Людмила Август

А я смотрела на него, на его испуганное, «заботливое» лицо, и видела перед собой совершенно чужого человека. И тут мой взгляд упал на мое запястье. На гладкое, черное, бесстрастное стекло часов. Подарок. Символ его «любви». И я все поняла. ••• Я не устроила скандал. Я была слишком оглушена. Я молча убрала осколки, вытерла воду. На все его вопросы отвечала односложно: «устала», «неважно себя чувствую». В ту ночь я впервые сняла часы и положила их на тумбочку. Их темный экран смотрел на меня, как немигающий глаз шпиона...

Мой муж подарил мне часы, которые должны были следить за моим сердцем. Он не учел одного: они услышат, как он его разбивает. Мы с Вадимом были обычной семьей. Не из тех, что выставляют напоказ глянцевое счастье в социальных сетях, а из тех, чье тихое, уютное благополучие было соткано из сотен мелочей. Из запаха свежесваренного кофе, который он каждое утро ставил на мою прикроватную тумбочку. Из того, как он всегда целовал меня в макушку, уходя на работу. Из наших воскресных вечеров под одним пледом с книгами в руках...

Вот я — гордая первоклашка с огромными бантами. Вот — пионерка, командир отряда. Я листала страницы, усмехаясь своей детской серьезности. Я всегда была лидером. Уверенная, громкая, порой жестокая в своей правоте. И тут я открыла альбом с фотографиями из пионерского лагеря «Зарница». Мне там было двенадцать. Я была королевой. Вокруг меня всегда была свита из девчонок, готовых исполнить любую мою прихоть. Мы были силой. И мы любили травить слабых. Я перевернула страницу и замерла. Это была групповая фотография нашего отряда после какой-то игры...

— Ирина Викторовна, я бы никогда себе такого не позволила! Наоборот, я всегда говорю Михаилу, какая у него замечательная, сильная и умная мама! Что он должен гордиться вами! Наверное, он просто… неправильно передал мои слова. Дети… они такие фантазеры. Свой дар предчувствия я считала не проклятием, а главным рабочим инструментом. Интуиция — вот что позволяло мне, Ирине Волковой, заключать многомиллионные сделки, обходить конкурентов на поворотах и держать в железном кулаке огромный строительный холдинг...

В следующую субботу я разыграла целый спектакль. С самого утра я жаловалась на головную боль, слабость, ходила по квартире, прижимая руку ко лбу. — Олежек, я, наверное, не поеду сегодня, — сказала я ему жалобно. — Совсем нет сил. Да и отчет по работе надо закончить, начальник с утра звонил. — Ну вот, опять ты за свое, — вздохнул он, но спорить не стал. — Ладно, отдыхай. Мы с мамой поедем, грядки прополем. Я проводила их, помахав рукой из окна, и, как только их машина скрылась за поворотом, начала действовать...

Все начиналось, как в сказке. Настоящей, с той глянцевой обложки, о которой я, обычная девочка-библиотекарь, и мечтать не смела. Свадьба с моим Олегом, высоким, светловолосым, с ямочками на щеках, когда он смеялся. Я любила его до головокружения, до дрожи в коленках, до того сладкого замирания в груди, когда он просто брал меня за руку. Его любовь казалась мне незаслуженной наградой, чудом. И венцом этого чуда стал щедрый подарок его матери, Тамары Павловны, — старенькая, но удивительно уютная дача под городом, утопающая в яблонях и зарослях сирени...

Коллеги, конечно, замечали перемены. — Наташка, смотри-ка, наш Кремень-то оттаял, — шептала мне Анна Петровна, наблюдая, как Воронов, проходя мимо меня, впервые за все время почти улыбнулся. — Это ты на него так действуешь, солнышко наше? Растопила ледник? Я только краснела и отмахивалась, но на душе становилось тепло. Потом он начал ждать меня после смены. Сначала это было «случайно». Я выходила из больницы, укутываясь в шарф, а он стоял у крыльца, делая вид, что просто дышит воздухом. — Домой? — спрашивал он, будто мы встретились невзначай...

И мы разговорились. Этот разговор был похож на медленное таяние ледника. Сначала — тишина, нарушаемая лишь редкими, отрывистыми фразами. Потом — первые ручейки откровений, которые постепенно сливались в полноводную реку. Он сидел, уставившись на свою кружку с чаем, и говорил. Говорил так, как, наверное, не говорил ни с кем и никогда. — Вы, наверное, считаете меня чудовищем, — начал он тихо, не глядя на меня. — Бесчувственным истуканом. Я промолчала, не зная, что ответить. Ведь еще вчера я думала именно так...

Его общение с пациентами сводилось к коротким, рубленым фразам, к требованиям и инструкциям. «Диету соблюдать. Ходить столько-то шагов. Швы не мочить». Он не объяснял, не утешал, не отвечал на испуганные вопросы. А благодарность, казалось, раздражала его еще больше, чем жалобы. Когда спасенная им женщина со слезами на глазах пыталась вручить ему букет цветов, он отрезал: «У меня аллергия. Отдайте медсестрам» — и скрылся в ординаторской, оставив ее растерянно хлопать глазами. — Он не человек, а функция, — говорила мне Анна Петровна, наблюдая за его очередным ледяным обходом...

Если бы полгода назад мне сказали, что я полюблю самого черствого, самого невыносимого и язвительного человека в нашей больнице, я бы рассмеялась ему в лицо. Не просто рассмеялась — я бы расхохоталась до слез, до колик в боку, потому что более абсурдной вещи и представить было нельзя. Я, Наташа, медсестра хирургического отделения с десятилетним стажем, которую пациенты за глаза звали «солнышком», а врачи ценили за легкую руку и неиссякаемый оптимизм. И он — новый хирург, Дмитрий Сергеевич Воронов,...

— Так что же делать? — растерянно спросила я, глядя на Виктора. — Просто сидеть и молча смотреть, как они всё делают не по-моему? — А почему они должны делать по-вашему? — мягко спросил он. — Это их жизнь, Татьяна. Их ошибки, их шишки, их опыт. И их право ставить солонку хоть на телевизор. Наша родительская задача на этом этапе — не командовать, а быть рядом. Быть тихой гаванью, куда они могут прийти, если попадут в шторм. А не быть самим штормом. Он рассказывал о своей Лене, о своих ошибках, о том, как учился быть не контролёром, а гостем в жизни собственного ребенка...