. Подходит женщина в пальто, протягивает салфетки. Я киваю и шепчу «спасибо». Главное — уйти с глаз. Главное — спрятаться, чтобы ко мне наконец вернулась тишина.
Я открываю телефон, набираю «гостиница недорого рядом» и втыкаю адрес в карту. Пока метро стучит, я держусь за поручень и думаю о простых вещах: сколько стоит номер, хватит ли на такси утром, где ближайшая аптека. Я мысленно отгоняю слова «свадьба», «сестра», «беременность», «любовь». Они всё равно возвращаются, как надоедливые мухи. Я выпускаю их через окно сознания и закрываю раму.
В номер меня заселяют быстро. Уборщица косится сочувственно, оставляет под дверью пакет с чаем и печеньем. Стены тонкие; кто-то смеётся в соседней комнате, кто-то спорит. Я снимаю ботинки, сажусь на край кровати, упираюсь ладонями в покрывало. Обращаю внимание на мелочи: лампа перегорела, занавеска серая, в углу пыль. Всё это удивительным образом успокаивает. Никаких красивых картинок. Никаких обещаний. Просто ночь, тишина и усталость, которая наконец догнала меня.
Телефон снова вибрирует: «Мара, вернись, мы поговорим», «Ты всё не так поняла», «Кристине плохо», «Максим спрашивает, когда привезут кухню». Я пролистываю, не отвечаю. Потом он звонит. «Бабушка». Я долго смотрю на экран, будто на узкую дорожку между двумя обрывами, и наконец провожу пальцем.
— Алло, — голос хриплый, чужой.
— Марочка, — говорит она. — Я только вчера узнала про этих… Ты мне веришь?
Слова у меня застревают в груди. Вместо ответа выходит короткий сломанный звук — то ли смех, то ли всхлип.
— Не возвращайся к ним, слышишь? У меня есть одна мысль. Завтра поговорим. Выспись.
Мысль — это почти план. Планы — это почти жизнь. Я отключаюсь, кладу телефон экраном вниз и в первый раз за два дня закрываю глаза без страха, что дверь распахнётся и в комнату ввалится очередной хор советов, обвинений и правильных слов не по адресу.
Сон не приходит, но приходит пустота — ровная, как лёд. В ней нет истерики, нет репетиций чужих слёз. Есть только я, мой чемодан, город за окном и чувство, что я всё-таки вышла из чужой пьесы. И пусть впереди неизвестность, пусть денег мало, пусть завтра будет больно, — сегодня я сделала первый шаг.
За тонкой стеной кто-то шепчет, в коридоре шаркают шаги. Я слушаю и внезапно понимаю: самое громкое сейчас — это моё собственное дыхание. Оно ровняется. Я догадываюсь, где спрячу свой страх — в списке дел на завтра. И там первой строкой будет не «позвонить Максиму», не «ответить маме», не «оправдать всех и вся».
Утро пахнет дешёвым чаем из пакетика и чистящим средством в коридоре. Я лежу на узкой кровати, как на доске, и пытаюсь вспомнить, кто я такая без своего «мы»: без будущей свадьбы, без «наша кухня», «наши окна», «наш ремонт». Оказывается, я — человек с единственной сумкой, парой сменных футболок и телефоном, который всё ещё умеет вибрировать от сообщений с чужими советами.
Открываю шторы: серое небо, линия крыш, где-то внизу грузит ящики какой-то магазин. В голове — пустыня и одинокий кактус «что дальше?». Прежде чем кактус превратится в лес, звонит телефон. «Бабушка». Ловлю себя на том, что улыбаюсь раньше, чем отвечаю.
— Алло, Ба.
— Марочка, — её голос тёплый, даже через шум труб. — Скажи мне раз, что ты не вернёшься туда. Раз — и хватит.
— Не вернусь, — говорю и впервые за двое суток произношу это вслух спокойно.
— Вот и умница. Слушай теперь. У меня для тебя подарок. Плохой — для твоей матери, отличный — для тебя, — и я слышу, как она удовлетворённо крякает. — Помнишь, я рассказывала про участок? Его мне когда-то на работе по дешёвке отдали, дед твой будку там поставил и умер через месяц, царство небесное. Там в глуши, зато твоё. Я его на тебя оформлю.
— Ба, но это же… — горло перехватывает. — Это твоё имущество.
— Моё — это шерстяная накидка, очки и пансионат у моря, где меня кормят три раза в день, — отрезает бабушка. — А участок — твоя страховка. Хочешь — продашь, возьмёшь первый взнос на ипотеку. Хочешь — обживёшь. Только матери своей про него ни слова, у неё лапы загребущие. Я ей позволила свою квартиру продать — теперь пусть кусает локти. А то опять записала бы на «молодую семью», чтоб «ребёночку было где жить».
Я молчу. Внутри, как в стакане, в который резко налили горячий бульон, всё растекается и согревается.
— Ба, а они… — начинаю и не знаю, как подобрать слова.
— Они уже бегают, — бабушка вздыхает. — Говорят, деньги за зал не возвращают, так они, видите ли, в вашу дату распишутся. Слышишь? В твою. Чтобы ничего не пропадало. Ну разве это не свинство?
От смеха и боли одновременно закладывает уши. Представляю этот банкет: те же шарики, тот же торт, только невеста другая. В зале пахнет моими розами, а в центре — жизнь, которая прошла мимо меня, на чужих каблуках. И внутри щёлкает маленький переключатель: «нет, это не про меня».
— Хорошо, — говорю. — Давай оформлять. Что мне делать?
— Первым делом — доверенность, — бабушка начинает перечислять тонко, деловито, как диктует рецепт. — Я всё оформлю там, где живу, но мне от тебя бумага нужна. Ключи от ворот и дома у моей подруги, я сейчас позвоню — она тебе их отдаст. Адрес пришлю. И по квартире вашей действуй: что можешь — забирай. Кухню отменяй, чтобы копейки твои не прогорели.
Я сажусь на край кровати и вытягиваю из сумки блокнот. Страницы чистые, шуршат. Пишу: «Доверенность», «Ключи у бабушкиной подруги», «Отмена кухни», «Инструменты, плед — забрать», «Паспорт, билеты?», «Ипотека: банки». Строчки выстраиваются в лестницу, по которой можно подняться из ямы.
— И ещё, — бабушка понижает голос. — Ты уж прости меня, старую, но скажу: не верь их жалости. Жалость — это повод держать тебя рядом. Ты у меня умная, работящая. Переживёшь. А если вдруг твоя мать начнёт давить — поставь её на гудок. Поняла?
— Поняла, — отвечаю. И, чтобы удержать внутри то, что шевельнулось от этих слов, додавливаю: — Я справлюсь.
После звонка я долго сижу и смотрю на список. Каждый пункт — как костяшка домино, которая, если её толкнуть, заставит шевелиться остальные. Мир снова замечается по мелочам: ручка оставляет кляксу, чай остыл, в соседнем номере кто-то выключил телевизор. Я достаю телефон, нахожу номер компании, у которой заказала кухню. Сначала автоответчик, потом оператор.
— Да, хочу отменить заказ. Да, предоплата… Понимаю, часть не возвращается. Сроки? Письменное заявление? Хорошо, напишу.
Горько, но терпимо. Кухня — это деньги. Деньги — это время. Время — это шанс. Я отправляю письмо по шаблону, и пустой ящик внутри закрывается на щеколду. Один вопрос решён.
Потом открываю чат «Семья». Там бесконечная театральная репетиция: «Мара, вернись, мы поговорим», «Кристине плохо, ей нельзя нервничать», «Максим спрашивает, какого цвета кухонный фартук». Я скроллю вниз, вижу голосовые сообщения от мамы: вязкий плач, хорошие слова, что «всё уже так вышло». Пальцы сами тянутся к кнопке «Без звука». Я успеваю поймать себя на мысль, что раньше бы ответила. Объяснила. Оправдала. Сейчас — нет.
Собираюсь, умываюсь водой из тугой хромированной струи, надеваю джинсы и широкую кофту. В зеркале появляется человек, у которого, кажется, есть план на хотя бы два ближайших шага. Этого достаточно.
Сначала еду в маленький офис рядом с метро — оформить доверенность. Девушка в окошке отстукивает какие-то коды, спрашивает паспортные данные бабушки, мой адрес, где я прописана. Отвечаю чётко. Печать шлёпает на бумагу, я кладу её в файл — и этот глухой звук внезапно напоминает сердцебиение: «тук». Мне хочется сфотографировать этот документ и отправить его самой себе — как доказательство, что я выбираю себя.
Дальше — адрес подруги бабушки. Старичок дворник лениво подметает снег из песка у подъезда, хотя снега нет, май. На третьем этаже открывает женщина в пушистом жилете и домашних тапочках.
— Ой, ты Марьяна, — улыбается. — Вижу, вижу. Ключи у меня, вот, держи. Два от ворот, один от дома. Трубы не замерзли — весной проверяли. Свет… не знаю, надо посмотреть счётчики. Но там никого сто лет не было.
Ключи холодные, тяжёлые, с маленькими бирками. Я перекладываю их в карман внутренней куртки, как будто они замки внутри меня отпирают.
Выхожу, иду к метро пешком, потому что нужно проветрить голову. По пути покупаю недорогие перчатки рабочих — тогда я ещё не знаю, зачем. Просто хочется, чтобы руки были защищены. У киоска беру булочку и кофе, ем на ходу. Пусть мой организм получит хоть какую-то заботу от меня самой, кроме списков и решений.
И всё равно самая тяжёлая часть дня начинается в офисе. Коллеги сдержанно любопытны, начальник заглядывает, делает вид, что заходит по делу. Я делаю вид, что у меня дела. В обед снова начинается канонада: мамин номер моргает на экране, тётя, кто-то из родни, даже номер родителей Максима всплывает. Я ставлю телефон экраном вниз и повторяю себе как мантру: «Первая строчка — проснуться. Вторая — не вернуться».
В пять вечера я понимаю, что не смогу отложить ещё на день то, что висит надо мной, как люстра на тонкой цепочке. Вздыхаю, беру сумку, спускаюсь по лестнице. На улице теплеет, в воздухе что-то лёгкое. Наверное, то самое чувство, когда перестаёшь быть декорацией к чужому сюжету.
Метро довозит меня до нужной станции. Я подхожу к дому, в котором провела столько вечеров с рулеткой в руках и картинками из «Пинтереста» в голове. Подъезд тот же, код тот же. На площадке тихо. Сердце стучит в висках.
Снимаю перчатки, чтобы не дрожали пальцы. Достаю ключи. Поворачиваю в замке родительской квартиры — щелчок. Пустой коридор, иду до другой двери — нашей «почти общей» квартиры, где всё ещё пахнет краской и новыми трубами. Наклоняюсь к замочной скважине, вкладываю металлический зубец в щель. Вдох. Выдох.
Щёлк.
За дверью тихо. И где-то внутри меня тоже становится очень тихо — перед тем, как грянет гром.
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Хозяйственная помощница для идеала", Виктория Свободина ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 2 - продолжение