Пыль танцевала в столбе солнечного света, падавшем из окна в палату. Она кружилась в такт мерному шипению кислородного аппарата и тихому писку капельницы. Воздух был вязким и стерильным, с примесью запаха лекарств, антисептика и немой печали.
Анна стояла на пороге, как всегда, делая мелкие вдохи, словно привыкая к чужой атмосфере, готовясь войти в этот мир, застывший во времени. Уже шесть лет она делает это каждые два дня. Шесть лет, как её дед, могучий, умелый, с огромными мозолистыми ладонями, лежит здесь, прикованный к кровати. После удара, отнявшего у него правую часть тела и ясность речи, но не сумевшего уничтожить огонёк в его глазах.
Она подошла к кровати. Его руки, когда-то с лёгкостью вращавшие гаечные ключи и меняющие колёса, теперь лежали на одеяле, бледные, невесомые и почти прозрачные. Она взяла одну из них, ощутив под пальцами прохладу кожи и хрупкость каждой косточки.
— Привет, деда, — тихо сказала она, усаживаясь на привычный стул.
Он медленно повернул голову. Его взгляд, немного затуманенный, нашёл её, и в уголках глаз собрались лучики морщин — подобие улыбки.
Аня огляделась: «Все та же звуковая симфония. Тот же густой, тяжелый запах лекарств и отчаяния. Но в памяти всегда всплывает другое: едкий, но такой настоящий дух бензина и мазута, а вместо гудения аппаратуры — жужжание мотора... Как же давно это было...»
Перед её мысленным взором всплыл образ: просторный, пропахший маслом, бензином и старым деревом гараж. «Волга» деда, тёмно-синяя, как ночное небо, занимала почти все пространство. Анютка, восьмилетняя, в замасленной футболке, с восторгом подавала ему инструменты. Дзынь! Звон металла о металл. За спиной – бубнящий радиоприёмник выдаёт хиты лета.
Перед глазами, как будто это было вчера – грубые, шершавые руки деда, чёрные от мазута, которые могли быть невероятно нежными, когда он вытирал ей запачканную щёку. После – долгие отмывания пальцев под струей ледяной воды из старого крана, когда с кожи сходила масляная чернота, обнажая розовость. А потом они сидели на ящиках из-под инструментов, пили чай из железных кружек, и дед рассказывал истории. Ей было неважно, о чём — о машинах, о службе, о жизни. Важно было его присутствие. Его низкий, спокойный, с лёгкой хрипотцой, голос был саундтреком её счастливого детства. Какие куклы? Какая стряпня под внимательным надзором бабули? Её раем был этот гараж, её храмом — эта «Волга», её богом — этот человек. Невероятный, сильный, самый умный, самый заботливый. Безмерно любимый.
— Как ты, дедуля? — спросила она, по привычке задавая бессмысленный вопрос.
Дед медленно, с усилием, пошевелил левой рукой и коснулся её пальцев.
— Ни... че… го... — выдохнул он. Слова тяжело сходили с губ, разбитые, нечленораздельные. Но она научилась его понимать.
Она стала рассказывать ему о своих делах, о работе в автосервисе, о том, что на даче распустились пионы и что машина снова начала капризничать. Он слушал, не сводя с неё глаз. Его взгляд был далёким и в то же время невероятно сосредоточенным.
Она замолчала, просто сидя рядом, держа его руку в своей. Тишину нарушало лишь шипение аппарата. Солнечный луч сдвинулся и упал на его лицо, освещая морщины, похожие на русла высохших рек.
И вдруг он пошевелил губами. Сначала беззвучно, потом послышался шёпот, пробивающийся сквозь ком в горле.
— Помнишь... — он сделал паузу, собирая силы. Анна наклонилась ближе, сердце её замерло. — Помнишь... чинили... мою... Волгу?..
Она не дышала. Словно кто-то повернул ключ в замке времени, и дверь в прошлое распахнулась. Она снова увидела блеск хромированного бампера, почувствовала запах горючего и услышала свой собственный звонкий смех.
— Помню, дедуль, — прошептала она, и голос её дрогнул. — Отлично помню.
Он смотрел на неё, и в его глазах стояли слёзы. Не от боли, нет. От чего-то большего.
Он снова задвигал губами, подбирая слова, как когда-то выбирал нужную гайку из разбросанной кучи.
— Мне... кажется... — каждое слово давалось с боем, но он не останавливался. Он должен был это сказать. — Твой... каждый приход... — он замолк, глотая воздух, и посмотрел на неё прямо, в самую душу. — Меня... так же... чинит.
Что-то оборвалось внутри Анны. Грудь сжало стальным обручем. Она почувствовала, как по щекам, горячим от нахлынувшей волны чувств, покатились слёзы. Она не пыталась их смахнуть.
В этих корявых, с трудом выговоренных словах была заключена вся вселенская правда. Он, мастер, всю жизнь чинивший сломанные механизмы, теперь сломался сам. И её любовь, её присутствие, её память о них двоих в том гараже — были единственным инструментом, который мог ненадолго починить его душу. Собрать по винтику, затянуть все ослабевшие гайки его духа.
Она прижалась щекой к его руке, позволяя слезам омывать его прохладную кожу. Она плакала беззвучно, без рыданий, от огромной, пронзительной боли и безграничной любви.
— Да, дедулечка, — выдохнула она сквозь слезы. — Чиним. Мы с тобой чиним друг друга.
Он не сказал больше ни слова. Просто лежал и смотрел на неё , и в его глазах светилось глубокое, бездонное понимание. Аппарат по-прежнему шипел, капельница мерно роняла капли, пылинки всё так же кружились в солнечном луче. Но что-то в комнате изменилось. Стерильный воздух наполнился запахом из далёкого прошлого: бензина, машинного масла и счастья. Холодное помещение больницы на мгновение стало тёплым гаражом. А два сломанных сердца — одно от времени и болезни, другое от тоски и беспомощности — нашли друг в друге единственную и самую надёжную запчасть, которая нужна для починки. Любовь. Та самая, что пахнет мазутом и... бессмертием.
