– Ин, ты следи, ладно... Нормально ли все? Чё-то я расклеилась.
– Не переживай. Слежу. И Татьяна Егоровна тоже. Она тут всех знает, она вообще молодец. А ты... Ты выпей, Галь.
В кафе за столами собралось человек двадцать пять. Здесь были бывшие коллеги покойной, соседки, две давние подруги с мужьями. Из родни – один человек. Вернее два, если включить дочь почившей, собственно организатора похорон – Галину. Правда, сейчас организовывать она уж ничего не могла. На кладбище стало ей до того плохо, что держал ее Саша, муж Инны, крепко под руку.
Неожиданно на похороны приехала Виктория Петровна – родная младшая сестра мамы. Галя знала, что не общались они очень давно – накопились и разрослись взаимные обиды. Но приезду родственницы была рада – значит, как и мама, жалела та о размолвке.
Правда, к ней тетка не подошла, соболезнование не выразила, шуршала черной юбкой, выглядела довольно экстравагантно для похорон, смотрела на покойную щурясь. Была она полна, обернута в гипюровые воланы, и возвышалась над всеми тут немного властно, держась, в то же время, особняком.
Мама была женщиной мягкой, заботливой, интеллигентной, умеющей любить. И было удивительно, что есть у нее младшая сестра, с которой она совсем не в ладах.
Ещё будучи подростком, Галя поинтересовалась – как так? Мама отвечала уклончиво, говорила, что Виктория сложная, что очень много насолила она когда-то родителям, а потом и ей самой.
По случайным оговоркам болтливого деда, Галя знала, что в юности была сестра мамы и панком, и рокером, и ещё кем-то, кем быть в те годы было модно.
Сначала поминки шли, как положено. Гости пили и закусывали, поминая покойную добрым словом. Людмила Петровна и впрямь оставила по себе светлую память.
Работала она в институтской библиотеке, ладила с коллегами, была уважительна с посетителями. Муж ее до перестройки был номенклатурным работником. И, вопреки сложившемуся стереотипу, даже в те годы не была Людмила заносчивой, хоть должности отца ее, а потом и мужа были очень престижными. Она сама копала грядки на даче, заготавливала соленья-варенья, была доброжелательна с соседями.
А с «перестройкой» рухнуло и видимое благополучие семьи. «Полетел» со своего поста муж, переживал тяжело – с выпивкой и бессмысленными поисками себя в мире новом. Начались материальные трудности. И если б не жена, если б не ее добрые отношения с людьми, вряд ли бы выкарабкался он тогда из состояния навалившейся депрессии.
Впрочем, прожил отец Гали в "новом" времени недолго. В возрасте пятидесяти четырех лет он скончался. Гале тогда было двенадцать. Была она единственным поздним ребенком.
Говорили о Людмиле хорошо. Подруги плакали, сопела носом и Галя. Ещё плохо осознавалось, что мамы рядом уже не будет.
Сестра мамы за поминальным столом молчала, смотрела на всех исподлобья, ела с аппетитом и подливала себе в рюмку водку слишком часто.
– А я и не знала, что у Людочки сестра есть. Надо же, – удивлялась сидящая с ней рядом соседка по площадке Клавдия Ивановна, – Она никогда не говорила о Вас.
– Это у нас взаимно. Я о ней тоже никому не говорила, – развязно отвечала Виктория, а Клавдия Ивановна боялась переспросить "почему?", уж слишком резка была дама.
А когда поминки превратились в гул за столом, когда гости стали говорить друг с другом о своем, потому что каждому хотелось перекрыть думы о смерти думами о жизни, о будущем, о хорошем, Галя услышала громогласную фразу, исходившую из уст сестры мамы: что-то там про чужих людей в ее квартире. Тетя Клава стрельнула глазами в ее сторону, оглянулась и ещё одна сидящая рядом соседка, в глазах их – какой-то страх. Но Галя этой фразе значения не придала – говорят о чем-то своем, наверное, как и все.
Но через некоторое время Виктория Петровна заявила, что тоже хочет взять слово. Как-никак, именно она тут – самая близкая родственница покойной.
Почему-то Клавдия Ивановна зашипела на нее, начала отговаривать, тянуть за плечо.
– Чего Вы мне рот затыкаете! – дернулась подвыпившая грузная дама.
Она встала, подняла стопку.
– Ну, Царствие небесное сестрице моей. Вот уж не ожидала я. Наверное, и правда человек она была хороший. Да только не для близких. Всё больше – для чужих. А вот для родни не много она постаралась. Не было у нее сестры. А она ведь есть, вот она я. Родная, одними родителями с нею рождённая и взрощенная.
А Клавдия Ивановна все дергала ее за гипюровый рукав.
– Да не затыкайте мне рот! Я правду говорю! – вырвала она руку и плеснула на стол из стопки, – Вот, из-за Вас! Налейте ещё, – попросила соседа, – Вместо того, чтоб с сестрой помириться, проститься по-человечески, она квартиру мою собственную, в которой росла я девчонкой, которую отец мой получил, завещала чужому человеку, этой девчонке неизвестно где взятой, – она махнула в сторону Галины, – Вот где справедливость, а? Квартира моих родителей уходит неизвестно кому, – тяжело вздохнула, – Ну, да ладно. Пусть эта девчонка благодарна будет сестре моей, за то что вытащили они ее из грязи, на ноги поставили, и одарили всем, что не ей, между прочим, положено. Пусть живёт с этим, раз ей так Бог определил. Мне просто сестру мою жаль, потому что кровь это моя, родительская. Потратила жизнь не знамо на кого, – она глянула на Галю вроде как с отвращением, – А мне жа-аль! Родителей жаль и сестру, ду-уру ..., – ей не хватало воздуха, она застучала кулаком себя по высокой груди, махом выпила и рухнула на стул, заливаясь слезами.
За столом воцарилась тишина. На Галю старались не смотреть, отводили глаза – всем стало стыдно.
– Пьяный бред, – лишь тихонько шепнула ей рядом сидящая Инна, но даже в ее словах слышалось сомнение.
И странно устроено наше сознание: Гале сейчас вспомнилась картина из детства: разодранные собаками куклы и их домик. Это были ее куклы. Она построила уютный домик на крыльце дачи. Покойный дед часто бывал за границей, привозил ей игрушки, каких тут было не сыскать. Мебель, дорогие куклы с одежкой. И вот однажды утром она вышла на крыльцо и увидела ужасную картину: куклы, одна – с отгрызанной головой, другая – с оторванными ногами, изодранная постелька, перевёрнутая мебель. Бездомные собаки побывали здесь.
Мама успокаивала, объясняла происшествие, обещала купить всё новое, но Галя тогда оцепенела от ужаса. Пришло осознание: дом... дом, построенный с такой любовью – всегда под большой угрозой, всё в жизни может случиться.
И было ей тогда так страшно!
Вот так и сейчас. Ее дом, ее уклад, такой понятный и устоявшийся, разодран в клочья.
***
– Ну, ты как там? – утром звонила Инна, – Айда с нами в Ленинский. Прогуляемся, Леську покатаем.
– Нет, Ин, прости. Но так устала вчера. На кладбище уже побывала а утра, а теперь поваляюсь. Ты не думай, я – нормально.
– Точно-о?
– Да точно-точно. Не переживай. Гуляйте.
– А на работу тебе когда?
– Послезавтра.
– Вот и хорошо. Работа от дум отвлечет.
– А вы не забудьте об упражнениях. И этюд пусть Леся разберёт! – строго, чтоб подтвердить свое нормальное состояние, сказала Галя.
– Есть, Мэм! Бу сделано!
Отвлечет... Отвлечет. Эх, если б так легко всё было!
Тёплый осенний воздух плыл из распахнутого окна. Как быстро и странно изменилась её жизнь. Мама болела, но всё же она была жива, она была здесь, и Галя была дочерью.
Теперь она абсолютно одна, взрослый человек в своей квартире. В своей ли? – застряло в голове. И если она удочерённая, почему мама ей об этом не сказала? Не успела? Да, умерла она, можно сказать, скоропостижно, но ведь столько времени они проводили вместе, могла сказать давно.
Боже! Как любила ее мама! И она – маму. Как любил Галю дед! Отец ... Наверное, тоже. Но надо сказать, что отцу было не до нее. Мама говорила, что у него сложный жизненный период, Галя частенько видела его пьяным, и эти воспоминания, наверное, перекрыли все хорошее, хоть оно и было. Но никогда отец ее не обижал. Маму и ее он любил – просто сам по себе был человеком несчастным. Минорным – так казалось Гале. А вот дед – мажор.
Вся жизнь Гали была связана с музыкой. В шесть лет отвела ее мама в музыкальную школу, повезло с преподавателем, да и способности были у Гали отменные. Какое-то время про нее говорили, как про одаренного талантливого ребенка, но они с мамой знали, сколько каждодневного труда стоит за этой "талантливостью". Она побеждала на конкурсах и фестивалях и после девятого класса легко поступила в музыкальное училище. За ним последовала и консерватория.
Была у Гали позади и попытка организации личного семейного счастья. В консерватории случилась у Гали любовь с перспективным юношей Игорем с духового отделения. Они уже начали жить вместе, собирались пожениться, но Игорю предложили работу в Китае. Он уехал туда с огромным желанием, а она надеялась, что позовет через время с собой и ее. Но в конце концов Галя поняла, что дальнейшие его планы с нею никак не связаны.
Это надломило. Какое-то время Галина вообще не могла смотреть в сторону парней.
Жили они с мамой вдвоем, с деньгами было туго, и Галя ударилась в добывание средств. Она работала в музыкальной школе, взяла самую большую нагрузку, какую можно было взять. Сама прошлась по местным школах с агитационной работой и набрала учеников ещё и частным порядком.
Мама тогда ворчала, потому что видела дочь уставшей, работающей практически без выходных, а дочь так лечила свою душевную рану. Рана затянулась быстро, а привычка работать без устали осталась.
И до личной ли жизни ей было, если с утра до позднего вечера поёшь одно и то же:
– До ми соль ми соль...
Утром – частные уроки для второсменников, вечером – школа искусств. По настоянию мамы сделала себе выходной в воскресенье, но и на него переносились уроки пропустивших, заболевших, нагоняющих...
У подруги Инны пошла в первый класс дочка, одноклассники и сокурсники обрастали семьями, а Галя работала и работала, занимаясь с детьми чужими. И ночью ей снились гаммы.
И вот мамы не стало.
Галя прошла мимо закрытого зеркала в прихожей. Сколько зеркала надо держать закрытыми? Впрочем... Зачем они ей? Скоро превратится в старую деву. Ей двадцать восемь, а перспектив – ноль.
Впрочем, сейчас разве об этом надо думать.
И опять она начала думать о маме. Родила мама ее поздно, в сорок один год. Или не родила? Неужели тетка права? Хотя, если так, то какая она ей тетка?
С поминок уехала сестра матери победителем. Дело свое сделала и уехала.
– Не верю! Ни одному словечку не верю! – рубила Татьяна Егоровна, подруга и бывшая коллега мамы, – Дурь какая! Глянь на себя, Галя. Разве не видно? Одно ж лицо с матерью. Царство ей небесное! Слышала б Людочка ересь эдакую! – злилась она.
А Галина рассуждала. Из-за квартиры врёт? Так какой смысл? Мама на часть свою написала завещание, а вторая часть и так принадлежит Гале. Дача? Но она приобретена мамой и отцом в те годы, когда отец ещё твердо стоял на ногах. Квартиру он так и не получил, не успел, а вот дом купили.
Да и не та это дача, какая была у семьи когда-то. То была дача деда. Дача так дача – двухэтажный, с круглой мансардой наверху, величественный дворец с колоннами веранды. Он возвышался над низкими домишками загородного поселка, и никто не мог оспорить его первенство. Ее Галя видела лишь на многочисленных фотографиях.
Видимо, мама скучала по той дедовой даче, и когда Галя ещё не родилась, приобрели они небольшой деревянный дом в поселке неподалеку от их прежнего дачного. Этот дом сейчас тоже оставался Гале. Уж третий год они его сдавали местной семье. Вот когда взыграло у Галины накопительское настроение, тогда и сдали. Мама по этому поводу ворчала, хотелось ей летом туда, а Галя сейчас чувствовала вину – она была против, считала, что погубит мама там на огороде здоровье, да и деньги были не лишние. А вон как вышло...
Вечером пришла Татьяна Егоровна, и конечно, говорили о вчерашнем инциденте.
– Тёть Тань. А если не знали Вы? Если никто не знал? Ведь бывает же...
– Бывает. У меня знакомые вон до шестнадцати лет скрывали. Но она, дочка-то Света, знаешь, цыганочка такая. Темненькая, нос длинный. А сама Оля круглолицая, носик пуговкой, кожа светлая. Там видно, что не их порода. А у вас..., – Татьяна смотрела так, как будто Галя все должна понять.
– А у нас что?
– Что-что? Сходство кровное, вот что. Как там говорят? Степень генетической идентичности.
– Ух ты!
– А ты думала! Мы, библиотечные работники – самые начитанные люди.
– Ха, – усмехнулась Галина, – В этом-то я уверена. А вот в похожести... Мне иногда кажется, что не похожа я на маму. Вернее, была не похожа.
– Ерунда. Одна кровь в вас течет. Поверь моему глазу острому.
– А как вы думаете, если все же удочерённая я, почему не сказала мама? Ведь я уж взрослая. Чего б не сказать?
– Вот глупенькая! Оттого и не говорила, что родная ты. А эта..., – она сморщилась, даже не хотела называть Викторию сестрой подруги, – А эта злость срывает. Хотела наследство, да не вышло.
***
Утро дня следующего Галя начала с уборки. Можно это делать или нет, но это отвлекало, помогало не плакать по маме. Галя начала мыть кухню. С болезнью мамы об уборке пришлось забыть. Инсульт, потом лечение, мама так и не заговорила, а за ним – второй инсульт.
Галина вымыла окно, цветы, сунула в стиралку шторы. Она начала мыть кухонные шкафы, когда в дверь позвонили. Татьяна Егоровна?
Она, не спрося, открыла дверь. А за дверью ... – Виктория Петровна.
– Пустишь? Или...
– Проходите, – сделала шаг назад Галина.
– Чё, мать не успела схоронить, а уж – за уборку? – она стряхивала туфли с пухлых ног.
Галя сделала вид, что не слышала.
Виктория прошла, оглядывая квартиру.
– А чего, стену-то подвинули что ли?
– Стену? А... Уже давно. Комнаты ведь разделили, вот тут проход сделали.
– Точно, – она вертела головой, – Но мне раньше больше нравилось. Просторнее было, а теперь – теснота, – она зашла в зал, – О, папочка с мамочкой, – посмотрела она на портрет своих родителей, усмехнулась как-то горько.
Галя не комментировала. Такую гостью она не ждала, надменность и наглость тетки нравится не могли, но поговорить хотелось. Хотелось разъяснения вчерашних слов.
– Чаю?
– Давай, – гостья уже усаживалась на диване.
– Я сюда принесу. Уборку там начала на кухне.
Галя стянула фартук, включила чайник, поставила на поднос посуду, печенье, варенье. Что-то закружилась голова, она оперлась руками о стол.
Надо взять себя в руки и выспросить как можно больше! Чайник щелкнул, она даже испугалась этого звука, вздрогнула. И тут, как будто заразившись от гостьи некой дерзостью, смело шагнула в зал с вопросом:
– Так Вы откуда, собственно, приехали? Где живёте?
– Я? Откуда-откуда. Из дома. Я в Дубровке живу.
– Да? Недалеко
– Недалеко-о. Но от родни давно я далеко, как птица улетела высоко! – она сделала театральный жест рукой.
– Расскажете, почему так вышло? – Галя отхлебнула чай, изображала некую легкомысленность. Будто б так, ради спортивного интереса спрашивает.
– А тебе чего говорили? – она подняла подбородок, смотрела на нее как бы вниз.
– Да можно сказать – ничего. Мама говорила, что чем-то обидели вы дедушку и бабушку. Вот и...
– Конечно. Я их обидела, а они меня – так... Просто из жизни своей выкинули да и всё.
– Говорю же, расскажите. Получается, что кроме Вас уж и рассказать некому.
– Да-а... Померли голубчики, а я вот, плохая, живу и помирать не собираюсь. Слышишь, небо? – она подняла глаза, – А рассказать – расскажу. Чё не рассказать-то?
Виктория говорила чуть сузив глаза, качала головой, жестикулировала. Слушать ее было интересно, потому что говорила она артистично, говорила о близких Галине людях: о дедушке, о бабушке, которую помнила Галя плохо, и о ее матери.
Но больше говорила о себе.
Людмила была на пятнадцать лет старше Виктории. Ребенка второго ждали долго, бабушка лечилась. Уже и не чаяли, когда вдруг наступила такая желанная вторая беременность.
– Я для них, как кукла была. Родителям – к сорока, Людка – взрослая. И все такие правильные, "номенклатурные", – она пригубила чай, поморщилась, – Квартира эта..., тогда такая сталинка, – обвела чашкой комнату, – Знаешь ли, мечтой многих была, ну и дача, машина. Отец мне гостинцы возил из Москвы. Ни у кого таких вещей не было. Знаешь какие у меня стеганые шубки для фигурного катания были! О-го-го!
В общем, должна я была соответствовать. Всему – регалиям папеньки, времени, комсомолу, безукоризненной сестренке. Я и старалась до поры до времени. А потом, понимаешь ли, перестала соотве-ет-ство-вать, – протянула она, – Мне песенки блатные нравились, рок, а они Магомаева слушали. Я семечки любила лузгать, а они – бульоны с клецками. Меня душила обстановка эта, а любую свободу папочка присекал на корню. Как же – позор семьи! Старшая – университет с отличием закончила, а младшую – из ПТУ вышибли. Вот так вот.
– И что? Вы устраивались в жизни сами?
– А как иначе? Это вы тут привыкли, что все вам на блюдечке. И Людка, да и ты.
– Вы сказали, что я удочеренная. Это правда? – и опять она спрашивала легко, как будто не был этот вопрос для нее таким значительным.
– Да. Это правда, – улыбалась тетка, она так и не выпила чай, – Вот уж это чистая правда. Я б и не узнала, Людку я тогда долго не видела, могла и пропустить беременность. Хотя столько лет лечиться, а потом, когда за сорок... прям, там все ожило!
– И что же тогда?
– А-а. Дураки, – она отвалилась на спинку дивана, – Просто сглупили они тогда. Ключик у меня от квартиры был, я у консьержки выпросила, а они и не ждали. Да и я думала, что на даче они, не хотела встречаться. А тут мать... Ну, я в шкаф и залезла. Достала она меня нравоучениями, вот я и спряталась. А она с отцом по телефону говорила. Дескать, в роддоме ждут их, девочка готова, документы какие-то об удочерении не забудь... Я уехала тогда, а когда вернулась тебе уж третий год шел. Я с матерью встретилась в парке, ну и ты – с ней. А у меня тогда такие проблемы были, ох, тебе не представить. И такая злость взяла. Знаешь, когда родители о безродной брошенке заботятся, а родную дочь знать не хотят..., – она отвернулась, замолчала, обида застряла в горле.
Галина молчала. Что тут скажешь? Нужно было ещё переварить информацию.
Лицо Виктории изменилось, ушла улыбка, сейчас смотрела она жёстко.
– Всё упаковали так, будто бы ты – родная. А на самом деле бросила тебя мамка в роддоме, алкашка какая-то. И к дому этому ты не имеешь никакого отношения. Я имею, сын мой имеет, а ты – нет. Но будешь бессовестно пользоваться. Я уж поняла. Законы вы сейчас знаете, умные, – она внезапно хлопнула ладонями по коленям, наклонилась к Гале, прошипела, – Я просто хочу, чтоб ты знала, – она обвела квартиру пальцем, – Это всё – мое. К тебе это не имеет никакого отношения. И я не уступлю. Я буду оспаривать свою долю. Так и знай! – она грузно поднялась с дивана.
Галя встала тоже, развела руками. Она никак не ожидала такого финала разговора, растерялась, но взяла себя в руки.
– Это Ваше право, – только и сказала.
Гостья прошла в коридор, вальяжно, не спеша обулась, оглянулась с улыбкой.
– А чай в этом доме всегда был отменный. Никто б такое пойло, как у тебя, пить не стал. Поучилась бы хоть у своих благодетелей, милочка. Хотя вряд ли таких как ты возможно переделать. Дурные гены.
Она бросила сумку через плечо и скрылась за дверью.
Галя зашла на недоубранную кухню, потерянно посмотрела по сторонам.
" К тебе это не имеет никакого отношения" – пронеслось в голове.
Она прошла в комнату мамы, упала на кровать, уткнулась в подушку и горько заплакала.
Ее дом, ее уклад, такой понятный и устоявшийся, разодран в клочья ...
***
Родная кровь без совместимости духовной — просто кровь!
П. Квятковский
ПРОДОЛЖЕНИЕ