Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
И в Гатчине первыми подарками новых владетелей ее жителям были школа и больница, даже в больших размерах, чем в Павловске. Крестьянам, у которых хозяйство не по их вине приходило в упадок, Павел Петрович помогал не только денежными ссудами, но и приращением необходимого количества земли.
Заботясь об удовлетворении религиозных потребностей гатчинских жителей, принадлежавших в различным вероисповеданиям, Павел Петрович выстроил на свой счет, кроме уже существовавших, еще четыре церкви: православную в госпитале, общую лютеранскую, католическую и Финскую в Колпине; на свой же счет содержал он и духовенство этих церквей.
Вниманию и содействию цесаревича обязана была Гатчина возникновением в ней стеклянного и фарфорового завода, суконной фабрики, шляпной мастерской и сукновальни.
Об извлечении постоянных денежных доходов в возможно большем размере августейшие владетели Гатчины и Павловска, при ограниченности своих средств, думали, однако, менее всего.
Доходы с имений шли, главным образом, на содержание дворцов и наличного штата служащих.
Гатчина и Павловск дороги были своим владельцам как места, где они могли жить на свободе, удовлетворяя своим личным вкусам и наклонностям. Вот почему, при всей общности действий Павла Петровича и Марии Фёдоровны, Гатчина и Павловск приобрели вскоре различный своеобразный отпечаток.
Гатчина, сообразно с характером великого князя, приняла вид военного лагеря: в ней был форштадт, казавшийся современникам точным подобием маленького германского городка.
"Эта слобода, говорит Саблуков (Николай Александрович), имела заставы, казармы, конюшни; все строения были точь в точь такие, как в Пруссии; а по виду войск, тут стоявших, хотелось побиться об заклад, что они прямо из Берлина".
В этом отношении, от Гатчины, Павловск выгодно отличался и всегда оставался для его супруги "изящным и полным выражением ее сентиментальных отношений к природе".
Созидая Павловск, Мария Фёдоровна стремилась сделать его как можно более похожим на Этюп. Фруктовые деревья доставлялись из Москвы, дубы из Финляндии, липы из Любека, оранжерейный растения и цветочные семена из-за границы; между прочим матерью великой княгини прислан был из Монбельяра розовый куст, тщательно сохранявшийся Марией Фёдоровной, как дорогое напоминание о родине.
Сама заботясь о посадке и сбережении деревьев, Мария Фёдоровна руководила в этом деле и Кюхельбекера (Карл Иванович), и садовника Визлера, давая им подробные наставления по уходу за растениями. Цветы и фрукты, взращенные в оранжереях и теплицах, не переводились круглый год.
Страсть к цветам никогда не покидала Марии Фёдоровны, и она даже из Петербурга часто требовала от Кюхельбекера присылки ей букетов из Павловска, говоря, что "они утешают и развлекают ее".
Верная основной мысли своей пополнять Павловский сад "воспоминаниями о прошлом", она вместе с Павлом Петровичем и детьми собственноручно сажала в 1785 г. деревья близ дворца и этим положила начало "Семейной Рощи".
Кроме того поставлена была в саду гранатная ваза в воспоминание посещения Павловска принцем прусским Фридрихом Вильгельмом в 1780 году, тогда как "Храм Дружбы" служит напоминанием об Иосифе II, присутствовавшем на его закладке.
В плане Павловска, составленном в 1786 году, означены здания, расположенные в саду и парке, орошаемом водами реки Славянки: дворец, охотничий дом, швейцарский домик, "Храм Дружбы", "молочная" и близ нее скотный двор, "Хижина Угольщика" (Шарбоньер), "Домик пустынника" (Эрмитаж), колоннада, птичник (вольер), школа, церковь, пять каменных оранжерей, лазарет, казармы и проч.
С 1785 года начались в Павловске постройки и для частных лиц; одним из первых выстроен был, вероятно на средства Марии Фёдоровны, дом для друга ее, г-жи Бенкендорф (Анна-Юлианна).
Среди идиллических сооружений Павловска, выстроенных в конце 1780-х годов, выдавалась по особой вычурности замысла "Александрова дача", возникшая, с одобрения Екатерины II, по мысли великого князя Александра Павловича.
Дача эта была ничем иным, как иллюстрацией к нравоучительной сказке Екатерины "О царевиче Хлоре", который под руководством мудрой Фелицы (Екатерины) "всходит на ту высокую гору, где роза без шипов растет, где добродетель обитает".
Небольшой дом Александра Павловича стоял на берегу озера, а близ него был шатер с золотым верхом. Замечательна была аллея, которая вела к холму, с трех сторон окруженному водами озера.
На холме этом находился "Храм розы без шипов"; 7 колонн поддерживали купол храма, а посредине его возвышался алтарь, на котором находился сосуд с поставленною в него розою без шипов; фрески плафона изображали "Петра Великого, смотрящего с небес на блаженствующую Россию", которая, среди символов богатства, наук и промышленности опирается на щит с изображением Фелицы, т. е. Екатерины.
Дорога к храму также изобиловала символами; она шла через мост, украшенный трофеями, по полю, на котором возвышался павильон, расписанный изображениями богатств; затем взорам открывалась нива, на которой стояла хижина, а против нее лежала каменная глыба, символ "Наказа" Екатерины, с надписью: "Храни златые камни"; потом следовал храм Цереры, у которого находились родник, посвященный Марии Фёдоровне, и пещера мудрой нимфы Эгерии.
Эта затея "на педагогической подкладке", устроена была по указаниям Екатерины известным садоводом того времени, отцом Самборским (Андрей Афанасьевич).
Во время пребывания своего в Павловске Александр Павлович жил на этой даче, предаваясь в ней своим играм и занятиям, и можно допустить, что любовью к природе и проблесками сентиментальности в своем характере он обязан был "идиллическому влиянию" Павловска.
Как ни любила великокняжеская чета Павловск и Гатчину, но не могла им посвящать всего своего времени: зиму Павел Петрович и Мария Фёдоровна проводили обыкновенно вместе с императрицей в Петербурге, где у них были великолепные апартаменты в Зимнем дворце и собственный дворец на Каменном острове.
Здесь Павел Петрович и Мария Фёдоровна ежедневно виделись с императрицей, участвуя во всех придворных собраниях и торжествах.
"По внешности" Павел Петрович пользовался всеми почестями, сопряженными с его высоким званием: великокняжеская чета имела свои выходы и приемы, давала пышные обеды, вечера и балы, на которые приглашаема была вся петербургская знать.
Но все высшие чиновники их двора, а равно и прислуга, принадлежали к штату Императрицы и понедельно дежурили у обоих Дворов, и все издержки уплачивались из кабинета Ее Величества.
Екатерина милостиво принимала участие в приемах своего сына, и после первого выхода радушно присоединялась к обществу, не допуская соблюдения этикета, установленного при собственном ее дворе.
Это "внешнее" соблюдение приличий усиливало горечь цесаревича, показывая ему, как мало соответствует действительное его положение "правам наследника престола": во дворце он встречал постоянно лиц, мнения и советы которых благосклонно выслушивались и принимались его матерью, тогда как голос наследника престола для Императрицы-матери имел скорее отрицательное значение.
Нечего и говорить о людях с низкой душой, которые, пользовались "случаем", чтобы "мелочными уколами" досадить великому князю, выставлять его мнения "в смешном виде" и тем выслуживаться в глазах Екатерины и ее царедворцев. В особенности проявлялось это в армии, в одно и то же время "смеявшейся над прусскими гатчинскими порядками" и боявшейся их.
В кругу этих людей Павел Петрович не мог не сознавать своей отчужденности, болел душой и давал иногда простор своему гневу и ожесточению. Часто он видел "злой умысел против себя" даже там, где его не было, и оттого жертвами его гнева неожиданно для самих себя оказывались люди совершенно невинные.
Будущий фаворит Екатерины П. А. Зубов, находясь во дворце еще простым гвардейским офицером, едва не лишился службы за то, что солдат его караула избил любимую собаку Павла Петровича, не зная о принадлежности ее цесаревичу.
Салтыков (Николай Иванович), покровительствовавший Зубову, лишь с трудом выпросил ему прощение: Павел был убежден, что "его собака была жертвой ненависти к нему гвардейцев" (здесь "Записки" Льва Николаевича Энгельгардта).
Между тем великокняжеская чета, живя в Зимнем дворце, должна была соблюдать особую осторожность в своем поведении; ибо охотников "доносить" во дворце было много, а Павлу Петровичу и Марии Фёдоровне было что скрывать от взоров Екатерины, как было и много поводов негодовать.
Поэтому неудивительно, если на зимнее пребывание свое в Петербурге они смотрели как на пытку, на Зимний дворец как на заточение, и с наступлением весны, вслед за Екатериной, радостно переезжали в Царское Село, чтобы затем на свободе провести лето в сыром Павловск, а осень в Гатчине.
Правда, со времени своего путешествия за границу, а также под незаметным, но постоянным влиянием Екатерининского двора, Мария Фёдоровна отступила несколько от своих привычек и наклонностей к этюпской "простоте жизни" и даже в летних своих местопребываниях держалась этикета и обычаев французского двора.
Эта особенность великой княгини, послужившая для современников поводом к обвинению ее "в суетности", касалась лишь форм дворцовой жизни в Павловске и Гатчине, не изменивших обычной простоты и непринужденности в личных отношениях Марии Фёдоровны к окружавшим ее людям, в особенности же к лицам, издавна составлявшим ее домашний кружок.
В кружке этом с течением времени произошли больше перемены: умер глава его, граф Н. И. Панин, и временно удален князь Александр Куракин; выбыли также из кружка молодые графы Румянцевы, увлечённые дипломатической карьерой и мечтательный поэт Клингер, фрейлина Алымова вышла замуж за Ржевского, а Борщова за Ховена.
К кружку "старых друзей" Павла Петровича и Марии Фёдоровны присоединились новые лица, из которых особенное внимание обращали на себя чета Бенкендорф, г-жа Ливен (двух дочерей которой Мария Фёдоровна, с соизволения Императрицы, приняла к себе во фрейлины) и надзирательница при великих княжнах Вилламова (Елизавета Ивановна).
Замечательно, что из всех известий, относящихся к тому времени, нет ни одного, которое заключало бы в себе "о г-же Бенкендорф определённый отзыв", хотя в то же время современники единогласно свидетельствуют "о силе влияния ее на Марию Фёдоровну".
Уже из этого можно заключить, что г-жа Бенкендорф не обладала той кротостью и добротой, которыми покоряла сердца ее царственная подруга. Во всяком случае, г-жа Бенкендорф не приобрела сочувствие и уважение великого князя и, по влиянию своему на Марию Фёдоровну, была даже причиной "домашних несогласий" между царственными супругами в то время.
Из всех лиц, окружавших великокняжескую чету, Мария Фёдоровна более всех привязана была к г-же Бенкендорф и Лафермьеру, тогда как Павел Петровичи, мало-помалу стал предпочитать всем прочим Е. И. Нелидову и Вадковского (Федор Федорович).
Один Плещеев (Сергей Иванович) сумел по нравственным своим качествам заслужить их общее расположение и в свою очередь, плативший им обоим глубокой привязанностью.
Но "окончательный разлад" между супругами произошел, однако, не ранее 1791 года; до этого времени жизнь в Гатчине и Павловске шла обычной и несколько скучной колеёй.
Дни свои, всегда начинавшиеся очень рано, иногда с четырех часов утра, Павел Петрович посвящал обыкновенно военным упражнениям в среде "возлюбленных своих опруссаченных войск", а Мария Фёдоровна чтению, хозяйству и искусствам.
Хорошо знакомая с французской поэзией, Мария Фёдоровна под влиянием г-жи Бенкендорф начала знакомиться и с немецкой. Союзником г-жи Бенкендорф и учителем Марии Фёдоровны в этом отношении был, конечно, Клингер (Фридрих), - однако, Мария Фёдоровна так никогда и не смогла преодолеть в себе отвращение к немецким стихам.
При чтении Мария Фёдоровна всегда делала выписки мест, наиболее ее поразивших или гармонировавших с ее собственными мыслями: это было уже не чтение, а тщательное изучение сочинений.
Учение энциклопедистов было совершенно несродно душе Марии Фёдоровне, представляясь ей только выражением антирелигиозных и безнравственных понятий, и жизнь при дворе "венценосной покровительницы энциклопедистов" (ну не такой уж и покровительницы (ред.)) способствовала укреплению этого взгляда Марии Фёдоровны.
Здравый, практический ум великой княгини чуждался и книг мистического содержания, к чтению которых склонен был цесаревич, находившийся в этом отношении под влиянием Плещеева. Плещеев несколько раз предлагал их для чтения Марии Фёдоровне, но она постоянно отказывалась от них.
"Нет, добрый и достойный друг мой, - писала она ему, как ни проникнута я убеждением в истинности и святости моей религии, но, признаюсь, я никогда не позволю себе читать эти "мистические" книги: во-первых, я не понимаю их, и, во-вторых я боюсь, что они внесут сумбур (mettent de la confusion) в мою голову.
Чтение "мистических" книг я нахожу опасным, так как идеи их способны кружить головы (exalter). Я пробежала некоторые из этих книг и клянусь вам, что их идеи туманны и могут только внести в умы смятение и удалить их от простого и ясного пути, начертанного в Евангелии, которое будет и останется навсегда нашим лучшим, самым мудрым наставителем.
Познавать свое сердце мы можем только изучая Евангелие.
Все "мистические" книги, желая подражать ему, только грешат, уклоняясь от простоты, с какой в нем возвещены самые высокие истины. Не лучше ли поэтому держаться оригинала, чем плохих копий?
Нет истины, нет поучения или нравственного наставления, которого не было бы дано в Евангелии. Будем же держаться его, будем советовать читать его и мы будем уверены, что не дадим ничего лживого.
Признаюсь, что я чувствую панический страх к "мистическим" книгам. Я называю "мистическими" те, которые слишком восторженны, неудобопонятны, и мысли свои я высказывала только по отношению к ним".
В этом отношении Мария Фёдорова расходилась со своим супругом, которого пленяло "все таинственное и который наклонен был к вере в чудесное".
Другие публикации:
Для императрицы Марии Федоровны слово "мистицизм" было синонимом "зловещего" (Из записок Юрия Никитича Бартенева)