Он коллекционировал не женщин, а отражения. И я стала одним из них — очередным зеркалом, призванным ловить и возвращать свет его материнского идеала.
Первым звоночком было нечто, прозвучавшее как комплимент. Мы пили кофе в его безупречно чистой гостиной, где каждая вещь лежала на своём месте, как в музее, а воздух пах дорогим паркетом и тоской. Артём провёл пальцем по моей щеке, его прикосновение было холодным и оценивающим, словно он проверял качество товара.
— Знаешь, Катюш, у тебя такие же бездонные глаза, как у одной девушки... Жаль, ты не стремишься подчеркнуть их величие. Скрываешь.
Я смущённо потупила взгляд, чувствуя странный укол вины. Мне показалось, я должна извиниться.
— Нуууу, я не особо дружу с подводками...
— Пустяки, — он мягко, но твёрдо перебил меня. — Всё поправимо. Я отведу тебя к своему стилисту. Он волшебник. Он всё сделает именно так, как должно быть.
На следующей неделе я уже сидела в кресле дорогого салона, в котором пахло химической атакой на саму природу. Мастер, молчаливый и сосредоточенный, с лёгкостью подправил мне взгляд, снёс мои русые волосы, подарив мне холодный, стальной блонд, от которого веяло морозом и безжизненностью.
— Совершенно другой образ, — констатировал Артём, оценивающе склонив голову, как художник перед этюдом. — Но это только начало пути к совершенству. Твои брови... они требуют большей геометрии. Лёгкой надменности. Это придаст взгляду завершённость.
Я соглашалась, глуша внутренний трепет. Его забота, щедрая и подавляющая, тешила моё самолюбие. Подруги ахали в восторге: «Какой он у тебя внимательный! Буквально лепит из тебя богиню!». Я и чувствовала себя богиней. Или куклой, которую кто-то бесконечно наряжает. Разница начинала стираться, оставляя после себя сладковатый привкус деперсонализации.
Однажды вечером, листая старый бумажный фотоальбом на его полке (он терпеть не мог цифровые архивы, называя их «ненастоящей памятью»), я наткнулась на стопку снимков, аккуратно подшитых в чёрный картон. На них были девушки. Все — с пепельными волосами, идеально подведёнными глазами, с одинаковой, чуть надменной линией бровей. Все до единой походили друг на друга как сёстры-близнецы. И до жути похожи на меня.
— Кто это? — выдохнула я, стараясь, чтобы голос не дрогнул и не выдал нарастающую панику.
Артём, не отрываясь от книги, ответил предельно спокойно, почти механически:
— Прошлое. Не обращай внимания. Они не смогли дотянуть до идеала. Им не хватило силы духа.
Но тревога, острая и колючая, уже впилась мне в бок, не отпуская. Я начала ловить взгляды его друзей — быстрые, скользящие, оценивающие. Однажды на корпоративе его изрядно поддавший коллега похлопал меня по плечу:
— Настенька, чертовски рады видеть! Артём, молодец, не сдаётся, наш упрямец!
В ушах зазвенела оглушительная тишина. Настенька. То самое имя, которое он обронил когда-то. Призрак первой любви, чей образ я, по его словам, непроизвольно воплощала.
— Кто такая Настя? — спросила я его в машине по дороге домой, вглядываясь в его профиль, освещённый неоном ночного города.
Он резко затормозил на красный свет. Его пальцы так сильно сжали руль, что костяшки побелели.
— Девушка, которая меня предала. Она была глубоко несовершенна. Я думаю, ты другая. Сильнее.
В ту ночь я не сомкнула глаз. Его ответ не был похож на правду. Это звучало как заученная, отрепетированная до автоматизма фраза. Словно он защищал не себя, а кого-то другого, чьё мнение было для него законом.
«Эволюция» набирала обороты, превращаясь в навязчивый кошмар. Появился доктор Филатов — гениальный хирург с руками пианиста и глазами человека, видавшего слишком много, чтобы ещё чему-то удивляться. Его кабинет пахнет стерильной холодностью, антисептиком и большими деньгами.
— Небольшая коррекция скул, — объяснял Артём, поглаживая мою руку, но его глаза были прикованы к моему лицу, а не ко мне. — Чтобы добавить лицу благородства, аристократизма. И кончик носа... он должен быть безупречным, лепным.
Я смотрела на своё отражение в зеркале перед операцией и не узнавала себя. Мои черты, милые и родные, растворялись, уступая место чужому, идеальному, словно сошедшему с модного глянца лицу.
После операции, затянутая бинтами, как египетская мумия, я лежала в его квартире, пахнущей лекарствами и одиночеством. Он был нежен, как сиделка, но в его заботе сквозила торжественность скульптора, наконец-то закончившего свой очередной шедевр. В бреду, сквозь туман анестезии, мне почудилось, как он разговаривает по телефону за дверью:
— Да, мам... Почти готова. Нет, губы я ей ещё не делал. Скажу, когда... Да, я понимаю. Совершенство не терпит спешки.
Лёд проник мне в самое нутро, в самую душу. Мам.
Как только я смогла более-менее нормально ходить, я, движимая животным страхом, начала своё расследование. Через общих знакомых, через соцсети, я вышла на Алину — одну из тех самых девушек с тех самых фотографий. Мы встретились в глухом, тёмном кафе на окраине. Её лицо было той же мраморной маской, что и скоро станет моё — безупречным, гладким и мёртвым. Но маска была треснута — её глаза безумно блестели, выдавая запредельный ужас.
— Беги, — её шёпот был похож на скрежет наждачной бумаги по стеклу. — Пока не поздно. Он не отстанет, пока не сделает из тебя её. Он приведёт тебя к ней, и та будет часами разглядывать тебя, как вещь, и указывать, что ещё нужно подправить, подпилить, улучшить. Беги!
Я не побежала. Вместо этого я поехала к доктору Филатову, который занимался моей «эволюцией». Застала его одного в кабинете, в конце изматывающего рабочего дня. Он выглядел уставшим и разбитым, как человек, несущий на себе неподъёмный груз.
— Я должна знать правду, — пытала его я, и моё новое, чуждое, идеальное лицо не дрогнуло, не выдало бури внутри. — Покажите мне, с кого вы меня лепите. Покажите мне эталон.
Он молчал минуту, а потом с глубоким, усталым, почти что обречённым вздохом открыл сейф. Внутри, среди стопок документов, лежал не цифровой планшет, а старый, потёртый по углам, засаленный от времени фотоальбом. Он протянул его мне дрожащей рукой.
На пожелтевших фотографиях, сделанных ещё в прошлом веке, была запечатлена не милая девушка Настя. Там была молодая, ослепительно красивая женщина с холодными, как зимнее утро, глазами и идеальными, выверенными до миллиметра чертами. Женщина, которую я видела всего один раз — на дне рождения Артёма. Его мать. Ольга Викторовна. В расцвете своих лет.
Мир рухнул и собрался заново, приняв чудовищную, невыносимую форму. Я не была клоном погибшей любви. Я была всего лишь куклой для матери. Живым, дышащим памятником её собственной увядающей красоте, который её сын должен был для неё создать.
Я ворвалась в их дом, в этот музей одного культа, насквозь пропитанный духом Ольги Викторовны. Артём сидел в гостиной на низком пуфике, у ног своей матери, которая восседала в кресле, как королева. Она спокойно, с наслаждением пила чай из тонкой фарфоровой чашки.
— Посмотри! — я швырнула вырванные из альбома Филатова фото на стеклянный стол. Они разлетелись веером. — Сравни! Это твой идеал? Это ты хочешь сделать из меня? Из всех нас?
Артём взглянул и побледнел, как полотно. Его нижняя губа мелко задрожала, как у испуганного ребёнка.
— Мама... — это было не обращение. Это был стон. Мольба о помощи, о защите, о одобрении.
Ольга Викторовна медленно, с достоинством поставила чашку. Её холодный взгляд скользнул по фотографиям, а затем устремился на меня.
— Ну вот, Тёмочка. Опять ты привёл мне брак. Несовершенный материал. Я же говорила, что губы этой нужно корректировать сильнее. Слишком простые, слишком вульгарные. Совсем не похоже на меня.
И тогда всё, абсолютно всё, сложилось в единую, мерзостную, отвратительную картину. Он не был монстром. Он был самым главным её творением и самой главной жертвой. Маленьким мальчиком, которого с детства убедили, что единственная достойная женщина на всей планете — это его мать. И чтобы заслужить её любовь, её скупое одобрение, он должен был найти ей достойную замену. Создать для неё идеальное, молодое отражение. Он был заложником, тюремщиком и жертвой в одном лице.
Его истерический, срывающийся смех разорвал могильную тишину гостиной. Он бился головой о косяк двери, рыдая и крича, захлёбываясь слезами и яростью: «Я всё для тебя! Всё! Всё делал только для тебя!». Он не кричал на меня. Он кричал на неё. А она смотрела на это со стороны, с холодным, научным, клиническим интересом, словно наблюдала за поведением подопытного животного в очередном эксперименте.
Я ушла. Не стала вызывать полицию или устраивать скандал. Какая тюрьма, какой следственный изолятор мог сравниться с той, в которой он уже сидел? Его клетка была выстроена в его собственной голове, а его мать держала ключ.
Прошло полгода. Я пыталась привыкнуть к своему новому, чужому, но теперь уже навсегда моему лицу. Однажды, проходя по центральной улице, я увидела их. За стеклом дорогого кафе, в мягком кресле, сидел Артём. Рядом с ним — юная, милая девушка с живыми, нервными, полными жизни глазами. А напротив, в той же позе королевы, — Ольга Викторовна. Она не смотрела на сына. Она пристально, в упор разглядывала девушку. Вдумчиво, внимательно, выискивающе, как скульптор разглядывает кусок мрамора, решая, с чего начать. Её взгляд скользнул по лицу девушки, задержался на её пухлых губах, на вздёрнутом носике... и она что-то сказала Артёму, даже не повернув к нему головы.
Он кивнул. Покорно, автоматически. И тогда я увидела это. В его глазах, обращённых на мать, не было ни любви, ни ненависти, ни страсти. Только леденящий, всепоглощающий, панический страх — не опоздать, не ошибиться, не разочаровать, угодить.
Я отвернулась и пошла прочь, смешавшись с толпой. По моей щеке, под которой теперь были идеальные, высокие скулы, скатилась слеза. Но я плакала не от страха за ту наивную девушку. И не от жалости к себе. Я плакала о нём. О маленьком испуганном мальчике, навсегда запертом в бесконечном зеркальном зале, где из каждого отражения на него смотрели строгие, холодные, всевидящие глаза его мамы.
Спасибо за внимание! Обязательно оставьте свое мнение в комментариях.
Прочитайте другие мои рассказы:
Обязательно:
- Поставьте 👍, если понравился рассказ