- Когда я вырасту большая. Глава 12.
Савелий смотрел с грустью на родителей. На сурового прежде отца, который теперь был похож на безвольного бородатого младенца. На мать, плачущую, с опущенными плечами, сидящую около мужа. Тень бабушки Глафиры, схороненной недавно, ещё незримо присутствовала в доме. То вдруг из шкафа, из его дальнего угла, вывалится её праздничный, в алых маках, платок. То в горе чистого белья, высушенного на морозном зимнем ветру, обнаружится её шерстяной носок с суровой заплатой на пятке.
Анна Никаноровна при каждом подобном случае опускала глаза вниз и что-то шептала одними губами, беззвучно, будто прося прощения. Потом складывала найденную вещь отдельно, как подпорченную молью или мышью, и бросала поздним вечером в ярко полыхающее пламя печи.
***
На проводы Савелия собрались друзья и родственники. Пировали негромко, даже пели сдержанно, вполголоса, торопясь отбыть приличное время и уйти на всеобщее веселье в клуб. Наталья крутилась тут же, выделяясь среди нескольких говорливых девчат уверенной манерой держаться. Парень сам позвал её на проводы, и, хоть сватов ещё не засылали, это было значительное событие. Девушка, не особенно скрываясь, поглядывала на стены, на потолок. Смешными ей казались полочки с вязанными кружевными салфетками, старые серые фотографии на стенах. Цветы, наставленные так часто на подоконниках, что, казалось, дневной свет еле-еле проникал сквозь их бледно-зелёные листья.
Анна Никаноровна изо всех сил сдерживалась, чтобы не взглянуть в глаза девушке открыто, не сказать ей, погоди, сначала запрягают, а потом уж едут. Не ты первая парня служить провожаешь, да и неизвестно, дождёшься ли ещё. Вместо этого мать оглядывала стол, и уходила на кухню, чтобы добавить быстро исчезающие грузди в сметанную тарелку, возвести горку из квашеной капусты с ядрёным лучком, нарезать исходящего копчёным духом сала с толстыми красными мясными прожилками. Запустить новую партию маленьких аккуратных пельмешек, свёрнутых «ушками».
Наталья тут же вставала из-за стола, брала полотенце, лежащее на коленях, чтобы не попортить нечаянно нарядное платье и перебрасывала его через плечо, совсем как Савелькина мать. Не глядя на парня, она знала, что тот смотрит на неё. Следит, как голодный беркут за цыплёнком, за каждым её движением. Ступала аккуратно, не спеша, чтобы не выронить чего случайно из рук, да не опозориться при всех. Подкладывала Саве в тарелку то капустку, то огурчик, а то сальца на корочку положит, да пальцы будто ненароком облизнёт.
Отец со своей кровати гудел неодобрительно, подпевая тяге печной трубы. Анна Никаноровна покормила его перед приходом гостей, но, видно, он опять уже проголодался. Она подошла к кровати, придвинула тяжёлый табурет, накрыла его полотенцем, снятым с плеча. Муж протестующе застучал палкой, нет, мол, не угадала. Женщина принесла с кухни тарелку с горячими пельменями, подула на них, передвигая вилкой по плоской тарелке с зелёной витиеватой каймой. Макнула один в сметану, растекавшуюся с краю от горячего соседства, и поднесла пельмень к мужниной бороде. Тот схватил рукоять клюки так сильно, что побелели и ногти, и костяшки на морщинистой руке. Семён Иванович выразительно смотрел на стол, за которым гости чокались, позвякивая стаканами и рюмочками. Жена вздохнула и осуждающе покачала головой. Но, снова взглянув на мужа, сходила на кухню и вернулась с наполненным до краёв стаканом. Семён Иванович кряхтел, глотая жадно и крупно. Грудь его поднималась высоко, и опадала низко эти несколько долгих секунд. Когда стакан опустел, Анна Никаноровна поднесла всё тот же пельмень с белым сметанным боком, и тот пропал в усатом рту мужа.
- Пойдём мы мама, - сказал Савелий, когда сумерки за окнами посинели, потемнели и налились густотой. - Спасибо.
- Спасибо, - повторила Наталья, выглядывая из-за его плеча и теребя пальцами длинную тёмную косу.
Молодёжь ушла, забрав с собой гармонь и лёгкое бесшабашное веселье. Остались за столом вдовая двоюродная сестра да пара тёток. И пошёл разговор за столом другой, бабий, неспешный. Вспоминали прожитые в деревне годы, ушедших родителей. Винились, что на кладбище надо бы ходить почаще. Что и дети их, видя такое отношение, не будут почитать усопших должным образом. То, вдруг, не сговариваясь, затягивали песню на два голоса, и летела она, как птица, свободная и вольная, как окружающая деревню степь. То стлалась низко-низко, ласково, нежно, как рука любящей матери, ласкающая своё малое дитя. Особенным был голос тёти Зины, хрустальный, чистый. Когда маленькая плотная женщина начинала петь, казалось, что голос она свой хранит в потаённом месте, а не разговаривает им каждый день. И отпирая его, тётя Зина была уже не его хозяйкой. Она кивала головой и покачивалась за столом чуть заметно, подчиняясь силе этого самого голоса.
Семён Иванович громко храпел, время от времени раздирая тонкую и звучную красоту. Но сидящих за столом это нисколько не смущало. Наоборот, закончив грустную песню о нелёгкой бабьей доле, вдруг кто-то вспоминал курьёзный случай на полоскалке, или на сенокосе, или на масленице. И тогда сквозь блестящие в глазах слезинки утирались носовым платком, и скоро сквозь всполохи смеха выступали слёзы радости.
Длинный вечер заканчивался. Сколько раз за него вспомнила мать о любимом сыне Даниле, сколько раз сокрушалась, молча, про себя, что не видит ласковых глаз, не слышит низкое и певучее «мама». И тут же женщина одёргивала себя: другого сына она в армию провожает, о его судьбе печалиться должна. Мало ли что случится может за эти два года. Но, как говорится, сердцу не прикажешь, и Анна Никаноровна вздыхала, снова признаваясь самой себе в том, в чём никому другому признаться не могла.
- Наталья, - мелькнуло в голове. - Ну что же, пусть Наталья. По крайней мере, девка работящая, из хорошей семьи, бригадирской. Не пришлая Настя с дитём нагулянным на руках.
В том, что Сашеньку Настя нагуляла, не было никаких сомнений, ведь мужа у неё не было. Последние гости разошлись. Анна Никаноровна осталась с горой немытой посуды, высившейся на кухне, и своими нелёгкими думами, как прожить два года с хозяйством, без мужика в доме и с калекой на руках.
***
Веселье в клубе было в самом разгаре. От девчоночьих улыбок у парней кружилась голова, закипала кровь. Длинные косы белели и темнели сверху нарядных платков, укрывавших нежные покатые плечи. В клубе было жарко натоплено. Щёки полыхали румянцем, капельки пота выступали на висках и на шеях.
Наталья чувствовала, как замирает её сердце. Давно уже Савка не заводил разговоров, от которых она прежде так легко отмахивалась.
- Корову заведём, Наташка... Сына мне родишь...
- Да ну тебя, - отворачивалась Наталья, притворно сердясь. - Погоди ещё, молодая я...
Молодая... А завтра Савка уедет служить на два года. Ждать его, не ждать? Не понятно. Хотела услышать девушка весь вечер те самые слова, в глаза тревожно заглядывала. Хотела схватить его за грудки, тряхнуть, как следует, да крикнуть:
- Чего же ты молчишь? Не ужели не нужна я тебе больше? Неужели не страдаешь больше по мне, не любишь?
Но Наталья терпела, держалась. Знала, не время сейчас допустить слабину. И когда Савка, провожая её между синими от холода сугробами, вдруг схватил в охапку, прижал к себе, молча улыбнулась.
- Будешь ждать меня? - слова его прерывались поцелуями, которыми он покрывал всё её лицо: и лоб, и щёки, и губы, и глаза.
Лицо Натальи горело от колючих овчинных завитков Савельина полушубка, и от его долгожданной ласки.
- Буду, - выдохнула она, и подняла раскрасневшееся лицо к огромной жёлтой луне, призывая её в свидетели.