Ключ в замке повернулся с тем самым скрипом, который я ненавидела все десять лет брака. Раньше этот звук означал, что Павел вернулся с работы, и сейчас нужно будет разогревать ужин и слушать про его начальника-самодура. Теперь же он означал только одно: пришла Тамара Петровна. Моя бывшая свекровь.
Она вошла, как всегда, без стука, будто эта однокомнатная квартирка, доставшаяся мне от бабушки, всё ещё была филиалом её собственной. Окинула взглядом комнату, где громоздились коробки с вещами — нашими общими, теперь уже бывшими общими — и поджала губы. На ней было её любимое драповое пальто мышиного цвета и неизменный запах духов «Красная Москва», от которого у меня всегда першило в горле.
— Ну здравствуй, Оленька. Разбираешься, бедолага? Я вот тебе пирожков принесла, с капустой. Пашенька их так любил… Ой, да что ж это я.
Она поставила на заваленный книгами журнальный столик узелок. Вид у неё был сочувствующий, но глаза смотрели с плохо скрытым торжеством. В них читалось: «Я же говорила. Я же тебя предупреждала, что без моего Пашеньки ты — никто».
— Спасибо, Тамара Петровна, не стоило, — я устало вытерла пыль с рук. — Я не голодна.
— Как это не голодна? Совсем себя изведёшь, исхудала-то как! Кожа да кости остались. Мужики таких не любят, — она авторитетно покачала головой и присела на край дивана, брезгливо смахнув с него невидимую пылинку. — Я вот к чему зашла, Оля. Паша переживает. Говорит, как ты тут одна будешь? Коммуналку платить, продукты покупать… Всё ведь на нём было. Может, помощь какая нужна? Я бы поговорила с ним, он человек не злой, подкинет копеечку на первое время.
Каждое её слово было пропитано ядом, завёрнутым в приторную заботу. Я молча сглотнула комок в горле. Да, всё было на нём. И его зарплата, и его решения, и его настроение, от которого зависела погода в доме. А я была… приложением. Удобным, домашним, которое всегда приготовит, постирает и промолчит, когда надо.
— Я справлюсь, — мой голос прозвучал тише, чем я хотела.
— Ну-ну, справлюсь, — хмыкнула она. — Все вы поначалу так говорите. Гордые. А потом плачете в подушку. Ладно, я пойду, а то Пашенька меня ждёт, я ему борщ сварила, на говяжьей косточке. Ты звони, если что. Не стесняйся. Мы же не чужие люди, как-никак.
Она ушла, оставив после себя запах нафталина, «Красной Москвы» и ощущение полной безнадёги. Я села на пол посреди коробок и разревелась. Не от жалости к себе, а от злой, бессильной обиды. Она была права. Что я умею? Работала бухгалтером в крошечной фирме за три копейки, потому что «Паше так удобнее, ты всегда дома». Увлечений — ноль. Подруг почти не осталось, все семейные, со своими заботами. В зеркале — уставшая тридцатипятилетняя женщина с тусклыми глазами.
Разбирая очередную коробку, я наткнулась на старый деревянный этюдник. Мой, ещё со времён художественной школы, которую я бросила, потому что «Паше не нравился запах краски». Я открыла его. Внутри лежали засохшие тюбики, старые кисти и альбом с моими детскими акварелями. Я провела пальцем по шершавому листу, на котором был нарисован кривоватый, но яркий букет подсолнухов. И что-то внутри дрогнуло.
В тот вечер я не легла спать, пока не отмыла керосином старую палитру и не замочила кисти в тёплой воде. На следующий день, после работы, вместо того чтобы по привычке купить пельменей и включить сериал, я зашла в магазин для художников. Потратила почти четверть своей скромной зарплаты на новый набор акварели, бумагу и пару хороших кистей. Продавец, седой мужчина в очках, посмотрел на меня с такой добротой, будто понял всё без слов.
Первый блин, как водится, вышел комом. Руки не слушались, цвета смешивались в грязь. Но я упрямо продолжала. Рисовала ночами, после работы, по выходным. Рисовала всё, что видела из окна: старый тополь, рыжего кота на крыше соседнего гаража, закатное небо. Постепенно квартира начала наполняться не пылью прошлого, а запахом влажной бумаги и красок. Я выкинула все коробки, сделала перестановку, повесила на окна лёгкие льняные занавески вместо тяжелых портьер, которые так любила свекровь. Купила герань в горшке — просто потому, что захотелось.
Примерно через месяц снова позвонила Тамара Петровна.
— Оленька, привет. Ну как ты там, не померла с голоду? — её голос сочился фальшивым участием. — Мы тут с Пашей подумали… У нас картошка с дачи осталась, мешок. Могу завезти.
— Не нужно, спасибо, я себе всё купила, — ответила я, отрываясь от рисунка. Я как раз пыталась поймать оттенок утреннего тумана.
— Купила она… На какие шиши, интересно? Ладно, я всё равно заеду, посмотрю, как ты тут.
Она приехала через час. Вошла и замерла на пороге. Вместо заваленной хламом берлоги её встретила светлая, чистая комната. На стенах висели мои акварели в простых деревянных рамках. На подоконнике цвела герань. В воздухе пахло свежесваренным кофе, а не унынием.
— Ремонт затеяла? — подозрительно спросила она, ткнув пальцем в новую занавеску. — Деньги на ветер пускаешь. Лучше бы долги отдала.
— У меня нет долгов, — спокойно ответила я, наливая себе кофе. Ей предлагать не стала.
— Это пока нет, — отрезала она. — А это что за мазня? — она брезгливо кивнула на стену. — Обои бы лучше новые поклеила, а то всё в дырках от Пашиных полок.
Я посмотрела на свои рисунки. Они были несовершенны, но они были мои. В них было больше жизни, чем во всех десяти годах моего брака.
— Мне нравится эта мазня, Тамара Петровна.
Она фыркнула, прошлась по комнате, заглянула в холодильник. Не найдя там привычной кастрюли с трёхдневным супом, а лишь йогурты, овощи и кусок сыра, она разочарованно его захлопнула.
— Понятно всё с тобой. В свободное плавание решила пуститься. Ну-ну, посмотрим, надолго ли тебя хватит. Пашенька, между прочим, с новой девушкой познакомился. Молодая, красивая. Ногти во какие! — она показала длину сантиметра в три. — Не то что ты, вечно с обгрызенными.
— Я очень рада за Павла, — я улыбнулась. И, к своему удивлению, поняла, что это правда. Мне было абсолютно всё равно.
В тот день она ушла, не дождавшись даже чая. А я впервые за много лет почувствовала не обиду, а лёгкость. Её яд больше не действовал.
Я стала выкладывать свои работы в интернет, просто так, для себя. Неожиданно мне написала женщина, спросила, не продаю ли я ту акварель с рыжим котом. Я от смущения назвала какую-то смешную цену. Она тут же перевела деньги. Я сидела и смотрела на уведомление из банка, и слёзы капали на клавиатуру. Это были мои первые, заработанные своим любимым делом деньги.
Потом был ещё заказ, и ещё. Я записалась на курсы к известному акварелисту, познакомилась с новыми людьми. Оказалось, в мире есть темы для разговоров, кроме цен на гречку и проделок начальника мужа. Мы говорили об искусстве, о путешествиях, о книгах. Я сменила работу — ушла из душной бухгалтерии и устроилась администратором в художественную галерею. Зарплата была ненамного больше, но я шла туда каждое утро с радостью. Я начала ходить в бассейн, похудела, сделала новую стрижку. Купила себе красивое платье — не для кого-то, а для себя.
Однажды вечером, когда я возвращалась домой после открытия выставки, у подъезда я столкнулась с Тамарой Петровной. Она выглядела… по-другому. Постаревшей, осунувшейся. Пальто всё то же, а вот былого апломба в осанке не было.
— Оля… — она начала неуверенно. — Я к тебе.
— Что-то случилось? — спросила я настороженно.
— У Паши неприятности. С работы уволили. Эта его… фифа, — она выплюнула слово, — его бросила, как узнала. Он запил. Денег нет совсем. Я подумала… может, ты одолжишь? Ты ведь, я слышала, неплохо устроилась. Картины свои продаёшь.
Она смотрела на меня с надеждой. С той самой надеждой, с которой смотрят на безотказный, проверенный годами ресурс. Она всё ещё видела во мне ту самую Олю, которая всё простит, всё поймёт и войдёт в положение.
Я посмотрела на неё, на её поникшие плечи, на морщинки у рта, которые стали глубже. И не почувствовала ни злорадства, ни жалости. Только холодное, спокойное отстранение.
— Тамара Петровна, — сказала я ровным голосом. — У Павла своя жизнь, а у меня — своя. Я не могу вам помочь.
— Как это не можешь? — в её голосе зазвенели привычные властные нотки. — Ты же… Ты же не чужая! Столько лет вместе прожили!
— Именно потому, что прожили, и не могу. Всё, что у меня было, я ему уже отдала. Десять лет моей жизни. Больше у меня для вашей семьи ничего нет.
Я открыла дверь в подъезд и шагнула внутрь.
— Постой! — крикнула она мне в спину. — Ты… ты хоть бы в дом пригласила! Поговорить по-человечески!
Я обернулась. За моей спиной, на лестничной клетке, горел тёплый свет. В моей квартире пахло деревом, красками и немного — яблочным пирогом, который я испекла утром. Это был мой мир. Моя крепость. И чужим в ней не было места.
— Простите, но у меня гости, — соврала я, не моргнув глазом. — Я жду человека.
Она замолчала, вглядываясь в моё лицо. Наверное, пыталась найти там следы лжи, но видела только спокойствие. Видела женщину в красивом платье, с блестящими глазами, от которой пахло не борщом и унынием, а какими-то новыми, незнакомыми духами с ноткой бергамота. Женщину, которая была ей абсолютно чужой.
— Понятно, — процедила она наконец. — Нашла себе кого-то. Забыла всё. Ну и живи, как знаешь.
Она развернулась и пошла прочь, ссутулившись в своём старом пальто. Я закрыла за собой дверь. Никаких гостей, конечно, не было. Я прошла в комнату, включила тихую музыку, заварила себе травяной чай. На мольберте стоял незаконченный холст — морской пейзаж, который я мечтала увидеть вживую. Я взяла кисть, обмакнула её в ярко-лазурную краску и сделала первый мазок.
И улыбнулась. Потому что Тамара Петровна, сама того не ведая, ошиблась лишь в одном. Я действительно нашла. Но не кого-то. А себя.
Читайте больше: