Все случилось довольно быстро. Несмотря на знатный морозец, лошаденка Архипа бежала довольно резво и уверенно. Мужики еле поспевали за ней. Шел снег, и в лесу было довольно сумрачно.
Лошадь добежала до оврага, спустилась в него по пологому склону и побежала, не останавливаясь, в сторону вырубки. Мужики чуяли недоброе и громко переговаривались между собой, иногда клича Архипа. Вдруг один из них, Влас Рябов, закричал:
— Смотрите, чего впереди! Вроде как телега, мужики !
И тут все увидели покосившуюся на бок телегу. Одно колесо у нее было надломлено.
— Это Архипа телега. Я помогал ему чинить это колесо, вон мои заклепки на оси, — сказал Митрий, молодой мужик, сосед Архипа.
Лошадь дальше не шла. Стояла как вкопанная с опущенной мордой. Мужики налегли и стали переворачивать телегу, а Митрий вдруг сказал:
— Глянь-ка, как все тут вокруг перетоптано. Снег весь умят, да и след ведет вон, в сторону. Совсем свежий след-то.
— И то правда. Кто-то был тут до нас, мужики, — подтвердил Влас и направился по следу.
След был странный, как широкая борозда: не человека следы и не от саней. Все потянулись за Власом. Овраг уже кончился, и они оказались на небольшой поляне. Тут и там росли деревья, а меж ними — жесткий колючий кустарник.
След вел явно к самым густым зарослям. Все направились было туда и вдруг услышали вой, душераздирающий человеческий вопль, сквозь который можно было разобрать и бранную речь, и проклятья, и гневные выкрики.
Мужики подошли вплотную к зарослям и осторожно окружили кустарник. На снегу лицом вниз лежал Петр и выл. Рядом с ним валялся топор, и было заметно, что часть кустарника свежесрубленная.
Вокруг в беспорядке валялись ветки, а под большой березой на краю поляны виднелась внушительная куча из веток, хвороста и снега. Влас и два дородных мужика с ним подошли к куче, а остальные стали поднимать ревущего Петра.
— Сгубили вы меня, душегубы! Не прощу, никого не прощу, всех прокляну, бедняцкое отродье! Сами не живете и другим не даете! Ну чего уставились, бельма свои повыкатывали! Нате, берите, тащите Петра! Давно вы все на меня зуб имели — дык радуйтесь теперича, голодранцы! Да ежели хотите знать, он сам себя порешил. Надоела, говорит, мне эта жизня поганая, какой вы все живете, голытьба…
— Эй, мужики, вяжите его, убивец он! Надо к приставу кого-то посылать, — крикнул Влас, и все в ужасе остолбенели.
Два мужика волокли по снегу огромный мешок, который они вытащили из-под кучи снега и веток. В предвечернем сумраке все наблюдали жуткое зрелище: из мешка торчала окоченевшая рука, точнее — ладонь. Она была багрово-синяя и распухшая.
— А-а-а… пустите меня! — снова завопил Петр. — Это не я, это он сам убился! Телега у него перевернулась и подмяла его! — орал Петр во все горло и пытался вырваться.
— Ну да, а лошадь ему кистенем башку пробила! Что ж, верим тебе на слово. Вот только приставу в участке все расскажешь да гуляй себе подобру-поздорову! Нам-то что, — сказал Влас и туго-натуго затянул веревку, которой все же удалось связать руки у Петра за спиной.
Елена обошла свою избу и закрыла все ставни. Она слышала, как голосила Алена и как кто-то пытался ее успокоить, слышала, как плакали навзрыд ее дети и жутко скулила собака.
А у нее самой не было сил на слезы, на плач и причитания. Она поняла, что жизнь ее кончилась, а ей ведь только чуть за двадцать.
Вернувшись в избу, Елена плотно прикрыла дверь, закрыв ее на засов. Потом взяла кочергу и подсунула ее под сундук.
Расстояние между дном сундука и полом было совсем небольшое, но все же ей удалось кое-что нащупать. Орудуя кочергой, с большим трудом и проволóчками Елена извлекла из-под сундука холщовый, туго набитый мешок. Это были запрятанные Петром деньги. Она высыпала их из мешка и в ужасе отпрянула: они были заляпаны кровью.
Бедная женщина представила себе, как Петр окровавленными руками пытается вытащить их у убитого Архипа и запихать в мешок. Ей стало дурно. Шатающейся походкой она вышла в сени и выпила ледяной воды.
Перед глазами плыли круги, в голове шумело. Она вошла обратно и плотно прикрыла за собой дверь. Топилась печь, в избе было жарко и душно.
Елена открыла заслонку и стала швырять в пылающую печь окровавленные деньги. Денег было много, очень много, но она их не считала. Купюры, которые оказались по случайности чистыми, откладывались в сторону; их тоже оказалось немало. Сожгла она и холщовый мешок.
Потом собрала уцелевшие деньги, завернула их в плотную льняную тряпицу и вышла из дому. Подойдя к Алениной двери, она тихонечко постучала. Та долго не открывала, а потом вышла и уставилась на Елену обезумевшими от горя глазами.
— На вот, возьми. Это твое, — сказала Елена и протянула Алене сверток. — Ты на меня-то зла не держи, Алена. Я ведь такая же несчастная баба, как и ты. И мне теперь тоже горе мыкать не меньше твоего. Прости нас, коли сможешь.
С этими словами Елена повернулась и ушла, когда Алена машинально и дрожащей рукой забрала у нее сверток.
Петра содержали под стражей до решения суда и вынесения приговора. Он все время давал противоречивые показания. То ссылался на то, что Архип, мол, сам просил его убить, так как надоела ему его постылая жизнь, то утверждал, что убился он по неосторожности, то раскаивался и кричал, что убил он его из-за денег, то опять шел на попятную.
Очевидным фактом являлось то, что убит Архип был киcтeнeм, которым в нескольких местах у него была пpoбита голова. Но сам киcтeнь найти не удавалось, а поскольку Петр отказывался подтвердить, что держал его в руках, то дело никак не могли довести до конца, принимая во внимание противоречивые показания самого обвиняемого и отсутствие свидетелей.
Два раза к Елене приезжали городовые из управы. Первый раз вопросы всякие задавали: про киcтeнь спрашивали, про деньги. Пытались вызнать, не знала ли она чего о замыслах Петра.
Елена отвечала на вопросы правдиво, говорила все, что знала, но ее ответы вряд ли помогли делу. Она сказала, что деньги, привезенные Петром с последней торговли, она отдала вдове убитого, Алене, когда узнала об убийстве Архипа. Про киcтeнь и про замыслы его преступные она, мол, ничего не знала и никогда слыхом не слыхивала.
Второй раз у нее в избе учинили обыск в присутствии двоих деревенских: учителя Михаила Подворина и бабки Степаниды, которая все время крестилась и просила тихонечко:
— Кабы не нашли бы чего… Господи, отведи от девки беду!
— Тихо, Степанида! Ты должна молчать и говорить только когда тебя спросят, — осерчал на нее дородный пристав.
После обыска от Елены отстали. Ни найти, ни узнать у нее толком ничего не удалось. Пока Петра держали в окружной тюрьме, с ним разрешали редкие свидания. Мать с отцом ездили к нему и невестку с собой брали.
Ох и горьки они были, эти свидания! Петр сидел за решетчатой стенкой, и Елена с родителями за такой же, только напротив Петра. Говорить приходилось громко. Между решетками был проход, по которому все время вышагивал городовой, так что вся беседа происходила при нем.
Разговор всегда получался горестный. Мать не переставая плакала, Елена все больше молчала, так что говорил только один отец. Да и что тут скажешь! Одно расстройство, да и только. Как-то Петр спросил жену:
— А ты что, Еленька, сидишь, как в рот воды набрала? Помнишь мой наказ? Так вот, как сошлют меня в Сибирь, так ты его и выполни, а до этого ни-ни…
— Цыц! — рявкнул городовой. — Не сметь говорить обиняком! — И он стукнул дубинкой по решетке, за которой сидел Петр, а Елена расплакалась.
После этого случая она не ходила больше на свидания к Петру. Мать с отцом не настаивали, их и было-то раз-два и обчелся.
В это время нечаянно нашелся очень важный свидетель. Им оказался Григорий, молодой подмастерье из кузницы. Он знал наверняка, что Петр смастерил в кузнице киcтeнь. Григорий спросил как-то Петра:
— Чего это ты, дядя Петр, в кузницу зачастил вечерами? Чего мастеришь-то?
— Не твоего ума дело, сопляк! — сначала грубо ответил Петр, а потом вроде как улыбнулся и переменил голос: — Ну ладно, не серчай! Подковы я выправляю. Лошаденка-то моя сколько верст до города и обратно ковыляет да телегу груженую везет. Сбились уж подковы-то у нее.
— Так давай подсоблю тебе. Чего их тут каждый день выправлять-то? Делов-то тут на раз, — сказал Григорий.
— А это как делать. Коли на раз, так и подковы будут на раз. А мне надобно, чтоб надолго хватило. Ты иди давай, Гриша, своими делами занимайся. Не суй нос, куды не просят, — отослал его Петр.
Но Григорий был парень досужий. Не поверил он Петру, и любопытство его взяло: чего же это он мастерит втихаря?
Стал Григорий за Петром подсматривать. Проводил его незаметно от кузницы до избы и увидел, что не в избу он вошел, а в хлев. Григорий к хлеву с обратной стороны и в щелку подглядел. Петр вытащил что-то из-за пазухи и зарыл в сено. Потом только пошел в избу. Григорий шмыгнул в хлев и отрыл в сене киcтeнь, завернутый в грубую мешковину.
«Так вот ты какие подковы выправляешь!» — подумал Григорий, но решил, что лучше уж ему помалкивать подобру-поздорову да на рожон не лезть.
И молчал парень до тех пор, пока городовой в кузницу не пришел и не стал расспрашивать, не замечал ли кто чего подозрительного за Петром. Тут Григорий все и рассказал.
Все отправились в хлев и, к великому удивлению, нашли то, что искали, завернутое в кусок мешковины. А в сенях у Елены и мешок старый отыскали, от которого эта тряпка была оторвана. Не отвертишься.
Судили Петра безжалостно. Сочувствующих ему не нашлось. После того, как Григорий все рассказал и нашлось орудие преступления, Петру уже не было смысла отпираться. Он сознался во всем. Сознался, что задумал yбить Архипа и завладеть его деньгами, когда случай такой представится.
Рассказал он, как в то морозное утро возвращались они с Архипом из города через лес. Архип хорошо наторговал, да еще приятель один ему должок вернул приличный. По пути домой притомились они немного, да и лошадям решили отдых дать.
Спустились в овраг, остановили лошадей на подкорм, Петр пересел к Архипу в телегу. Место тихое, сидят себе на безветрии, отдыхают. Так, по крайней мере, думал несчастный Архип, а у коварного Петра был с собой киcтeнь наготове. Но рука на cоседа никак не поднималась. А тут Архип возьми да и скажи:
— Эх, надоела такая жизнь! Мотаемся, как хрен знает что, туды-сюды. А не торговать, так хоть в петлю башкой! Да и бабы одни брошены, моя вон еще и с детями. У них тоже жизня не сахар. Твоя-то Елена не жалеет, что барчука рыжего отпихнула? Жила бы вон барыней в городе.
Петр озверел. Он и так забыть Игната не мог, а тут его еще и попрекают, что он-де палки в колеса своей же суженой вставил!
— Ты язык-то не распускай хуже бабы! Свою Алену подстилай под кого хошь, а мою не тронь. Не то я… — взъярился Петр.
— Ну чего ты, чего ты?! Может, он всерьез к ней лип, а ты заграбастал девку, а сам и дитя не можешь ей заделать…
Это были роковые слова Архипа, которые и приговорили его.
Петр со всей силы ударил мужчину железным кулаком. Он метил в висок, но не попал. Удар пришелся куда-то ниже уха. Архип вскинулся, тряхнул головой, шапка у него с головы слетела и упала в снег.
— Ты чего, Петр, обезумел, что ли? — только и успел он пробормотать.
Жестоко и немилосердно Петр стал наносить ему удары по голове, куда придется, пока вдруг не остановился и не уставился обезумевшими глазами на сникшего Архипа.
Тот повалился в телегу, пару раз дернулся и застыл в неестественной позе. Пахло кровью, а от размозженной головы шел пар. Глаза Архипа были широко открыты, и из одного стекала темно-багровая густая струйка крови. Зрелище было жуткое.
Вдруг дернулась и заржала лошадь, и Петр вздрогнул. Он понял, что натворил, — пути назад нет. Дрожа всем телом, он кое-как привязал лошадь Архипа к осине, которая росла у склона оврага, сел в свою телегу и тронул с места.
Отъехав немного, вдруг сообразил, что деньги-то у Архипа он не забрал. С тяжелым сердцем ему пришлось вернуться назад. Первое, что ему бросилось в глаза, — это были вороны. Они слетелись неведомо откуда и копошились в кровавом сене вокруг головы Архипа. Петра затошнило.
Он залез к Архипу за пазуху и вытащил оттуда сверток с деньгами. Но сделал он это резко и неосторожно. Сверток выпал у Петра из рук, и деньги рассыпались. Он достал холщовый мешок и стал запихивать туда купюры.
Часть из них перепачкалась в кpoви, заляпал он их окровавленными пальцами. Но Петр этого не замечал. Он торопился, ему было нестерпимо жутко находиться вблизи убитого им Архипа, который лежал в телеге запрокинув голову и таращась в небо остекленевшими мepтвыми глазами.
Петр был осужден на двадцать пять лет каторжных работ на сибирских рудниках. Отправиться туда ему было предписано по этапу. Единственной благостью, которую получил осужденный перед этапом, было разрешение попрощаться с родными с глазу на глаз.
До отправки в Сибирь родители Петра, несчастные Михайло и Аксинья, выхлопотали еще одно свидание с сыном в тюрьме — последнее. Елена на это свидание не пошла. У нее не было сил, к тому же ее одолела хворь.
«Как же я жить-то теперь буду?» — думала молодая женщина.
Крупные слезы непрерывно катились из глаз, а в горле стоял жесткий, шершавый ком. Ей казалось, что вся жизнь ее кончена. Детей им бог не дал с Петром, а уж замуж ее теперь вряд ли кто возьмет: пока Петр жив, она его законная жена. И либо на каторгу с ним подавайся, либо тут дожидайся.
Да только зачем он ей такой, убивец кровожадный? На чужие деньги позарился, о ней не подумал, детей Архипа малых сиротами оставил. Нет, не будет Елена его дожидаться — не стоит он этого!
На последнее свидание в тюрьму она не пошла, но решила сходить проститься с Петром перед отправкой на каторгу и дать ему понять, что не собирается она его ждать. Нечего ей свою молодую жизнь губить, дожидаясь двадцать пять лет убийцу-каторжника. Хоть и муж он ей перед богом, да не суждено им вместе быть.
«Так ты сам порешил свою судьбу, а уж я за свою сама в ответе», — так думала Елена молвить Петру на последнем в их жизни свидании, когда закуют его в кандалы и отправят по этапу в Сибирь.
Последнее свидание родителей с Петром в тюрьме было очень горестным и тоскливым. Аксинья непрерывно плакала — тихо, бесшумно, но горько и безутешно. Отец сохранял угрюмое спокойствие.
Петр тоже был угрюм и зол на весь белый свет.
— Почто Елены нету? Не ради нее я, что ли, в петлю башкой полез? Осчастливить хотел, а теперь чего? Мне в ад отправляться, а ей уж и поговорить со мной нужды нет?
— Да хворая она. Слегла совсем девка. Эх, Петр! Не уберег ты жизнь свою и ей покалечил. Только вот что: знай, коли подвернется ей кто, мы противиться не будем, — сказал отец Петру.
— Да ты чего такое говоришь-то, старый?! А если бы с тобой такое, не приведи господь, тебя б сослали, а я что ж, по-твоему, за другого б побежала? Кого мужем нарекла перед богом, тому и верна должна быть по гроб жизни! Не слушай его, Петруша, никогда моего согласия на то не будет, — заверила сына сквозь слезы сердобольная мать.
— Ты вот что, маманя! Непременно приведи ко мне Еленьку на последнее-то свидание перед отправкой. Не хочу я ее ни с кем делить, да двадцать пять лет срок большой. Всякое может статься. Я-то вернусь, меня никакая каторга не сгубит, а вот когда вернусь, вас-то с отцом уж бог к рукам приберет, а Еленька сбечь может. Хочу я ей клеймо поставить, чтоб не позарился на нее никто и все помнили чтоб: жена она Петьки-каторжника. А вернется он не на пустое место, а к женке своей. Вы уж подсобите мне, приведите Еленьку хоть силой, — очень быстро, проглатывая слова, проговорил Петр.
Кулаки его были крепко сжаты, на лбу выступил пот.
— Ты чего еще удумал? — сурово спросил отец.
Петр понял, что от отца ему поддержки не будет, и пошел на хитрость. Решил разозлить родителя.
— Ты, батя, ежели мою женку будешь сватать кому, то подбери уж ей жениха побогаче. Я вернусь, порешу его, и заживем мы с Еленькой-вдовой на славу на его богатстве! — сказал непутевый сын громко и с бравадой.
— Тьфу ты, пес окаянный! — в сердцах сказал отец, встал и ушел.
А Петру только того и надо было.
— Ну, тихо мне тут! А то враз в кандалы закую! Смотри у меня! — прикрикнул на Петра городовой.
— Да ладно, на каторгу отправляюсь, так уж и помечтать нельзя! — огрызнулся Петр.
Но городовой смерил его уничтожающим взглядом и со словами «Клюнет тебя еще жареный петух!» отошел в сторону.
Петр остался с матерью один на один. Тут он быстро-быстро заговорил полушепотом:
— Маманя, приведи Еленьку Христа ради, я ей, бедолаге, в прощальном поцелуе нос надкушу. Так я порешил. И буду тогда спокойно каторгу свою отбывать, и на нее безносую никто не позарится. Да и вам спокойней, с отцом не браниться.
Несчастная мать только махнула рукой, поднялась с трудом, посмотрела на сына и, ни слова не говоря, ушла.
Она рассказала мужу, что удумал Петр.
— Я этому стервецу сам нос откушу! Как его язык поганый повернулся сказать такое? — совсем рассерчал отец.
— Ладно, Михайло, не заводись. Не будем Елену на эти проводы брать с собой от греха подальше. Только знай наперед: как жили одним двором, так и жить будем, пока мы живы. А помрем мы — там уж Елене самой решать, — примирительно сказала Аксинья.
- Вот эта история про страшные намерения Петра относительно Елены жила легендой в памяти наших предков. "Какое счастье, что не дал этот злодей потомства", - поговаривали они. А что стало с Еленькой дальше, узнаем в следующих главах. Нелегко ей пришлось, конечно. Но любому горю приходит конец рано или поздно.
- Благодарю читателей за комментарии, сочувствие героине и ваши отзывы.
- Продолжение