Коридор школы пах хлоркой и тревогой. Лариса Захаровна сидела на жестком стуле у кабинета математики и теребила в руках ремешок своей старенькой сумки. Из-за двери доносился монотонный, лишенный всяких эмоций голос учительницы, Алевтины Ростиславовны. Она отчитывала родителей одного за другим, и каждый выходил из кабинета с таким лицом, будто ему только что вынесли приговор. Наконец, дверь открылась, и на пороге появилась заплаканная мама Вити Козлова.
— Соловьёва, ваша очередь, — бросила Алевтина Ростиславовна, не поднимая глаз от журнала.
Лариса вошла в пустой класс. За окном уже темнело, и свет единственной лампы над учительским столом создавал резкие, неприятные тени. Её сын, Глеб, сидел за последней партой, ссутулившись и глядя в пол. Ему велели остаться.
— Присаживайтесь, — учительница указала на стул напротив себя. Её очки в тонкой металлической оправе поблескивали, а туго стянутые в пучок волосы делали её похожей на строгого чиновника из старого кино. — Я вызвала вас, Лариса Захаровна, потому что ситуация с вашим сыном достигла критической точки.
Лариса сглотнула. Она работала на двух работах, чтобы одной поднять Глеба, и на родительские собрания ходила исправно. Да, сын не был отличником. Он был тихим, задумчивым мальчиком, который мог часами собирать из старых деталей какие-то замысловатые механизмы, но совершенно терялся у доски.
— Я понимаю, у него трудности с математикой, мы занимаемся…
— Трудности? — Алевтина Ростиславовна усмехнулась, и этот звук был похож на скрип несмазанной двери. — У вашего сына не трудности. У вашего сына полное отсутствие способностей и, что хуже, желания. Он витает в облаках. На последней контрольной он вместо решения задачи нарисовал на полях чертёж какого-то летательного аппарата. Вы считаете это нормальным?
— Он просто… творческий, — тихо проговорила Лариса, чувствуя, как краснеют щеки.
— Творческий, — передразнила учительница. — Этим словом сейчас прикрывают обыкновенную лень и глупость. Я тридцать лет работаю в школе, Лариса Захаровна, и я вижу детей насквозь. Я вижу тех, кто будет строить заводы, и тех, кто будет мести улицы. Ваш сын, к сожалению, относится ко второй категории.
Сердце Ларисы ухнуло куда-то вниз. Она посмотрела на Глеба. Мальчик сидел неподвижно, но она видела, как дрожат его плечи.
— Не нужно так говорить о нём, — голос Ларисы окреп. — Он старается.
— Старается он не там, где нужно! Вы поймите, я вам добра желаю. Не стройте иллюзий. Смиритесь с тем, что дано. После девятого класса отдадите его в какое-нибудь училище на слесаря, и на этом спасибо. Большего он не достигнет. Он не приспособлен к серьёзной умственной работе.
Она говорила это спокойно, методично, словно ставила диагноз. И каждое её слово было как удар молотком по хрупкой материнской надежде.
— Вы не имеете права так говорить, — прошептала Лариса.
Алевтина Ростиславовна сняла очки и посмотрела на неё в упор своими холодными, бесцветными глазами.
— Я имею право говорить правду, какой бы горькой она ни была. Я вижу сотни таких, как он. Мечтателей, которые заканчивают у разбитого корыта. Запомните мои слова, Соловьёва. Твой сын никогда не будет успешным!
Последнее слово она произнесла, обращаясь уже не к ней, а словно вынося вердикт всей их жизни.
Обратно они шли молча. Снег скрипел под ногами, фонари выхватывали из темноты кружащиеся снежинки. Лариса держала сына за руку, его ладошка в промокшей варежке была ледяной. Она чувствовала, что должна что-то сказать, что-то сделать, чтобы стереть из его памяти этот унизительный вечер, но слова не шли.
Дома, пока Глеб переодевался, она быстро поставила чайник. Когда сын вошёл на кухню, она обняла его, крепко-крепко, как в детстве.
— Глебушка, ты не слушай её, — заговорила она, гладя его по вихрастой голове. — Она… она просто злая женщина. Она ничего не понимает.
— Мам, она сказала, я глупый, — тихо ответил он, уткнувшись ей в плечо.
— Нет. Ты не глупый. Ты у меня самый умный, самый лучший, — Лариса отстранила его и заглянула ему в глаза. — Понимаешь, сынок, ум бывает разный. Кто-то хорошо цифры в столбик складывает, а кто-то может придумать то, чего ещё никто не видел. Это гораздо ценнее. А оценки… оценки — это просто цифры в журнале. Они ничего не значат. Главное то, что у тебя вот здесь, — она коснулась пальцем его лба, — и вот здесь, — и прижала его руку к своей груди.
В ту ночь Лариса долго не могла уснуть. Слова учительницы ядовитым шипом сидели в голове. «Никогда не будет успешным». Она смотрела в потолок и давала себе клятву. Она сделает всё, абсолютно всё, чтобы доказать этой женщине, что она ошиблась. Чтобы её сын был счастлив.
Шли годы. Лариса работала не покладая рук. Днём — в ателье, вечерами брала заказы на дом. Швейная машинка стрекотала до глубокой ночи, превращая куски ткани в платья и костюмы, а усталость — в скромные деньги, которые она откладывала. Глеб рос. Он так и не стал блистать по математике, но его страсть к конструированию только крепла. Его комната превратилась в мастерскую: повсюду лежали детали, провода, паяльник, какие-то схемы, начерченные на больших листах ватмана. Он мог часами просиживать над своими изобретениями. Соседи иногда жаловались на странные звуки, но Лариса только улыбалась и просила потерпеть.
После девятого класса встал вопрос, куда идти дальше. Алевтина Ростиславовна, встретив Ларису у магазина, не упустила случая поинтересоваться.
— Ну что, Соловьёва, определились с училищем для своего гения? На автослесаря пойдёт?
— В политехнический колледж пойдёт, на робототехнику, — спокойно ответила Лариса, хотя у самой внутри всё сжалось от злости.
Лицо учительницы вытянулось.
— На бюджет? Не смешите меня. С его-то аттестатом.
— Постараемся, — коротко бросила Лариса и пошла прочь, чувствуя на спине её язвительный взгляд.
Глеб поступил. Не на бюджет, конечно. И снова Лариса взяла на себя ещё больше работы. Она почти не спала, питалась кое-как, но каждый месяц относила в банк деньги за учёбу сына. Она видела, как горят его глаза, когда он рассказывал про микросхемы, про языки программирования, про новые проекты. И это давало ей силы.
Однажды вечером, когда Лариса, сгорбившись, пришивала очередную молнию, в комнату вошёл Глеб. Он был уже выше неё, крепкий, повзрослевший.
— Мам, — сказал он, — хватит.
Она подняла на него уставшие глаза.
— В смысле, хватит?
— Хватит так надрываться. Я и сам могу. Мы с ребятами проект один придумали. Если всё получится, сможем подрабатывать.
Лариса хотела было возразить, сказать, что главное — учёба, но увидела в его взгляде такую взрослую решимость, что только кивнула.
Их проект, какая-то система для автоматизации теплиц, которую они собрали буквально «на коленке» в гараже у одного из друзей, неожиданно «выстрелил». Сначала его купил один местный фермер, потом другой. Пошли первые, пусть и небольшие, деньги. Глеб принёс матери первую зарплату и положил на стол.
— Вот, мам. Это тебе. Купи себе что-нибудь. И больше не бери ночные заказы. Пожалуйста.
Лариса смотрела на эти несколько купюр, и слёзы сами покатились из глаз. Она плакала не от денег. Она плакала от гордости.
После колледжа Глеб и его друзья открыли свою маленькую фирму. Сняли крошечный офис в подвальном помещении на окраине города. Дела шли с переменным успехом. Были и взлёты, и падения, когда казалось, что всё, конец, придётся закрываться. В такие моменты Лариса приезжала к ним с термосом горячего чая и пирожками. Она не лезла с советами, она просто садилась на старый диван, слушала их споры и говорила:
— Ребята, вы только не ругайтесь. Вы вместе — сила. У вас всё получится. Я верю.
И они верили ей.
Прошло ещё несколько лет. Их маленькая фирма выросла. Они переехали в просторный офис в центре города, наняли сотрудников. Их разработки в области агротехники стали известны не только в их регионе. О них написали в местной газете, потом в какой-то отраслевой. Лариса вырезала все эти статьи и бережно хранила в специальной папке.
Как-то раз Глеб позвонил ей, взволнованный и счастливый.
— Мам, представляешь, нас пригласили на всероссийский форум инноваций! Мы будем представлять свой новый проект. И мне… мне будут вручать премию «Молодой новатор года». Ты поедешь со мной. Это не обсуждается.
Форум проходил в областном центре, в огромном, сверкающем стеклом и металлом здании конгресс-холла. Лариса надела своё лучшее платье, то самое, что сшила себе к юбилею, но так и не надела. Она сидела в первом ряду и смотрела на сцену, где стоял её сын. Её Глеб. Такой серьёзный, уверенный, красивый. Он говорил о будущем, о технологиях, о том, как можно сделать жизнь людей лучше. И зал слушал его, затаив дыхание.
Когда ему вручали тяжелую стеклянную статуэтку, он взял микрофон.
— Спасибо большое за эту высокую оценку, — сказал он, и его голос немного дрожал. — Но эта награда принадлежит не только мне. Она принадлежит самому главному человеку в моей жизни. Моей маме. Мама, спасибо тебе за то, что всегда в меня верила. Даже тогда, когда не верил никто.
Камера выхватила лицо Ларисы, и она, смутившись, смахнула слезу. Зал зааплодировал.
После официальной части был фуршет. Вокруг Глеба толпились люди: журналисты, инвесторы, чиновники. Он с кем-то разговаривал, когда Лариса, стоявшая чуть в стороне с бокалом сока, почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась.
У столика с закусками стояла пожилая, сильно сдавшая женщина в старомодном костюме. Её волосы были всё так же туго стянуты в пучок, но теперь он был седым. На носу сидели всё те же очки в тонкой оправе. Алевтина Ростиславовна. Она смотрела на Глеба, и на её лице было написано растерянное, почти испуганное изумление.
Их взгляды встретились. Учительница вздрогнула, отвела глаза, но было поздно. Лариса взяла себя в руки и медленно пошла к ней. Глеб, заметив это, прервал разговор и пошёл за матерью.
— Здравствуйте, Алевтина Ростиславовна, — спокойно произнесла Лариса.
Учительница подняла голову. Она попыталась изобразить на лице радушие, но получилось плохо.
— Лариса Захаровна… Глеб… Какая встреча! Я вас и не узнала сразу. Поздравляю, Глеб. Я всегда знала, что у тебя… особый склад ума. Что в тебе есть потенциал.
Глеб молчал, глядя на неё без всякого выражения. Вся боль и унижение того давнего вечера давно прошли, оставив лишь холодное безразличие. А вот Лариса молчать не собиралась. Она смотрела прямо в выцветшие глаза бывшей учительницы.
— Вы ошиблись, Алевтина Ростиславовна, — сказала она тихо, но так, чтобы слышала только та. — Помните, что вы мне тогда сказали? Про успех и про улицу?
Лицо учительницы залила краска. Она что-то пролепетала про трудный возраст и педагогические приёмы.
— Так вот, — продолжила Лариса, не слушая её, — успех — это не оценки в вашем журнале. И не умение решать задачки по шаблону. Успех — это когда твой ребёнок счастлив, потому что занимается любимым делом. Это когда ты веришь в него, даже если в него не верит весь мир. И особенно — его учитель.
Она взяла Глеба под руку.
— Пойдём, сынок. Нас ждут.
Они развернулись и пошли прочь, оставив Алевтину Ростиславовну одну у столика с остывшими закусками. Она смотрела им вслед, и в её взгляде больше не было ни высокомерия, ни уверенности. Только горькое осознание своей чудовищной, непоправимой ошибки.