- Когда я вырасту большая. Глава 11.
Свекровь месила тесто, ласково поглядывая на восходящее солнце. Тёмный платок был аккуратно повязан на голове, и ни один побелевший от беспощадного времени волосок не смел выбиться из-под него. Верёвочка, державшая простой тонкий крестик, тоже не шелохнулась, окружённая длинными тёмными морщинами шеи. Руки двигались неспешно, утопая в кадке, ритмично и основательно промешивая тесто.
Через пару-тройку часов тесто поднялось. А баба Глаша уже нет. Лежала она, вытянувшись, торжественная, и серьёзная. Старушка будто прислушивалась, не войдёт ли кто ещё в избу попрощаться с ней. Не скажет ли кто ещё добрые слова о её долгой и нелёгкой жизни.
Анна Никаноровна не голосила, не плакала. Она хлопотала о похоронах. О поминках. О могильщиках, что выкопают мёрзлую землю для свекрови, ставшей ей вместо матери, и о полотенцах, которые необходимо им раздать. Горе не обволокло её, не взяло ещё в свой печальный плен. Оно сидело в углу, ухмыляясь и согнувшись, и пряло свою длинную тоскливую паутину, дожидаясь, когда Анна Никаноровна совершит все хлопоты. Когда руки её перестирают и раздадут одежду покойницы, ещё пригодную для носки. Вот тогда оно медленно подкрадётся сзади, усядется рядышком, и будет нашёптывать: и ты, и ты скоро... И тебя понесут, кидая еловый лапник с запахом новогодней ёлки, чтобы душа твоя не нашла дорогу назад. И тебе недолго осталось...
Оба сына помогали с похоронами. Но были как будто растеряны и сбиты с толку. Данила впервые с дня, когда отец выгнал его, вошёл в дом. Маруся пошла попрощаться с покойницей. Подержалась за ноги, поцеловала в лоб и быстро выбежала из дома, прикрывая пятернёй рот. Тошнота от свечного чада, смешанного с запахами людей, сидящими вокруг гроба, была неудержимой. Перегнувшись через перила высокого крыльца, она чувствовала глубокие спазмы, вслед за которыми тут же пришло облегчение.
Семён Иванович полулежал на кровати, и мычание его сливалось с протяжными молитвами и вздохами пришедших попрощаться. Он то и дело принимался стучать палкой по полу, но никто уже не обращал на него внимания, отдавая последний долг усопшей.
Герани на подоконнике пышно цвели, не переживая о том, что в несколько дней их алый цвет опадёт, чтобы вскоре налились новые тугие бутоны. И что те расцветут, ещё пышнее и ещё краше, чем прежние.
Наталья пришла к дому Савелия вечером. Она, лузгая семечки, несколько раз прошла мимо, всё выгадывая момент, когда парень будет дома. Штора, что по небрежности закрывала не всё окно, позволяла увидеть часть гроба и окружающих его людей. Савелий хотел сесть на конец длинной лавки, потеснив сухую старушку в чёрном, как у всех женщин вокруг, платке. Но та, покосившись на парня, встала, не поднимая сухонькой покрытой головы, перекрестилась, и вышла из комнаты. Наталья ринулась к воротам. Она равнодушно миновала крышку гроба, сняла галоши в сенях. Достала красные стельки, чтобы не замёрзли ноги, когда она выйдет обратно, и сунула их в карман. Галоши она поставила особняком, растолкав чужую обувь, в самый уголок, чтобы сразу определить их.
Место рядом с Савелием ещё было свободно. Наталья вошла, не здороваясь, и кивнула по сторонам пару раз, чтобы не нарушить плавное течение молитвы. Кивнула она и парню, присаживаясь рядом с ним, и смиренно складывая ладони на коленях. Она поправила чёрный платок под подбородком правой рукой, чуть отставив мизинец в сторону, и повела головой, чтобы убедиться, что Савелий точно заметил её присутствие. Глаза полной рыжей продавщицы Вали, сидевшей напротив, неодобрительно сверкнули. Веснушки на её оплывшем лице в полумраке комнаты казались рытвинами, будто следы от проказы. Подбородок с длинным курчавым волосом вывалился, закрывая собой часть чёрного платочного узла. Губы скривились, утратив на мгновение часть своей вишнёвой полноты. Наталья беззвучно усмехнулась, и с трудом сдержала желание показать уродливой, по её глубокому убеждению, продавщице длинный язык.
Парень кивнул Наталье в ответ, и короткий вздох продавщицы дал знать, что жест этот не остался ею незамеченным. Девушка посидела с минуту. Держать спину прямой, как палка, было тяжело. Но куда как хуже было бы сидеть, уподобившись этим старухам с их крючкообразными спинами. Савелий был похож на ледяную статую, серьёзный и равнодушный. Наталья потихоньку приподняла и опустила плечи несколько раз. Оглядела людей вокруг. Посмотрела на свечки, чьё пламя сгибалось каждый раз, как входил или выходил кто-то в комнату, но не гасло. Девушка пошевелила пальцами ног в тесноватых пёстрых шерстяных носках, и стала нащупывать ногу Савелия. Чуть влево. Пусто. Ещё левее. Пусто. Вперёд. Назад. Её движения были похожи на неуверенные движения капитана судна, ведущего судно по устью незнакомой реки. Наконец, пальцы что-то нащупали, и Натальина нога медленным ласковым движением попыталась подняться по лодыжке.
Глаза рыжей продавщицы широко раскрылись, рот округлился и вытянулся. Валентина взвизгнула, уронив свечу, и быстро отогнулась назад, чтобы заглянуть под гроб. Натальиной ноги, как говориться, и след простыл. В комнате на минуту наступила суматоха, но вскоре всё успокоилось. Савелий тут же поднял свечу из маленькой лужицы, вылившейся из неё самой, и вернул побледневшей от испуга женщине.
Долго ещё Валентина рассказывала по деревне, какого ужаса она натерпелась на похоронах Анны Никаноровны, и теперь не может спасть, потому как не знает, что же та хотела ей сказать напоследок.
***
Восемнадцатилетние Савелия в тот год не отмечали. Не было ни гостей, ни шумного стола. Ни пельменей, ни копчёного сала, ни мутного пузыря по случаю совершеннолетия. Анна Никаноровна напекла пирогов с капустой, с яблоками и с мясом. После прошедшего в молчании ужина мать собрала посуду, снова поставила чайник.
- Сынок, сходил бы ты в клуб. Дело молодое. Что сидеть-то, горевать. Бабу Глашу не вернёшь.
Муж протестующе застучал клюкой по деревянному полу, часто и сильно. Анна Никаноровна встала со вздохом, подошла к постели.
- Стучишь? - медленно и ровно спросила она.
Семён Иванович посмотрел на неё исподлобья. Стричься он не давал, косясь глазами на длинные портновские ножницы, будто они вместо копны волос могут воткнуться в другое, опасное, место. Жене приходилось выстригать пучки волос с головы спящего мужа, и голова его теперь выглядела странно и неопрятно. Он что-то промычал, гортанно и злобно.
- Одного сына выгнал, теперь второго хочешь? С кем я тебя хоронить буду, ты не подумал? А? - Анна Никаноровна приблизила своё лицо к нему и теперь пристально смотрела в бледные, под нависшими веками, глаза. - И чего я тебя всю жизнь боялась? Всю жи-и-изнь, - повторила она, заплакала, и уткнулась головой в грудь мужа. - Теперь не помню даже, любила ли я тебя, Ва-а-анечка-а-а, - причитала женщина. Она не чувствовала коленей и своей согнутой спины. Годы, ушедшие безвозвратно, вместе с трещащим весенним ледоколом, вешними водами, долгими метелями и знойными сенокосами, оплакивала она. Все ласковые слова, которые так жаждала услышать, но так и не услышала. Всю любовь, которую хотела дать мужу, но не могла, натыкаясь на стену жестокого молчания и равнодушия. Радость жизни, радугу, в которой алой лентой расцвела любовь и ласка к детям, но не к мужчине, оплакивала она, стоя на коленях перед живым, но по-прежнему равнодушным мужем.