Что может быть хуже для талантливого офтальмолога, чем навсегда ослепнуть?
Он утонул во тьме задолго до того, как его глаза перестали видеть. Мир доктора Артёма Соколова, блестящего офтальмолога, сузился до размеров липкой, непроглядной черноты, пахнущей больничным антисептиком и собственным страхом. Всё рухнуло в одну секунду — неудачный манёвр на мокрой трассе, удар, осколки стекла в глаза… и темнота. Не та, что лечит, а та, что хоронит заживо. Он стал узником в собственной голове, и камерой была его безупречная, предавшая его память, способная в мельчайших деталях воспроизвести строение глазного дна, но не способная пробить эту мглу.
Депрессия была глубокой, тёмной и солёной от бессильных слёз. Артём отказывался от еды, от разговоров, от попыток встать с койки. Он лишь часами лежал, вглядываясь в ничто, пытаясь силой мысли прожечь в этой пелене хоть одну дыру. Ему приносили журналы — он швырял их в стену. Включали аудиокниги — он выдёргивал наушники. Коллеги-врачи, робко заходившие в палату, натыкались на глухую, непробиваемую стену отчаяния.
— Соколов, хватит ныть, — прозвучало над ним однажды чётким, стальным голосом, срезая его мрачные размышления как скальпелем. — Вы не первый и не последний. Вам назначили психолога. Меня зовут Виктория Петровна. Начинаем работать. Сейчас.
Артём фыркнул, повернув голову на звук. Он представил себе этакую пухлую, слюнявую даму в плюшевом кардигане, которая будет сюсюкать и говорить о «внутреннем свете».
— Убирайтесь к чёрту, — прохрипел он, сжимая кулаки. — Ваши сказки о принятии и смирении мне не нужны. Я был хирургом. Я возвращал людям свет. А вы что можете? Прочтёте мне мотивационную цитату?
— Прекрасно, — голос не дрогнул ни на йоту. — Значит, манипулировать мы будем вами. Поднимайтесь. Положите руку на мою руку.
— Я никуда не пойду! Вы кто такая, чтобы мне приказывать?
— Я — человек, который через пять секунд опрокинет на вас этот поднос с завтраком. Каша, если я не ошибаюсь, овсяная. Липкая. Очень неудобно отмываться, когда не видишь, где пролилось. Пять. Четыре.
Её тон был настолько сухим, безэмоциональным и бескомпромиссным, что у Артёма перехватило дыхание. Он возненавидел её в ту же секунду. Возненавидел за эту стальную несгибаемость, за отсутствие даже капли жалости. Но угроза пролить на него кашу звучала настолько унизительно и так конкретно, что он с рычанием откинул одеяло и потянулся в сторону голоса. Его пальцы наткнулись на протянутую руку — сухую, с тонкими костями и прохладной кожей. Запахло не духами, а строгим, почти мужским одеколоном и свежей бумагой.
Так началась его война.
Она стала его личным надзирателем, тюремщиком в этом новом мире тьмы. Каждый день в одно и то же время раздавался стук её каблуков по кафельному полу — чёткий, быстрый, безжалостный, как метроном, отсчитывающий срок его заключения. Она не позволяла ему ничего. Ни минуты на самоедство.
— Вот ваши первые буквы по Брайлю, — она вложила ему в руки пластмассовую табличку с ненавистными выпуклыми точками. — Учите. Завтра проверю.
— Это смешно! — взорвался он, швыряя табличку на пол. Звук отскочившего пластика эхом разнёсся по палате. — Я оперировал! Я видел сетчатку так, как другие не видят и в телескоп! Я публиковался в «The Lancet»! А вы суёте мне эти детские пупырышки!
Он услышал, как она молча наклонилась, подобрала табличку. Потом её рука с силой сжала его запястье.
— Сетчатка вам сейчас не поможет, а эти «пупырышки» — ещё как. Пока вы не научитесь их читать, вы не получите ни одной книги, ни одного меню. Вы будете сидеть в четырёх стенах и ждать, пока кто-то соизволит вас покормить и почитать вам газету. Вы действительно хотите быть беспомощным щенком, доктор Соколов? Учите. Или вы уже настолько слабы, что боитесь алфавита?
Она заставляла его ходить по коридору с тростью. Он спотыкался о ножки стульев, бился плечом о косяки, и каждый раз её голос раздавался рядом, холодный и спокойный, без тени сочувствия.
— Неправильно. Слушайте не ушами, кожей. Сквозняк от открытой двери чувствуете? Вот и ориентир. Дальше. Не бойтесь. Упадёте — сами встанете и пойдёте дальше, рассчитывайте только на себя.
Однажды он, истерзанный унижением и злостью, шёл особенно неосторожно и сильно ударился головой о выступающий кронштейн огнетушителя. Боль пронзила виски яркой звездой. Он рухнул на колени, охватив голову руками, и разразился рыданиями — не столько от боли, сколько от бессилия.
— Вот видите? — её голос прозвучал сверху. — Мир не изменился. Он всегда был таким — твёрдым и неумолимым. Раньше вы его видели и обходили. Теперь не видите. Значит, надо учиться чувствовать иначе. Встаньте.
— Оставьте меня! Я вас ненавижу! — выкрикнул он, чувствуя, как по лицу струится тёплая кровь.
— Ваша ненависть — это энергия. Направьте её в продуктивное русло. Встаньте и пройдите эти двадцать метров до конца коридора. Или вы хотите, чтобы санитар вас нёс?
Он ненавидел её. Ненавидел её уверенность, её непоколебимость. Он представлял её себе — сухая, жилистая женщина с жёстким ртом и колючим, насмешливым взглядом холодных голубых глаз. Он мечтал однажды увидеть её — просто чтобы доказать ей, что он не один из её подопечных калек, что он был кем-то.
Их диалоги были постоянными дуэлями.
— Вы получаете садистское удовольствие, ломая людей? — шипел он однажды, с трудом отличая на ощупь точки буквы «А» от точек буквы «Б».
— Я получаю зарплату. А вы — получаете шанс, — парировала она. — Можете им не воспользоваться. Ваш выбор.
— Какой выбор? Между вашим фашизмом и овощным существованием?
— Именно. И пока вы выбираете второе, вы — мой должник. Я трачу на вас своё время. А время — единственная валюта, которая не восполняется. Так что не будьте эгоистом, учитесь.
Однажды он не выдержал. Услышав её чёткие шаги, он замер у окна, и ярость подступила к горлу комом.
— Вы делаете это специально? — выкрикнул он, не оборачиваясь. — Вам нравится играть в жестокого бога? Ломать тех, кто и так на дне? У вас вообще есть сердце? Или вместо него тоже какой-то учебник по мотивационной психологии, заученный наизусть?!
Она замолчала. Повисла тишина, и в ней был только его тяжёлый, свистящий дыхание. Он ждал очередной колкости, отточенной как бритва.
— У меня есть работа, — наконец ответила она, и в её голосе впервые прозвучала какая-то иная, не стальная нота. Глухая усталость. — И я делаю её так, как считаю нужным. Пойдёмте, Соколов. До конца коридора и обратно двенадцать метров. Вперёд.
Но потом, спустя недели этой мучительной терапии, случилось чудо. Ненависть не утихла, но к ней примешалась странная зависимость. Её голос, её шаги стали единственными точками опоры в этом мире темноты.
И вдруг, в один совершенно обычный день, всё перевернулось.
Он шёл по парку у больницы, водил тростью по гравию, мысленно посылая к чёрту Викторию Петровну и весь белый свет. И вдруг его ноздри ударил запах. Не просто цветка, а именно что роскошный, пьянящий, бархатный аромат розы. Он замер, как вкопанный. И понял, что может описать его вслух, может различить в нём десятки оттенков — сладкую ваниль, горьковатую зелень, пыльцу, почти осязаемую медовую густоту. Потом он услышал. Не просто шум машин, а отдельные звуки — смех ребёнка на площадке, обрывки разговора, шелест каждого листа на ветру, лёгкий скрежет качелей. Мир, который он потерял, вдруг вернулся к нему через другие двери. И он был не плоским, как на картинке. Он был огромным, объёмным, бесконечно глубоким и… прекрасным. Таким же прекрасным, каким он когда-то видел его под микроскопом.
В тот вечер он не ждал её прихода как казни. Он сидел на кровати, и его пальцы сами собой скользили по брайлевскому листу, читая сказку, которую она принесла ему на прошлой неделе. Он ещё спотыкался, но уже не слепо, а с предвкушением разгадки.
— Вы сегодня молчите, — её шаги замерли у порога. Он уже научился различать лёгкую хромоту в её походке, которую раньше заглушала ярость.
— Я… я сегодня понял, что слышу, как летают птицы, — сказал он, и его голос дрогнул. — Не просто чириканье, а взмах крыльев. Я слышал этот звук. И я… я почувствовал, как шумит дождь ещё до того, как он начался.
Виктория Петровна молчала. Потом её стул скрипнул — она села.
— Наконец-то, — произнесла она. И впервые за всё время он уловил в её голосе что-то похожее на усталость. На смирение. На что-то почти человеческое. — Значит, вы наконец начали смотреть. Вернее, слушать. Видеть ушами. Считать пальцами. Это и есть ваш новый мир. Он не хуже старого. Он просто другой.
— Почему? — спросил он уже без злобы, с искренним потрясением. — Почему вы так со мной? Почему не как все? Не жалели? Не гладили по головке? Эта… жестокость. Откуда это?
— Жалость — это яд, Соколов, — её голос снова затвердел, но теперь он слышал за этим что-то ещё. — Она разъедает изнутри быстрее, чем любая болезнь. Она успокаивает и убивает надежду. Я дала вам единственное, что работает. Правду. И инструменты. Скальпель и нервные окончания на кончиках пальцев — они теперь ваши новые глаза.
— Но откуда вы знаете? Это же… неестественно. Так чувствовать. Так… жить.
Она снова замолчала. Потом раздался лёгкий шорох — она, должно быть, сняла очки. Он никогда не слышал, чтобы она это делала. Он почувствовал, как она берёт его руку — не как тренер, а как-то иначе, почти нерешительно — и подносит к своему лицу.
— Потому что это не теория, — тихо сказала она. — Потому что я не читала об этом в книгах.
Его кончики пальцев, обострившиеся до невозможности, коснулись кожи у её глаз. И он почувствовал. Не веки. Не ресницы. А грубые, старые, вязкие шрамы. Два безжизненных, давно зарубцевавшихся оскала травмы, абсолютно идентичных его собственным. Ткань века была грубой, бугристой, навсегда искалеченной.
Одну безумную секунду его мозг, всё ещё мыслящий категориями диагнозов и прогнозов, отказывался верить. Потом рука дрогнула, и он, затаив дыхание, повёл пальцами выше, по её скулам, к вискам. Он «увидел» её. Высокие скулы, прямой нос, плотно сжатые тонкие губы. И… пустоту. Защитные хирургом и больше не моргающие, ничего не видящие глаза. Она никогда не смотрела на него с холодным презрением. Она не могла смотреть на него вообще. Все эти месяцы она вела его по аду, в котором жила сама. Всё, что она делала — всё её хлёсткое, безжалостное упорство — было дорогой, которую она уже прошагала до него.
— Вы… — выдохнул он, и мир перевернулся окончательно и бесповоротно. Рухнули все стены его ненависти, обнажив оголённый, жгущий стыд и потрясение.
— Да, Артём, — её голос прозвучал тихо и устало, без привычной брони. — Всё, чему я вас учила, я прошла сама. Меня сбила машина, когда мне было восемнадцать. Я научилась жить в этой тьме. Я выучила Брайль, пока мои подруги учили конспекты к сессии. Я училась ходить с тростью, пока они учились танцевать танго. А потом я решила вести по этому пути других. Но вы… вы были особенным.
Он сидел, онемев, чувствуя, как по его щекам катятся слезы. Он, который считал её своим тюремщиком, своим мучителем.
— Я читала ваши работы, ещё когда училась в институте. До своего… происшествия. Вы были гением. Вы видели то, что не видели другие. Ваша статья о регенерации клеток сетчатки… она была революционной. И когда вас привезли сюда, я поняла. Судьба или чёрт знает что ещё даёт нам обоим странный шанс. Вы единственный, кто может не просто смириться. Вы можете вернуться. Не к старой жизни. К медицине. Но другим путём. Вы теперь чувствуете мир как я. Вы понимаете его кожей и слухом. И вы можете понять то, что не могут понять зрячие, глядя в микроскоп. Вы можете найти способ вылечить нас. Обоих. Потому что теорию вы знаете. А практику новой жизни… теперь знаете тоже.
Он не мог вымолвить ни слова. Вся её жёсткость, её бескомпромиссность, её отказ жалеть — всё это было не издевательством. Это была вера. Сильнейшая, слепая вера в него. Она, которая сама бродила во тьме, стала его поводырём. Не в больничном коридоре. В новый мир. Чтобы он изнутри, поняв его законы, смог его изменить.
Артём медленно, почти с благоговением, снял руку с её лица. В тишине палаты было слышно только их дыхание. Двое слепых в комнате, залитой уличным светом, который они не могли видеть, но который чувствовали кожей — как лёгкое, тёплое касание на тыльной стороне ладони.
— Хорошо, Виктория Петровна, — тихо сказал он, и в его голосе впервые зазвучала не сломленность, а твёрдость. Та самая, стальная, которую он так ненавидел и которой теперь жаждал научиться. — Что мы будем делать дальше?
В ответ он услышал, как впервые за всё время она тихо рассмеялась. Это был не тот холодный, колкий звук, к которому он привык. Это был тихий, счастливый, едва уловимый звук. Звук, который он больше никогда не спутает ни с чем.
— А теперь, доктор Соколов, — сказала она, и в её голосе снова зазвенела сталь, но на этот раз сталь скальпеля, взятого в руку мастера. — Начинается самое интересное. Достаём ваши старые статьи. Будем читать. По Брайлю.
Спасибо за внимание! Обязательно оставьте свое мнение в комментариях.
Прочитайте другие мои рассказы:
Обязательно:
- Поставьте 👍, если понравился рассказ