Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
Обыкновенно жизнь в Павловске и Гатчине шла тихо, однообразно и очень скучно, в особенности в дождливое, осеннее время, когда сообщения с Петербургом почти прекращались, и к великокняжескому двору не являлся никто из обычных его посетителей, живших в столице.
"Я читаю, - писала Мария Фёдоровна Румянцеву (Николай Петрович) в октябре 1790 года, пишу, занимаюсь музыкой, немного работаю, а вечером играю свою партию в реверси; вот что я делаю в деревне. Погода часто мешает нашим прогулкам.
Жизнь ведем мы сидячую, однообразную и быть может немного скучную, - обедаем мы обыкновенно в 4 или 5 часов: великий князь (Павел Петрович) и я, m-llе Нелидова (Екатерина Ивановна), добрый граф Пушкин (Валентин Платонович) и Лафермьер (Франц Герман; здесь личный секретарь Марии Федоровны).
После обеда проводим время в чтении, а вечером я играю в шахматы с нашим добрым Пушкиным 8 или 9 партий сряду; Бенкендорф (Анна-Юлианна) и Лафермьер сидят возле моего стола, а m-llе Нелидова "работает" за другим.
Столы и стулья размещены также как и в прошлый (1789) год. Когда пробьёт 8 часов, Лафермьер с шляпой в руке приглашает меня "на прогулку". Мы втроем или вчетвером (Лафермьер, Бенкендорф, я и иногда граф Пушкин) делаем 100 кругов по комнате; при каждом круге Лафермьер выбрасывает зерно из своей шляпы и каждую их "дюжину" - возвещает обществу громким голосом.
Иногда, чтобы оживить нашу забаву и сделать ее более разнообразной, я и Бенкендорф пробуем бегать наперегонки. Окончив назначенные 100 кругов, Бенкендорф падает на первый попавшийся стул при общем смехе.
Таким образом убиваем мы время до половины девятого, - время совершенно достаточное для того, чтобы восстановить наши силы. О реверси мне нет нужды упоминать после того, как я писала вам, что со времени нездоровья моего мужа мы никого не видим".
Мария Фёдоровна вообще любила писать. Любовь эта укоренилась в ней еще в отроческие годы, когда она подробно описывала отсутствовавшим родителям "день за днем", не только события из семейной жизни, но и содержание своих уроков.
К сожалению, Мария Фёдоровна мало думала "о потомках": редкое из ее писем не оканчивалось обычной фразой: "Brûlez cette lettre" (сожгите это письмо). Тоже самое завещала она своим детям сделать после своей смерти и с ее дневником (Николай Павлович это завещание матери выполнил (ред.)).
Заботой "особенной" для великой княгини были спектакли, составляющие любимое развлечение Павла Петровича.
Отличительным их свойством было то, что в ролях принимали участие не актеры, а любители. Мужские роль исполняли: граф Григорий Иванович Чернышев, главный распорядитель Гатчинских и Павловских спектаклей до 1787 года; граф Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин, князь Павел Михайлович Волконский, князь Николай Алексеевич Голицын, Вадковский (Федор Федорович) и князь Иван Михайлович Долгоруков (автор "Капища моего сердца").
Позже деятельным членом драматического кружка Марии Фёдоровны сделался князь Николай Борисович Юсупов, известный знаток искусств, сопровождавший великокняжескую чету в ее заграничном путешествии (по ссылке "Записки о заграничном путешествии графа Северного").
Женские роли исполнялись Е. И. Нелидовой, Варварой Николаевной Аксаковой (вышедшей затем замуж за побочного брата (?) Марии Фёдоровны, ротмистра Федора Федоровича Шаца), и Евгенией Сергеевной Смирновой, сделавшейся женой князя И. М. Долгорукого.
Приготовлениями к спектаклям заведовала большей частью сама Мария Фёдоровна, которая входила "во все подробности" материальной части. Пьесы ставились по преимуществу французские; оперетки предпочитались тяжелым высокопарным трагедиям. Граф Чернышев и Лафермьер были авторами нескольких пьес, исполненных на Гатчинской сцене.
Репетиции в тесном кружке любителей были гораздо веселее и непринуждённее самих спектаклей, происходивших иногда в присутствии большого двора и наезжавших из Петербурга гостей, которые являлись часто для того только, чтобы "с улыбкой сожаления" иронически относиться к простоте обстановки спектаклей и праздников, даваемых великокняжеской четою.
На репетициях присутствовал всегда и Павел Петрович, за исключением тех случаев, когда Мария Фёдоровна желала сделать "сюрприз для своего супруга" и подготовляла спектакль, соблюдая строгую тайну.
Особенно торжественно давались театральные представления в Гатчине и Павловске в именины (29 июня) и в день рождения (20 сентября) великого князя; они сопровождались обыкновенно иллюминацией сада и фейерверком, которыми заведовал Сергей Иванович Плещеев.
В этих случаях Мария Фёдоровна обдумывала заранее все подробности предположенного плана праздника, вступала в деятельную переписку с его устроителями и, даже, боясь малейшего отступления от ее приказаний, собственноручно писала для них подробные инструкции.
В самый день праздника гостеприимством великой княгини в Павловске пользовались не одни лишь придворные, но и простые горожане; только однажды она выразила свое неудовольствие, когда, по недоразумению, открыт был доступ посторонним лицам в ее тихое шале, скромный приют в глубине сада, куда она часто уединялась для занятий.
Гости, которые часто, по необходимости, должны были оставаться ночевать в Павловске, получали помещение в верхнем этаже дворца или в оранжерейном флигеле.
Мирное течение жизни великокняжеской семьи вскоре, однако, было нарушено. Характер великого князя окончательно "изменился к худшему", когда раздались первые "раскаты французской революционной бури" и Павел Петрович, не находя вокруг себя твердой умственной опоры, под впечатлением новых явлений, столь противоречивших его миросозерцанию, окончательно "потерял голову" (?).
Уже при самом начале революции в русские пределы двинулись толпы французских выходцев, надеявшихся на гостеприимство Екатерины II. В скором времени петербургские гостиные представляли собой "любопытное зрелище": там придворные кавалеры и дамы Людовика XVI и Марии Антуанетты встречались со швейцарцами и французами "республиканского" образа мыслей, во главе которых стоял Лагарп, воспитатель будущего наследника русского престола.
Прислушиваясь "к шуму" свершавшихся во Франции событий, одни - каждый "успех революции" встречали криками ужаса и негодования, другие - с нескрываемым сочувствием.
В числе "сочувствующих" был любимый внук Екатерины, великий князь Александр Павлович, повторявший уроки Лагарпа в самом дворце, в присутствии венценосной бабушки.
Впрочем, события шли с такой поразительной быстротой, что "петербургские республиканцы" вынуждены были в скором времени замолчать.
Каждая вновь прибывавшая в Петербург волна эмигрантов сообщала все более и более возмущавшие человеческое чувство подробности "о действиях нового правительства, о скорбном положении королевской семьи, о несдержанном проявлении диких, зверских свойств уличной черни".
Императрица торжественно отказалась "признать законность" нового порядка вещей, установившегося во Франции, принудила к тому же всех французов, пожелавших остаться в России, и осыпала знаками своего благоволения эмигрировавших в Россию представителей французского дворянства и духовенства: графов Эстерхази, Шуазеля-Гуфье, Ламберта и др.
Этим отношением Екатерины "к жертвам революции" вызван был "новый прилив" к нам бежавших из своего отечества французов, которым несладко жилось в Англии, в Германии, куда они направились было первоначально.
С "развитием террора", стали искать убежища в России и французы низших классов общества; между ними оказывались даже республиканцы, умевшие скрывать в новом отечестве свои убеждения.
Из "этих республиканцев" обращают на себя внимание, - Дюгур (здесь Антон Антонович Дегуров), бывший секретарь Робеспьера, ставший впоследствии ректором Петербургского университета, и брат Марата, принявший фамилию де Будри; оба, подобно многим другим своим соотечественникам, посвятили себя в России педагогическому поприщу.
Павел Петрович и Мария Фёдоровна также сочувственно относились к эмигрантам, тем более, что некоторых из них великокняжеская чета знала еще со времени путешествия своего во Францию, а другие являлись к ней "с рекомендательными письмами от родителей Марии Фёдоровны".
Многие эмигранты сделались частыми посетителями великокняжеского двора.
Но из бесед с ними, Павел Петрович и Мария Фёдоровна, не могли получить понятия об "истинных причинах" революции. Ужасы кровавых сцен, происходивших повсеместно во Франции; торжество неверия и общественного разврата, грязь, "принадлежащая подонкам общества и всплывающая кверху при каждом потрясении общественного организма" - останавливали на себе внимание Цесаревича и его супруги и заставляли их смотреть с нравственной точки зрения на события, вызванные "политическими и экономическими причинами".
Павел Петрович считал революцию - "последствием зла" (здесь влияние материалистической философии и распущенность нравов").
Сама Екатерина, пораженная ходом "французских событий", во многом изменила свой образ мыслей, и Цесаревич, с "тайным удовлетворением", мог видеть, что ее мнения были лишь "отзвуком" его давних убеждений.
Но государственный ум Екатерины спасал ее "от крайностей", в которые впадал великий князь Павел Петрович. Рассказы и внушения эмигрантов служили, по его мнению, новым подтверждением верности его теорий "о необходимости военного управления государством", и "гатчинские экзерциции" получили в его глазах новый смысл и значение.
Даже приверженцам Павла казалось, что влияние на него эмигрантов может иметь лишь дурные последствия. Говоря "об агенте французских принцев" Эстерхази, Ростопчин (Федор Васильевич), бывший тогда камергером при великокняжеском дворе, писал графу Воронцову (Семен Романович):
"Вы увидите впоследствии, сколько вреда наделало пребывание Эстерхази; он так усердно проповедовал в пользу деспотизма и необходимости править железной рукой, что Государь Наследник усвоил себе эту систему и уже поступает согласно с нею.
Каждый день только и слышно, что о насилиях, о мелочных придирках, которых бы постыдился всякий честный человек. Он ежеминутно воображает, что хотят ему досадить, что намерены осуждать его действия и проч".
На Марию Фёдоровну французский переворот произвел тем большее впечатление, что от него пострадало много лиц, связанных с нею узами дружбы и уважения.
После казни Людовика XVI, она писала графу H. П. Румянцеву:
"Страшная катастрофа, происшедшая во Франции, оледенила нас ужасом; и действительно есть отчего лишиться хорошего настроения духа и погрузиться в глубокую печаль. Последствия движения во Франции кажутся мне неисчислимыми. Трепещу за королеву. Несчастье, которое преследует ее, привязывает меня к ней; ее твердость, мужество, внушают мне к ней особенное участие.
Знаете ли, мой добрый граф, что все, происходящее теперь в Европе, во многом напоминает те времена, о которых нам предсказано в Священном Писании? Несомненно одно, - что события конца этого века заставляют сожалеть о том, что мы не живем в более раннее время".
Сожалея "о жертвах революции", Мария Фёдоровна, конечно, больше страдала за свою Монбельярскую семью, состояние которой было уничтожено "французским погромом". Волнения в соседней Франции отозвались в маленьком Монбельярском графстве, населенном почти сплошь французами.
"Вооруженные толпы народа, предвидимые "адвокатами", врывались в графство, производили в нем беспорядки, сажали в разных местах "деревья вольности" и, наконец, встретив поддержку в самом населении, побудили родителей Марии Фёдоровны навсегда уехать из Монбельяра и поселиться временно в Базеле.
Покинув край, где они мирно прожили 20 лет, родители Марии Фёдоровны вместе с тем понесли потери и в материальном отношении, так как, после насильственного присоединения Монбельяра к Франции, они не получили никакого вознаграждения.
Мало того, что Этюп и многие другие места, с которыми были связаны самые дорогие чувства и воспоминания Марии Фёдоровны, подверглись варварскому опустошению со стороны республиканцев; не пощажены были даже могилы принцев Монбельярских и г-жи Борк, воспитательницы Марии Фёдоровны.
Как всегда, и в этом случае тоже, Монбельярская семья, обратилась через Марию Фёдоровну к Екатерине "с просьбой о заступничестве". Императрица, уже прервавшая сношения с Францией, однако уклонилась от прямого вмешательства в дела Монбельяра.
"Мои министры, моя дорогая дочь, - отвечала она, давно знают о расположении, которое я питаю к вашим любезным родственникам и их семействам; но теперь, - уже не словесные заявления, а без сомнения, только "соединенные войска королей венгерского и прусского" могли бы дать делам другое направление и удержать французов от продолжения злодейств, которые постоянно умножаются".
Принц Фридрих-Евгений (здесь отец Марии Федоровны) должен был снова возвратиться к первоначальному своему положению прусского генерала и получил место губернатора в Байрете.