— Знаете, Галина Петровна, мне вас жаль, — сказала я свекрови, уходя из их дома навсегда.
Дверь за моей спиной не хлопнула. Я закрыла её тихо, аккуратно притворив, словно боялась разбудить кого-то в этой квартире, где последние семь лет моей жизни прошли в вечном полусне. Ключ в замке повернулся мягко, почти беззвучно. Я вытащила его, подержала на ладони. Холодный, тяжелый кусочек металла, символ моего рабства, от которого я только что отказалась. Я не стала бросать его в почтовый ящик или под коврик. Я просто положила его в карман своего старого пальто. Может, выброшу потом. А может, оставлю как напоминание.
Спускаясь по лестнице, я слышала, как гудят мои ноги. Сегодня я отработала полутора суток в больнице, без сна, на одном кофе и бутербродах, которые прихватила из дома. Я медсестра в реанимации. Я привыкла к усталости, к чужой боли, к тому, что от тебя зависят жизни. Но та усталость, что навалилась на меня сейчас, была другой. Она была не в мышцах, а где-то глубоко внутри, в самой душе. Казалось, из меня выкачали не только силы, но и все эмоции, оставив одну звенящую пустоту.
На улице пахло сыростью и прелыми листьями. Ноябрьский вечер окутывал город промозглым туманом. Я подняла воротник и пошла в сторону остановки, не оглядываясь. Оглядываться было незачем. Там, в окнах на третьем этаже, не было ничего моего. Никогда и не было.
Я познакомилась с Димой на дне рождения общей подруги. Он показался мне таким надежным, основательным. Не говорил лишнего, смотрел прямо в глаза, красиво ухаживал. Приносил мой любимый горький шоколад, встречал после смен, даже если они заканчивались за полночь. Мы поженились через год. Я была счастлива. Мне казалось, вот оно — то самое женское счастье, о котором пишут в книгах: любимый муж, свой дом, впереди целая жизнь.
Про «свой дом» я, конечно, погорячилась. Жить мы стали у него, в трехкомнатной квартире с его мамой, Галиной Петровной. «Зачем вам деньги на съём тратить? — говорила она нам перед свадьбой, ласково глядя на меня. — У нас места много, я вам совсем мешать не буду. Живите, копите на своё гнездышко. Я же только добра вам желаю».
И я поверила. Какая же я была наивная дурочка.
Первые месяцы всё и правда было почти идеально. Галина Петровна называла меня Анечкой, хвалила мою стряпню, хотя я готовила нечасто из-за сумасшедшего графика. Дима был нежен и заботлив. Мы откладывали почти всю мою зарплату и половину его на первоначальный взнос по ипотеке. У нас была общая цель, и это окрыляло.
А потом началось. Сначала по мелочи. Незаметные уколы, которые вроде бы и не обидные, но оставляют в душе крошечные занозы.
— Анечка, ты сегодня суп солила? Что-то он пресноватый. Дима такой не любит. Ничего-ничего, я сейчас сама досолю, тебе же некогда, ты у нас труженица, — говорила она с неизменной улыбкой.
— Ой, а что это у тебя за кофточка? Интересная. На распродаже купила? Правильно, копейка рубль бережет. Мы же копим, мы же на квартиру копим.
Я сначала отшучивалась, пыталась не обращать внимания. Ну, подумаешь, у человека такой характер. Но капля камень точит. Эти «мелочи» становились всё чаще, а улыбка свекрови — всё слаще и ядовитее. Дима ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает.
— Мам, ну что ты начинаешь? Нормальный суп, — говорил он, даже не отрываясь от тарелки.
— Димочка, я же ничего такого не сказала! Я просто забочусь, чтобы мой мальчик вкусно кушал. Анечка ведь не обижается, правда, Анечка?
И я кивала, как китайский болванчик, и улыбалась в ответ, чувствуя, как внутри всё сжимается от обиды. Я не хотела скандалов. Я хотела мира в семье. Я думала, что нужно просто потерпеть. Еще немного, и мы накопим, съедем, и всё наладится.
Год шел за годом. Деньги на нашем общем счете росли, но очень медленно. Цены на квартиры росли гораздо быстрее. Наша мечта об отдельном жилье всё отодвигалась и отодвигалась, становясь похожей на горизонт. А жизнь в доме свекрови превращалась в тихий ад.
Галина Петровна никогда не кричала. Она действовала иначе. Она создавала вокруг меня атмосферу тотального неодобрения. Я всё делала не так. Не так мыла пол — «оставляешь разводы». Не так гладила рубашки Димы — «воротничок нужно по-другому». Не так говорила по телефону с мамой — «что вы там всё шепчетесь, секреты от нас?».
Она контролировала каждый мой шаг. Знала, во сколько я пришла с работы, что купила в магазине, сколько потратила на проезд. Наши с Димой общие деньги лежали на счете, к которому у него был основной доступ. Я свято верила, что это наши общие сбережения, наш путь к свободе.
— Ань, тут маме нужно на зубы, — сказал мне Дима как-то вечером. — Сумма приличная, ты же знаешь, какие сейчас цены на импланты.
— Конечно, Дим. Здоровье — это главное. Сколько нужно?
— Ну… тысяч сто пятьдесят.
У меня внутри всё похолодело. Это была значительная часть наших накоплений за последний год.
— Дим, а может, есть другие варианты? Может, в кредит? Мы бы помогли выплачивать. Просто… мы так долго копим, и если сейчас взять оттуда такую сумму…
— Ты что, Аня? — он посмотрел на меня с укоризной. — Это же мама. Она нас у себя приютила, кормит-поит, а ты для неё денег жалеешь? Она всю жизнь на меня положила, а я ей в старости со вставными зубами ходить позволю?
В дверях комнаты бесшумно нарисовалась Галина Петровна. Она держала в руках чашку с чаем и смотрела на меня своими выцветшими глазами, в которых плескалась вселенская скорбь.
— Димочка, не надо. Не ссорьтесь из-за меня. Похожу так, ничего страшного. Главное, чтобы у вас всё хорошо было. Мне для себя ничего не надо. Я уж как-нибудь…
Она развернулась и медленно побрела на кухню, ссутулив плечи. Дима проводил её полным раскаяния взглядом, а потом повернулся ко мне. В его глазах стоял немой упрек.
— Видишь? Ты мать до слез довела. Как тебе не стыдно, Аня?
Мне было стыдно. Стыдно, что я посмела подумать о нашей мечте, когда его маме так плохо. В тот вечер Дима снял деньги со счета. Галина Петровна на следующий же день записалась в лучшую стоматологическую клинику города. А наша квартира отодвинулась от нас еще на год.
Потом сломался холодильник. «Нужно покупать новый, этот уже не починить», — авторитетно заявила Галина Петровна. Конечно, самый лучший, с большой морозильной камерой и функцией ледогенератора. Зачем он был нужен в квартире, где живут три человека, я не понимала. Но спорить не стала. Еще минус восемьдесят тысяч из наших сбережений.
Потом свекрови срочно понадобилось «подлечить нервы» в санатории. «Совсем я сдала, — жаловалась она сыну, картинно прижимая руку к сердцу. — Давление скачет, сон плохой. Всё из-за вас переживаю, как вы устроитесь». Дима, конечно, тут же купил ей путевку в самый дорогой подмосковный пансионат.
Я работала на двух работах. После основной смены в реанимации бежала в частную клинику, делала уколы и капельницы на дому. Я спала по четыре-пять часов в сутки. Я не покупала себе новую одежду, довольствуясь тем, что осталось со времен до замужества. Я забыла, когда в последний раз была в парикмахерской. Все деньги, до копейки, я отдавала Диме. «На общую цель», — как он говорил.
Я всё чаще стала ловить себя на мысли, что живу не своей жизнью. Что я просто функция, машина по зарабатыванию денег для семьи мужа. Любовь и нежность, которые были между нами с Димой вначале, куда-то испарились. Он стал раздражительным, отстраненным. Мы почти не разговаривали. Вечерами он сидел с мамой у телевизора, они смотрели сериалы и пили чай с её любимыми сушками, а я, придя после очередной смены, тихонько ела на кухне и шла спать. Я чувствовала себя чужой в этом доме. Посторонним человеком, которого просто терпят.
Разговоры с мужем ни к чему не приводили.
— Дим, давай поговорим. Мне кажется, мы отдаляемся друг от друга.
— Ань, я устал. Давай не сегодня. И что значит «отдаляемся»? Мы живем вместе, всё нормально.
— Ненормально, Дим. Мы живем не вместе. Мы живем с твоей мамой. Я так больше не могу. Давай снимем хотя бы однушку, хоть самую маленькую. Я не могу больше жить под постоянным контролем.
— Опять ты за своё! — взрывался он. — Чем тебе мама не угодила? Она для нас всё делает! А ты неблагодарная! Думаешь, легко снимать квартиру? Это же огромные деньги! Лучше бы их откладывали.
— Так мы и откладываем! Только наши накопления постоянно уходят на нужды твоей мамы! Зубы, санатории, холодильники… Когда мы уже начнем копить для себя?
— Это и есть «для себя»! Это моя семья! А ты, похоже, себя её частью не считаешь.
Круг замыкался. Любая моя попытка отстоять наши личные границы, нашу маленькую семью внутри его большой, наталкивалась на стену непонимания и обвинений в неблагодарности. А за стеной всегда стояла Галина Петровна, тихая, улыбающаяся, и подливала масла в огонь.
— Димочка, не ругайся с Анечкой. Она устает на работе, вот и нервничает. Ей, наверное, тяжело с нами, стариками. Мы ведь люди простые, несовременные.
После таких её слов Дима смотрел на меня как на монстра, а я чувствовала себя виноватой. Может, я и правда слишком многого хочу? Может, нужно просто еще потерпеть?
Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, стала история с машиной.
Я пришла домой после особенно тяжелой смены. Ночью у нас умерла молодая женщина, не смогли спасти. Я была вымотана и физически, и морально. Хотелось только одного — залезть под одеяло и чтобы меня никто не трогал.
На кухне сидели Дима и Галина Петровна. Они пили чай с тортом и оживленно что-то обсуждали. При моём появлении они замолчали.
— О, Анечка пришла! — нарочито радостно воскликнула свекровь. — А у нас новость! Садись, сейчас чайку тебе налью, тортиком угощу.
— Не хочу, спасибо. Я устала, пойду прилягу.
— Ну как это не хочешь? — нахмурился Дима. — У нас такое событие, а ты нос воротишь.
— Какое событие?
— Мы машину купили! — выпалил он, и его лицо расплылось в счастливой улыбке. — Представляешь? Новенькую, из салона! Завтра забирать поедем.
Я замерла на пороге кухни. В ушах зазвенело.
— Какую… машину?
— Ну, обычную. Иномарку. Давно хотел. Мама вот добавила, и с наших сбережений взяли.
С наших. Сбережений.
Я смотрела на него и не могла произнести ни слова. Семь лет. Семь лет я вкалывала как проклятая, отказывая себе во всём. Семь лет я жила с верой в то, что мы копим на наш собственный угол, на нашу маленькую крепость, где будем только мы вдвоем. Я представляла, как мы будем выбирать обои для нашей однушки, как повесим на окно смешные занавески, как будем пить чай на нашей собственной крошечной кухне и нам никто не будет мешать. И вся эта мечта, вся моя жизнь за эти семь лет только что была перечеркнута блестящим куском металла на четырех колесах.
— А как же… квартира? — прошептала я одними губами.
— А что квартира? — пожал плечами Дима. — Накопим еще. Машина-то нужнее. На дачу будем ездить, маму возить по делам. Это же для семьи, для общего блага.
— Для общего блага… — повторила я эхом.
— Конечно! — подхватила Галина Петровна. — Что вы в этой квартире зациклились? Жить есть где. А машина — это комфорт, статус. Димочка у меня начальник отдела, ему несолидно на автобусе ездить. А ты молодец, Анечка, хорошо поработала. Видишь, как твои денежки пригодились. На благое дело пошли.
Она смотрела на меня с торжеством. В её глазах плескалась неприкрытая победа. Она победила. Она окончательно и бесповоротно доказала, кто в этом доме хозяин, и чьи интересы всегда будут на первом месте. А я… я была просто ресурсом. Удобным, безотказным кошельком на ножках.
Я молча развернулась и пошла в нашу комнату. Сил не было ни плакать, ни кричать. Внутри была выжженная пустыня. Я села на край кровати и тупо смотрела в стену. Я услышала, как они продолжают о чем-то шептаться на кухне, потом засмеялись. В тот момент я поняла, что всё. Конец. Больше я здесь не останусь ни на один день.
Я не спала всю ночь. Я просто лежала и смотрела в потолок, а перед глазами проносились все семь лет моей жизни в этом доме. Каждая обидная фраза, каждый унизительный взгляд, каждая копейка, которую я сэкономила на себе, чтобы положить в общую копилку. И я поняла, что дело не в машине. Машина — это просто последняя точка. Дело в том, что меня здесь никогда не любили. И даже не уважали. Меня просто использовали. И мой муж, человек, которому я доверяла больше всех на свете, был главным соучастником в этом спектакле. Он не был слабым и безвольным. Он был таким же, как его мать. Для него я тоже была лишь средством для достижения их общего комфорта.
Утром, пока они спали, я встала и начала собирать вещи. Их оказалось на удивление мало. Старенький чемодан и две сумки. Одежда, несколько книг, фотографии моих родителей. Всё моё имущество, нажитое за семь лет брака. Я переоделась в чистое, умылась. Посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на меня смотрела уставшая тридцатипятилетняя женщина с потухшими глазами и седыми прядями в волосах, которых не было еще год назад.
Когда я вытащила чемодан в коридор, из своей комнаты вышла Галина Петровна. Она была в своем любимом махровом халате, с бигуди на голове.
— Ты куда это собралась на ночь глядя? — спросила она, сонно щурясь. А потом её взгляд упал на мои сумки, и её лицо изменилось. — Это еще что за цирк?
— Я ухожу, Галина Петровна.
— Куда это ты уходишь? От мужа? Решила характер показать? Думаешь, он за тобой побежит, уговаривать будет? Не надейся. Незаменимых нет.
Она говорила спокойно, с ледяным презрением в голосе. Она даже не пыталась меня остановить. Она была рада.
Из комнаты вышел заспанный Дима.
— Что здесь происходит? Ань, ты что удумала?
— Я ухожу, Дима.
— Из-за машины, что ли? Ну ты даешь! Я же сказал, накопим еще. Это просто вещь!
— Это не просто вещь, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Это твой выбор. И ты его сделал.
— Какой еще выбор? Аня, прекрати истерику! Куда ты пойдешь? У тебя же никого нет в этом городе!
Да, моих родителей уже не было в живых, а из родственников — только двоюродная тетка на другом конце страны. Я была одна. И они это прекрасно знали. На это и был весь расчет.
— Не твое дело, — ответила я ровно. Я больше не чувствовала ни боли, ни обиды. Только холодное, спокойное безразличие. Я посмотрела на его мать, которая стояла за его плечом с победоносной ухмылкой. Она своего добилась. Она вернула себе своего мальчика целиком и полностью.
И тут мне стало её жаль. Искренне, до глубины души. Жалко эту несчастную, одинокую женщину, которая потратила всю свою жизнь на то, чтобы привязать к себе сына, разрушив его семью и лишив его возможности стать взрослым, самостоятельным мужчиной. Жалко, потому что в своей слепой любви-собственности она не понимала, что сделала несчастными всех, и в первую очередь — саму себя. Ведь теперь ей придется до конца своих дней жить с этим инфантильным, неспособным на поступок мужчиной, обслуживать его и дальше, потому что другой женщины, которая согласилась бы на такую роль, она ему уже не найдет.
— Знаете, Галина Петровна, мне вас жаль, — сказала я тихо, но отчетливо.
Её лицо перекосилось от злобы. Улыбка сползла, обнажив идеально ровные, белые импланты, за которые было заплачено моим здоровьем и моими нервами.
— Меня? Меня тебе жаль, оборванка? Да ты на себя посмотри! Кому ты нужна будешь, старая, нищая, бездетная? Сгинешь одна под забором!
Я не стала отвечать. Я просто взяла свои сумки, открыла дверь и шагнула за порог. Шагнула из их жизни в свою. Да, у меня не было ничего. Ни дома, ни денег, ни семьи. Только старенький чемодан, работа и бесконечная усталость. Но впервые за семь лет я почувствовала себя свободной.
Спускаясь по лестнице, я уже знала, что буду делать. Сначала поеду к подруге, переночую. Потом сниму комнату, самую дешевую, на окраине. Возьму еще больше смен. Будет тяжело, очень. Но я справлюсь. Потому что теперь я буду работать только на себя. На свою собственную, пусть и крошечную, но отдельную жизнь. Жизнь, в которой никто больше не скажет мне, что я не так солю суп.
На остановке подошел мой автобус. Я зашла в полупустой салон, села у окна и только тогда позволила себе заплакать. Это были не слезы обиды или жалости к себе. Это были слезы очищения. Я плакала о своей украденной молодости, о своей растоптанной мечте. Я прощалась со своим прошлым, чтобы впустить в свою жизнь будущее. Каким оно будет, я не знала. Но я точно знала одно: оно будет моим. И только моим.
Читайте также: