Его общение с пациентами сводилось к коротким, рубленым фразам, к требованиям и инструкциям. «Диету соблюдать. Ходить столько-то шагов. Швы не мочить». Он не объяснял, не утешал, не отвечал на испуганные вопросы. А благодарность, казалось, раздражала его еще больше, чем жалобы. Когда спасенная им женщина со слезами на глазах пыталась вручить ему букет цветов, он отрезал: «У меня аллергия. Отдайте медсестрам» — и скрылся в ординаторской, оставив ее растерянно хлопать глазами.
— Он не человек, а функция, — говорила мне Анна Петровна, наблюдая за его очередным ледяным обходом. — Функция «спасти». А что там дальше с человеком, с его душой — его не волнует.
И я была с ней полностью согласна. Я научилась общаться с ним так же — функционально. «Дмитрий Сергеевич, вот анализы», «Дмитрий Сергеевич, пациент из пятой палаты жалуется на боли». Никаких улыбок, никакой лирики. Стена так стена.
Первая трещина в моей броне из неприязни появилась после истории с молодым парнем, Виталиком. Мотоциклист, двадцати двух лет от роду, который влетел на своем байке под самосвал. Его привезли к нам в виде кровавого месива, и именно Воронов собирал его раздробленную в крошево ногу почти восемь часов. Собрал. Ювелирно. Спас от неминуемой ампутации.
Но Виталик оказался парнем нагловатым, избалованным и капризным. Он считал, что весь мир, включая медперсонал, ему должен. Он постоянно нарушал режим, пытался вставать раньше времени, кричал на медсестер, если ему казалось, что укол сделали слишком больно.
— Наташка, ну подойди, ну поправь подушечку! — ныл он, когда я проходила мимо. — У вас тут вообще сервис есть или как?
Воронов на обходах был с ним резок, как никогда. Он осматривал ногу, молча делал пометки в карте и игнорировал все его жалобы.
— Дмитрий Сергеевич, а может, мне обезболивающее посильнее? А то что-то ноет… — заискивающе спрашивал Виталик.
— Ноет — значит, живая, — отрезал Воронов.
Однажды я зашла в палату и увидела, что Виталик, опираясь на стул, пытается допрыгать до окна.
— Виталий, вы что делаете?! Вам же категорически запрещено вставать без костылей!
— Да ладно, я аккуратно, — отмахнулся он.
В этот момент в палату вошел Воронов. Его лицо окаменело.
— В кровать, — произнес он так тихо, что стало страшно.
— Да я только…
— Я сказал, в кровать. Еще раз увижу, что пытаешься ходить без костылей, — привяжу к кровати. И это не шутка. Ты хочешь, чтобы восемь часов моей работы и твоя собственная нога отправились в мусорное ведро?
Я тогда еще подумала: «Ну что за изверг? Парень и так настрадался, можно же по-человечески, с сочувствием». Я была уверена, что он просто вымещает на пациенте свое плохое настроение.
А через пару дней я стала невольной свидетельницей разговора в коридоре. У кабинета заведующего стояла жена Виталика — расфуфыренная девица в короткой юбке, с надутыми губами и голосом, привыкшим повелевать. Она громко, на все отделение, отчитывала нашего мягкотелого Михаила Львовича.
— Что это за врач у вас работает?! Хам! К нему же подойти страшно! Он с моим мужем разговаривает, как с заключенным! Ничего не объясняет, только рявкает! Мой муж чуть калекой не остался, а он даже улыбнуться не может! Мы будем жаловаться в Минздрав! Мы вас засудим!
Заведующий что-то мямлил, пытался ее успокоить, лебезил. В этот момент дверь ординаторской открылась, и вышел Воронов. Он направлялся в операционную. Он услышал всё. Я стояла у сестринского поста и видела его лицо в профиль. Я видела, как на его щеке на секунду дернулся желвак. Он не остановился. Не сказал ни слова. Просто прошел мимо, глядя прямо перед собой, в стену. И в этот миг, в его ледяных глазах, которые на долю секунды встретились с моими, я впервые увидела не холод и не гнев. А что-то другое. Глухую, смертельную, бескрайнюю усталость. Как у человека, который выстроил из песка прекрасный, сложный дворец, а его пришли и равнодушно растоптали детским сапожком.
Этот эпизод оставил в моей душе неприятный осадок. Я впервые задумалась: а что, если его холодность — это не гордыня, а… защита? Но я быстро отогнала эту мысль. Мало ли, устал человек. Это не повод вести себя, как робот.
Второй, куда более мощный удар по моему предубеждению нанес тот самый дедушка Егор, наш весельчак-моряк. Его состояние ухудшилось, и консилиум вынес вердикт: нужна сложная операция на сердце, аортокоронарное шунтирование. Риск был огромный, учитывая его возраст и сопутствующие заболевания. Шансы пятьдесят на пятьдесят.
Вся наша смена переживала за него, как за родного. «Держись, моряк!» — говорили мы ему, а сами тайком молились. Оперировать, конечно же, вызвался Воронов. Это был его профиль, его стихия.
Операция длилась всю ночь. Мы сменяли друг друга, подавая инструменты, следя за показателями. Я видела его в работе. Это было похоже на танец. Ни одного лишнего движения. Его руки, казалось, жили своей, отдельной жизнью — точные, быстрые, уверенные. Он не произносил ни слова, только короткие команды: «Зажим», «Скальпель», «Тампон». Его лицо под маской было абсолютно непроницаемым. Он был не человеком. Он был Богом, который чинил сломанный человеческий механизм.
Под утро, когда за окном забрезжил серый, промозглый рассвет, он закончил. Выпрямился. Снял перчатки.
— Стабилен. Давление сто двадцать на восемьдесят. Переводите в реанимацию, — бросил он нам и, не дожидаясь благодарностей, шатаясь от усталости, вышел из операционной. Он был зеленый, выжатый, как лимон.
Мы радовались, как дети. Обнимались, плакали от счастья. Мы спасли нашего деда Егора! Через день его перевели в обычную палату. Он был слаб, но улыбался своей фирменной беззубой улыбкой.
— Наташка, а я там, на том свете, русалку видел… Тебя напомнила, — прохрипел он.
А через два дня начался кошмар. К деду Егору приехала его многочисленная родня: дочь, сын, невестка, внуки. И началось паломничество. Мы повесили на дверь табличку «Карантин», объясняли, умоляли, что ему нужен полный покой и строжайшая диета. Но все наши уговоры и объяснения отскакивали от них, как горох от стены.
— Ему же надо силы восстанавливать! — шептала мне его полная, румяная дочь, пряча под подушку сверток, от которого пахло жареным чесноком. — А у вас тут одна каша на воде!
— Ему нельзя ничего жирного и соленого! Это смертельно опасно! — увещевала я.
— Да что ты понимаешь, девочка! Это же домашнее, с любовью!
На третий день дедушке стало плохо. Резко. Давление подскочило до критических отметок, сердце забилось в бешеном, предсмертном ритме. Мы вызвали реанимацию. В отделение буквально влетел Воронов, которого вызвали из дома. Он был в джинсах и свитере, растрепанный. Я никогда не видела его таким. Его обычная ледяная броня треснула, и из-под нее вырвалась ярость. Чистая, белая ярость. Он не кричал. Он шипел, как раскаленный металл, на который капнули водой.
— Что вы ему давали?! — обратился он к оцепеневшей от страха дочери, которая стояла посреди палаты.
— Н-ничего… Супчик куриный…
— Котлеты?! — взревел он, увидев на тумбочке тарелку с надкусанной свиной котлетой. — Я его с того света вытащил! Я наложил сто тридцать швов на его сердце, которое держалось на честном слове! А вы решили добить его свиной котлетой?! Вон отсюда! Все!
Он буквально вытолкал рыдающих родственников из палаты и вместе с реаниматологами начал борьбу за жизнь старика. Всю ночь они не отходили от его кровати. Ставили капельницы, вводили препараты, подключали аппараты. И снова вытащили. Чудом.
Поздно ночью, когда все утихло, я нашла Воронова в его кабинете. Он сидел, откинувшись в скрипучем кресле и закрыв глаза. Свет от настольной лампы падал на его лицо, и я увидела, каким он был на самом деле. Уставшим. Одиноким. Беззащитным. Без своей ледяной брони. На столе лежали снимки прооперированного сердца деда Егора, испещренные красными пометками.
Я молча вошла и поставила перед ним кружку горячего, крепкого чая с лимоном. Он вздрогнул и открыл глаза. Они были красными от бессонницы.
— Спасибо, Наталья, — сказал он тихо. И впервые посмотрел на меня не как на медсестру, не как на функцию, а как на человека. — Извините, что накричал сегодня. Иногда… просто руки опускаются. Ты бьешься, выкладываешься без остатка, а потом приходят они… и своей любовью и котлетами сводят на нет всю твою работу. И самое страшное, что они даже не понимают, что творят.
Часть 1
Часть 3
Часть 4