Глава 60.
Осень 1921 года
Дождь монотонно стучал в окна, бежал дорожками воды по стенам, затекал под порожек покосившихся сенцев. Мотал почерневшие ветви деревьев и кустарников резкий пронизывающий ветер, и на душе у Аннушки было тревожно. Каково теперь Митрию, в такую-то непогоду? Жив ли он, здоров ли? Полгода уже весточек от него нет. Доведётся ли им свидеться?
Взвыл в дверной щели ветер, стукнул щеколдой. Сжалось Аннушкино сердце: сегодня должны приехать учителя. Какие они? Верно, строгие и неприступные. Не простые, сельские, которые привыкли к деревенской жизни. Самые настоящие гимназические, из благородных. Чай, на автомобилях прикатят! Не на телеге же… Смешно даже подумать! Эх, хорошо было им троим в монастыре! Спокойно… Геся тоже тихий и молчаливый. Господин… ой, товарищ Уманский ему даже келейку одну позволил занять. Внизу, там, где детские спаленки будут. Чтобы заодно за печками смотрел, протапливал их вовремя.
- Тятя, а комнатки для учителей не простыли ли? — Анютка отложила в сторону вязанье. — Может, пойти да протопить ещё разок?
- Геннадий там присматривает, не простынут, - Фрол не спеша подшивал старый валенок.
- Да… Мы с мамунюшкой щей наготовили, а они, небось ко всяким благородным блюдам привычные…
- Нынче, доченька, всем не до благородства. Когда человек голоден, ему и щи хороши, и кусок серого хлеба вкуснее всякого пирожного кажется.
- А они голодные? — Аннушка подняла брови.
- Ежели бы голодными не были, не пошли бы к беспризорным ребятам. Они ведь при царе-батюшке в гимназиях учили, там детишки слова дурного им сказать не могли, а эти и матом послать могут.
- Да неужто учителей пошлют?
- Ребятишки эти через такие беды прошли, что у них страха нет даже перед тюрьмой. Что им учителя!
Аннушка пригорюнилась. Теперь предстоящая жизнь увиделась ей в новом свете. Пятьдесят бандитов, которых не пугает тюрьма, способны испортить жизнь даже самому терпеливому человеку.
- Тятя… а мы? Тоже из-за голода?
Фрол помолчал, потом вздохнул:
- Не мог я отказать Парфёну Каргалову. С одной стороны, Аннушка, за монастырём приглядеть нужно. Я как представил себе, - Фрол отложил в сторону шило, - что какой-нибудь безобразник кидает камнем или плюётся в святые образа, так мне тошно стало. Пойду, говорю, Господи, чтобы над святынями Твоими не надругались. А с другой стороны, ребятишки эти с пути сбились, в грехе погибают, хоть и не по своей воле. Может, и сумею чем помочь им. Уманский мне, правда, строго-настрого приказал, чтобы я эту… религиозную пропаганду… среди них не вёл.
- А ты?
- Я ему честно ответил. Так, мол, и так, нарочно говорить ничего не стану, а ежели спросят, расскажу, что сам знаю. Он мне ещё иконы мои шторочкой завесить велел. Помолился, мол, и задёргивай.
- Да ну?! — Аннушка перевела взгляд на красный угол. — Неужто и в нашей избе покомандовать решил?
- Я ему и сказал — в моей келье мой и устав. В храмах Господу лицо закрыл, чтобы дети Его не видели, а в своей избушке не стану.
- Ну и правильно, ишь..!
- Ты не думай о нём плохо, - спохватился Фрол. — Он ведь на самом деле ребятам хорошего желает. А поскольку сам в Господа не верит, то и подопечных своих так воспитывать хочет. К тому же… Игнатьев этот. Донесёт на него куда знает, и прощай. приют. Хорошо, если просто от службы отстранят…
- Фролушка, Анюта! — заглянула в избу Аглая. — Едут!
Аннушка схватила с крючка у двери непромокаемую плащ-накидку, подаренную ей добрым и несчастным Гесей, и выскочила наружу, стараясь уловить звук приближающегося мотора. Однако, к своему удивлению и разочарованию, она их не услышала — к монастырю уныло брели две лошади, запряжённые в обычные деревенские телеги.
- Мамочки… - всплеснула Анютка руками. — Вымокли ведь!
- Насквозь… - подтвердила Аглая, открывая ворота.
Аннушка смотрела из-под навеса непромокаемого плаща на подъезжающих. Мужчина… ещё мужчина… женщина… Мокрая, обвисшая, с несчастным лицом. По щекам её стекали струи воды, и непонятно было, вода это или слёзы.
Анютка кинулась к ней, сорвала с себя плащ, накинула ей на плечи.
- Что вы! — вскинулась женщина. — Я всё равно вымокла уже!
- Ничего. Ветер шибкий, а вы мокрая!
Женщина снова сникла, опустила плечи.
Телеги въехали в монастырский двор.
- Входите скорее в столовую! — крикнул Фрол, беря лошадей под узцы, чтобы отвести под навес. — Для вас приготовлено!
Аглая подхватила под руки приезжую женщину, потащила её к трапезной. Следом за ними потянулись мужчины.
- Замёрзли, поди, ветер да дождь! Скорее в тепло! — хлопотала Аннушка. — А может, в баньку, а?
- Неужто истоплена? — ахнул один из приехавших.
- Выстаивается!
- Ах, хозяюшки, умницы! Ну, Марья Георгиевна, вы первая! — разулыбались мужчины.
- Что ж, если можно, - просветлела лицом женщина, но тут же снова сникла. — Только у меня все вещи промокли.
- Ничего, если не побрезгаете, я вам свою чистую одежду дам! — успокоила Аннушка.
Через полчаса согревшаяся и чистая, наряженная в Анюткины лучшие блузку и юбку, учительница сидела в трапезной у самовара.
- Стало быть, вас Марьей Георгиевной величают? — спросила Аглая. — Детишек учить будете?
- Всё верно, я учитель математики Соболева Мария Георгиевна.
В свои молодые годы Марья Георгиевна, по всей видимости, была очень хороша. Глубокие тёмные глаза, тонкие брови, чистый профиль. Но лежала на лице её печать тяжёлых страданий. Аглая с жалостью смотрела на женщину:
- Чайку травяного выпейте после баньки. Сейчас я вам щей налью. Вы едите щи? Уж простите, благородной еды у нас нет.
- Да что вы, какая благородная еда! — махнула рукой та, принимая кружку с травяным отваром. — Что дадите, за то и спасибо. Я, знаете ли, не привередливая.
Тёмные круги под глазами… печально опущенные уголки губ… Горе ли перенесла она? Или тяжкую болезнь?
- Вы… одна здесь жить будете или приедет к вам кто? — Аглая села напротив учительницы.
- Некому ко мне приезжать. Одна я. Супруг мой от тифа помер год назад, а единственный сынок наш ещё в Отечественную.
Марья Георгиевна подняла глаза на Аглаю и, увидев непонимание, пояснила:
- В германскую, стало быть.
- Аааа… - протянула Аглая. — Воевал сын, значит.
- Воевал. Он ведь авиатором служил. Не знаете, что это? На гидроплане летал. Это как лодка, только с крыльями и мотором. Она с воды прямо взлетает. Ну вот, там, над морем, он и погиб. В море и упокоился.
- Царствие небесное, - перекрестилась Аглая. — Он герой! Не всякий человек может летать.
- Герой… - вздохнула Марья Георгиевна, и на глаза её навернулись слёзы.
- А я вам щей налила! — спохватилась Аглая, ставя перед нею тарелку.
Посуду для преподавателей Уманский завёз заранее. Был это изумительный заграничный фарфор, конфискованный в одном из богатых купеческих особняков. Аглая бралась за тарелки и супники с тайным страхом в душе — вдруг да рассыпятся они в руках, больно уж тонкие, прямо просвечивающие на солнце.
- Мы с супругом ведь, Аглая… как вас по батюшке? — спросила Марья Георгиевна, быстро орудуя ложкой.
- Ой, что вы! — испугалась та. — Меня сроду никто по батюшке не величал! Аглая и есть Аглая.
- А всё-таки нужно. Вам с ребятами работать. Не станут же они к вам без отчества обращаться! Ребёнок должен чувствовать уважение к старшим, а какое уважение, если он вас, как подружку, по одному имени зовёт!
- Петровна я…
- А мы с супругом, Аглая Петровна, в женской гимназии преподавали. Сергей Сергеевич — историю, я математику.
Ввалились в дверь, гомоня и хохоча, мужчины. Трое преподавателей — высокий и моложавый брюнет с бородкой, небольшого росточка пухляш с лысиной и среднего роста шатен со средним, самым обычным лицом, которое встретишь в толпе и не заметишь. Позади них, смущаясь, шёл Геся.
- Ну, хозяюшка, теперь можно и щей покушать! — сказал пухляш.
- К столу, к столу! — пригласила Аглая. — Хлеб, правда, чёрный. Понравится ли вам… Гена, что ты там в сторонке? Я и тебе налила.
Геся неуверенно подошёл к столу, со страхом глядя на фарфоровый прибор.
- Обязательно понравится! Хозяюшка, а нельзя ли нам с дороги… - шатен красноречиво щёлкнул по горлу. — С дороги-то...
- Налью по стопочке, - согласилась Аглая.
Геся опрометью кинулся прочь.
- Что это он? — удивлённо посмотрел ему вслед брюнет.
- Верно, поторопился печки проверить, не простыли ли, - пожала Аглая плечами, однако догадывалась она, что бежал Геся от соблазна не удержаться и выпить немного спиртного, а потом впасть в очередной запой.
Боролся Геннадий Панкратьев с бедой своей, всеми силами боролся. Только не всегда у него этих сил хватало. И иногда в минуты отчаяния приходила ему в голову мысль — а для чего держаться? Для кого стараться? Всё одно пропала жизнь, и какая разница, умрёт ли он однажды трезвым или похмельном забытьи… Осиротел Геся рано, ещё и жениться не успел он, а родителей уже отвёз на михайловский погост. Однажды вечером наведались к нему товарищи, чтобы утешить его в сиротстве и помянуть почивших. Через несколько дней они пришли снова, а с ними какие-то незнакомые ребята, вроде как с приисков. В тот раз товарищи сказали, что приезжим негде переночевать, а из трактира их выгоняют, и очень просили приютить. Доброе Гесино сердце не смогло отказать друзьям, и в маленькой его избёнке до утра слышались крики и хмельные песни. А потом ещё раз, и ещё… Так Геннадий Панкратьев пристрастился к вину.
Жениться у Геси не получилось. Не нашлось той девицы, которая добровольно пошла бы в нищую, разорённую загулами и попойками избу. И вдовушки, которых немало осталось в германскую, тоже на него не смотрели. Какой из него отец оставшимся сиротами детям! Руки у Геннадия оказались золотыми, он научился плотничать, однако жил случайными маленькими заработками, потому что нанимать на большое дело его опасались — вдруг да запьёт в самый неподходящий момент!
Уездный исполком направил в монастырь именно его, бессемейного и безотказного, а если запьёт, то пусть с этим разбираются губернские власти! И Геся работал. Работал, не жалея себя, не считая время. Да и для чего ему было его считать, куда торопиться! Вечерами приходил в сторожку Гордеевых и… страдал. Страдал, видя, каким умиротворяющим бывает семейное бытие, в каком согласии и любви можно сосуществать, страдал, сознавая, что три десятка лет его жизни из неполных пяти прошли в пустоте, и нет уже никакой возможности что-то исправить. В доме Фрола он почему-то особенно остро чувствовал свою ненужность и никчёмность.
А потом он стелил потолок в большом храме. Однажды он поднял голову и обомлел — из-под купола на него с великой любовью и нежностью смотрели глаза. И объятия Господни были раскрыты именно для него, для жалкого и пьющего человека, которого все называют не по имени, а пренебрежительным уличным прозвищем. С того дня что-то изменилось в его душе. Он и сам толком не понимал, что. Просто его тянуло сюда, под самый купол, к этим объятиям. Он сделал маленький люк в углу и изредка в свободную минуту забирался наверх, чтобы в пространстве между куполом и потолочным настилом быть одному и смотреть, смотреть в эти прекрасные глаза, чтобы чувствовать себя любимым и нужным. И чтобы черпать силы для борьбы с одолевающей его тягой к вину.
- Что это ты, Геннадий, ушёл-то? — по узкому коридору корпуса шёл тот самый шатен, что просил у Аглаи выпить. — А щи у хозяйки знатные!
- Да я потом! — Геся поворошил угли в печи. — Вот, вам тепло будет. Грейтесь. Не захворать бы после такого дождя! Вещи ваши вот там, в углу. Вы скажите, где чьи сундуки, я занесу.
Шатен сыто икнул и вошёл в келью:
- Ох, хорошо-то как!
Он рухнул на соломенный матрас, и через минуту из раскрытой двери послышался здоровый храп.
Марья Георгиевна заняла келейку на нижнем этаже.
- Да ведь тут же для детей спальни! — удивился Фрол.
- Ничего, за ними ведь тоже пригляд нужен, вот я и буду присматривать.
- Воля ваша…
- Значит, я теперь здесь жить буду… - Марья Георгиевна поставила промокший чемодан у входа. — Тепло. Уютно. Я думала, печка будет с плитой, и на ней будет петь чайник.
- Я буду вам приносить самовар, чтобы он пел.
- Спасибо, - Марья Георгиевна устало села на стул.
...Первую партию ребятишек привезли через два дня. Солнечным тёплым вечером в монастырские ворота въехал обоз. На телегах сидели ребятишки разных возрастов.
- Ой, какая махонькая! — умиленно воскликнула Аглая, увидев крошечную девочку лет пяти с ангельским личиком и светло-русыми кудрями.
Мальчишки, сидящие рядом с девчушкой, замерли, на мордашках их явно рисовался интерес, а в глазах мелькали лукавые искорки.
- Поди ко мне, моя куколка! — Аглая протянула руки.
Малышка соскочила на землю и, громко выкрикивая похабные частушки, принялась плясать, вскидывая ещё неуклюжие ножки и делая непристойные движения всем телом и ручонками.
- Что это? — в ужасе отпрянула Аглая.
Мальчишки издевательски захохотали, показывая пальцами на неё, а девчушка вдруг спустила не слишком чистые панталончики и продемонстрировала ей срамные места.
- Что ты, детонька, что ты! — закричала женщина и, кинувшись к малышке, попыталась взять её на руки.
Однако девчушка не давалась, она извивалась, вырывалась, царапалась, словно дикий котёнок. Наконец, разорвав ворот Аглаиной рубахи, она вывернулась и спряталась под телегой.
- Дуняшка! Опять концерты устраиваешь! — рявкнул Иван, высокий парень, сопровождавший детей в пути.
Мальчишки хохотали, демонстративно падая на спины и катаясь, будто им и в самом деле было очень смешно.
- А ну, молчать! Кому сказал! — сердился Иван. — Чтобы я согласился ещё раз везти кого-то… Да провались оно… Дунька, вылазь!
Он протянул руку и за шиворот выдернул девочку из-под телеги.
- А ты не больно руки распускай! — кинулся на него один из мальчиков, вмиг посерьёзнев и перестав хохотать. — А то я тебе сейчас знаешь что?!
- Ну, что? Что ты сделаешь, щенок? — злился Иван.
- Ну, полно, полно, - Аглая подошла к Ивану. — Бог с ними, с ребятишками.
Из жилого корпуса уже спешили учителя, чтобы заняться прибывшими детьми.
- Ох, намучился я с этой Дуняшкой, - виноватым голосом сказал Иван Аглае. — Её эдаким песням и пляскам выучили, когда она ещё не понимала, что делает. Такие номера очень нравились и белым, и красным, и всякому бандитскому отребью. За это неплохо платили, чем забористее мат, тем лучше, чем бесстыднее пляска, тем забавнее. А теперь… поди отучи. Мальчонка этот — её старшой брат. Он за ней приглядывает и в обиду никому не даёт. Злой, как волчонок.
- Боже правый… Сколько же горя бедным сироткам выпало… - Аглая вытерла слёзы и, понурившись, пошла в сторожку.
- Ну, что? — раздался из полумрака сенцев голос Фрола. — Не жалеешь, что мы сюда приехали? То ли ещё будет…
- Фрол… как же это, а? Такая ведь махонькая…
- Помнишь, как мы Михайлу раненного выхаживали? Как он бредил в забытьи? Как мыла ты его и всякую нечистоту его убирала?
- Помню… - Аглая удивлённо подняла на мужа глаза.
- Эти дети тоже ранены. Смертельно ранены. Только не телом, а душою. И нам… всем… и учителям, и нам с тобою, нужно их излечить. И придётся нам терпеть и немощи их, и нечистоты, если мы хотим спасти их. Аглаюшка, не ради ли этого мы пришли сюда?
- Разве не для того, чтобы монастырь спасти? — Аглая всхлипнула.
- Что толку, если мы камни сбережём, а души детские — нет? Господь ставит человека в то место, где он больше всего нужен. Значит, ежели мы здесь, нам Самим Господом заповедано исцелять этих ребятишек Силой Его, любовью и теплом.
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) В пути 59) Благословение
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет
удалён, то продолжение повести ищите на сайте Одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit