Вечернее солнце, уже не жаркое, а ласковое, заливало кухню теплым золотом. Я расставляла тарелки для ужина, напевая под тихий плеер. Завтра – наша помолвка с Кириллом. Пять лет вместе, и вот это долгожданное «да». Нервы подрагивали приятной дрожью, как струна.
– Алиса, милая, ты не видела мой новый шарфик? Тот, шелковый, с бирюзой? – Мама впорхнула на кухню, вся – легкое волнение и дорогие духи. В свои пятьдесят с небольшим она выглядела максимум на сорок, подтянутая, стильная. Ее часто принимали за мою старшую сестру, чему она тайно, но явно, радовалась.
– В шкафу в прихожей, кажется, на верхней полке, – ответила я, доставая салатницу. – Ты же не собираешься его завтра надевать? Это же летний, а на улице уже прохладно, утро было туманным.
– Нет, нет, для сегодня, – она замялась, ловя мой взгляд. – Кирилл звонил? Говорил, во сколько заедет?
– Через полчаса, примерно. Говорил, хочет что-то обсудить перед завтрашним днем. Наверное, последние детали. – Я улыбнулась, представляя его серьезное лицо, когда он вникает в организационные моменты. Он был перфекционистом.
– Обсудить… – мама протянула слово, ее взгляд скользнул куда-то мимо меня, к окну, где закат уже начинал розоветь. – Хорошо. Я… я пойду приведу себя в порядок. Надо выглядеть достойно. – И она исчезла так же стремительно, как и появилась, оставив за собой шлейф аромата, который вдруг показался мне слишком навязчивым.
Кирилл приехал чуть позже обещанного. Лицо у него было странное – сосредоточенное, даже напряженное. Он поцеловал меня в щеку как-то рассеянно.
– Привет, зайка. Прости, задержался. Пробки.
– Ничего страшного. Ужин почти готов. Садись. Мама скоро выйдет.
Он кивнул, прошел в гостиную, сел в кресло, но не расслабился, а сидел на краешке, пальцы нервно переплетались.
– Кирилл? Что-то случилось? – Я присела рядом на диван, настороженность прокралась в голос. Предчувствие? Беспочвенное, конечно. Завтра наше счастье должно было получить официальный старт.
Он вздохнул, глубоко, как перед прыжком в холодную воду.
– Алис… Нам надо серьезно поговорить. Без… без мамы. Сейчас. Пожалуйста.
Ледяной комок образовался где-то под ложечкой.
– О чем? Что такое? Ты меня пугаешь.
Он не успел ответить. В дверях появилась мама. Она была неотразима. Легкое платье, уложенные волосы, тот самый бирюзовый шарф, небрежно наброшенный на плечи. И выражение лица – какое-то смесь вины и… вызова?
– О, Кирилл, уже здесь! – ее голос прозвучал чуть выше обычного. – Я как раз хотела… поговорить с тобой. Наедине. Если можно. – Она посмотрела на меня, и в этом взгляде не было привычной материнской теплоты. Было что-то чужое, расчетливое. – Алиса, дорогая, ты не могла бы… дать нам пару минут?
Я замерла. Кирилл резко поднялся.
– Наталья Сергеевна, я как раз собирался поговорить с Алисой. Очень важный разговор.
– Я знаю, Кирилл, – мама сделала шаг внутрь комнаты. Воздух между ними наэлектризовался. – И именно поэтому я должна сказать первой. Чтобы… чтобы смягчить удар для дочери. Или… прояснить ситуацию. – Она не отводила глаз от него.
– Какая ситуация?! – сорвалось у меня. Голос дрогнул. – Мама, о чем ты?! Кирилл, что происходит?!
Кирилл сжал кулаки, его челюсть напряглась.
– Наталья Сергеевна, я прошу вас. Не надо. Я сам все скажу Алисе. Так, как должно быть.
– Должно быть? – мама усмехнулась, коротко и нервно. – А что «должно быть», Кирилл? То, что ты уже неделю встречаешься со мной тайком? Что говоришь мне вещи, которые не должен говорить матери своей невесты? Что целуешь мои руки и смотришь на меня так, будто я… будто я не ее мать?
Тишина. Громкая, звенящая. Солнце скрылось за горизонтом, в комнате резко стемнело. Я не чувствовала ног. Не чувствовала рук. Только этот ледяной ком под ложечкой разросся, заполнил всю грудь, сдавил горло. Слова матери ударили, как ножом в спину. Предательство. Но не его. Ее. Родной крови.
– Мама… – прошептала я, не веря своим ушам. – Это… шутка? Больная, ужасная шутка?
Она наконец посмотрела на меня. В ее глазах не было ни капли юмора. Только та самая вина, которую она пыталась прикрыть напускной смелостью, и… жажда. Жажда чего-то, что принадлежало мне.
– Нет, Алиса, не шутка. – Ее голос дрогнул, но она взяла себя в руки. – Кирилл… он запутался. Он не понимает своих чувств. Я пыталась оттолкнуть его, уверяю тебя! Но он… он настаивал. Говорил, что я… что я единственная женщина, которая его понимает по-настоящему. Что с тобой он чувствует себя мальчишкой, а со мной – мужчиной.
Каждое слово било по лицу, как пощечина. Я повернулась к Кириллу. Он стоял, опустив голову, лицо было скрыто в полумраке. Молчание. Его молчание было страшнее любых слов матери. Оно подтверждало все.
– Это… правда? – спросила я тихо, глядя на него. Голос звучал чужой, плоский.
Он поднял голову. В его глазах я увидела смятение, стыд, но… не отрицание. Не яростное опровержение, которого ждала, молила душой.
– Алиса… – он начал, и это было началом конца. – Все не так просто… Я… Я не хотел, чтобы ты узнала так. Я пытался разобраться в себе…
– Разобраться?! – крик вырвался из меня сам, резкий, надтреснутый. – Разобраться в том, что ты целуешь руки моей матери?! В том, что говоришь ей о своих чувствах?! За неделю до нашей помолвки?! Что в тебе нужно разбираться, Кирилл?! В подлости? В предательстве? Или в извращенном влечении к женщине, которая старше тебя на двадцать пять лет и которая родила твою невесту?!
Мама вскрикнула:
– Алиса! Как ты можешь! Это же низко!
– Низко?! – я захохотала, и этот смех звучал истерично, больно. – Низко – это то, что ты делаешь, мама! Ты пытаешься украсть у собственной дочери ее будущее! Ее счастье! Ты… ты… – слов не хватало. Комок в горле душил. – Ты всегда была такой? Всегда завидовала? Моим подругам в школе? Моим успехам? Моей молодости? И вот теперь… моему мужчине?
– Я не завидовала! – в голосе матери прозвучала подлинная боль, но тут же сменилась обидой. – Я хочу быть счастливой! Разве я не имею права? Кирилл… он увидел во мне женщину! Настоящую, зрелую! А не девочку, которой ты для него остаешься! Он сказал, что с тобой ему скучно! Что ты не интересуешься ничем, кроме своих блогов и сериалов!
Удар был метким. Я знала, что Кирилл иногда ворчал на мое увлечение соцсетями, но… «скучно»? «Не интересуешься ничем»? Я посмотрела на него. Он не опровергал. Он смотрел в пол.
– Так это правда? – спросила я его, уже почти шепотом. Вся злость, вся боль ушли, оставив пустоту и жгучую, унизительную жалость к себе. – Я тебе скучна? И моя мать… она интереснее?
– Алиса, это не соревнование! – взорвался он. – Я не выбирал между вами сознательно! Просто… что-то произошло. Между нами. С Натальей Сергеевной. Это… химия. Понимание. Я не знаю, как это объяснить! Я сам в шоке!
– Химия, – повторила я тупо. – Понимание. За неделю до помолвки. Чудесно.
Я встала. Ноги все еще не слушались, но держали. Надо было уйти. Сейчас же уйти. Пока не рассыпалась в прах прямо здесь, на ковре, перед ними.
– Где твои вещи, Кирилл? – спросила я, глядя куда-то в пространство над его головой. – То, что ты оставил здесь. Забери их. Сейчас.
– Алиса, подожди… – он сделал шаг ко мне.
– Нет! – я отшатнулась, как от огня. – Не подходи! Не трогай меня! Никогда больше! Забери свои вещи и уходи. И… – я перевела взгляд на мать, которая вдруг побледнела, осознав, возможно, весь ужас содеянного. – И забирай свою… «настоящую женщину». Надеюсь, вы будете очень счастливы. Вместе.
Я вышла из гостиной. Не побежала – пошла. Четко, мерно. В спальню. Заперла дверь. Прислонилась спиной к холодному дереву. И только тогда позволила слезам хлынуть беззвучным потоком. За окном стемнело окончательно. Поднялся ветер, застучал веткой по стеклу. Туманное утро сменилось ясным вечером, а потом – этой черной, бесконечной ночью предательства.
Через некоторое время за дверью послышались шаги, тихий разговор – его низкий голос, ее всхлипы. Потом – звук открывающейся и закрывающейся входной двери. Тишина. Глубокая, мертвая тишина опустевшей квартиры. Мама не пошла за ним. Или он не взял ее? Неважно. Важно было то, что мой мир рухнул. В одночасье. От рук двух самых близких людей.
Я не выходила из комнаты весь следующий день. Мама стучалась, звала, умоляла открыть, поговорить. Голос у нее был заплаканный, жалкий. Я молчала. Ничего не хотела слышать. Никаких оправданий. Никаких «я не хотела», «он сам начал», «прости». Не было слов, чтобы описать глубину этой раны.
Вечером я вышла. Мама сидела на кухне, в полумраке, не включив свет. Лицо опухшее от слез, без макияжа, она вдруг выглядела на свои пятьдесят. Старой. Жалкой.
– Алиса… – она вскочила. – Пожалуйста, поговори со мной. Я не могу так. Я с ума сойду.
Я прошла мимо нее к холодильнику, налила себе воды. Руки не дрожали. Внутри была все та же ледяная пустота.
– Что ты хочешь услышать, мама? – спросила я ровно, глядя в стакан. – Что я прощаю тебя? Что понимаю? Что желаю счастья с человеком, которого любила пять лет? Которого собиралась назвать мужем?
– Нет! – она заломила руки. – Я не пойду к нему! Это была ошибка! Безумие! Я… я испугалась старости, одиночества… Он уделял мне внимание, говорил комплименты… Я потеряла голову! Прости меня, доченька! Ради Бога! Я твоя мать!
– Ты перестала быть моей матерью в тот момент, когда позволила ему поцеловать свою руку, – сказала я тихо, но каждое слово падало, как камень. – Когда слушала его признания и не остановила. Когда не выгнала его вон, не защитила меня. Когда пришла в гостиную вчера, чтобы… что? Заявить права? Унизить меня? Ты думала о чем-нибудь, кроме себя, хоть секунду?
Она заплакала, опустившись на стул.
– Я думала… что смогу все исправить. Что поговорю с ним, уговорю уйти и не портить тебе праздник. Потом… потом как-нибудь разберемся…
– Врешь, – холодно констатировала я. – Ты пришла, чтобы проверить свою власть. Чтобы посмотреть, кого он выберет. Или… чтобы заставить его выбрать тебя передо мной. Получила удовольствие от процесса? От моей боли?
Она не ответила. Только всхлипывала. Этот звук, раньше вызывавший во мне желание обнять, утешить, сейчас раздражал до зубного скрежета.
– Я уезжаю, – сказала я, ставя стакан в раковину. – Сегодня же. К Лене. Пока не знаю, что буду делать дальше. Но жить здесь, с тобой, под одной крышей… Я не могу. Не смогу никогда.
– Алиса! Нет! Куда ты? У тебя же завтра… помолвка… – она спохватилась, поняв абсурдность своих слов.
– Какая помолвка? – я усмехнулась. – Ты же сама ее отменила. Со своим «химическим» партнером. Наслаждайся результатами.
Я собрала вещи быстро, механически. Мама стояла в дверях моей комнаты, плача, умоляя остаться, обещая все исправить, клянясь, что больше никогда не увидит Кирилла. Я не слушала. Слова потеряли вес. Доверие – рассыпалось в прах. Родственная связь – перерезана ее же рукой.
Выйдя на улицу с чемоданом, я вдохнула полной грудью. Ночь была прохладной, ветрено. На небе – ни облачка, мириады звезд холодно мерцали в черной вышине. Я поймала такси. Говорить с Леной по телефону не стала – просто написала: «Выручай. Еду к тебе. Скандал апокалипсис». Она не стала расспрашивать, ответила: «Дверь открыта. Пиво в холодильнике. Плечо – свободно».
У Лены, в ее маленькой, уютной, пахнущей печеньем и кошкой квартирке, меня наконец накрыло. Я плакала. Горько, безутешно. Плакала о любви, которой, возможно, и не было. О доверии, которое оказалось таким хрупким. О матери… о той матери, которой больше не было. Лена молча гладила меня по спине, подливая чай и подсовывая коробку салфеток.
– Он звонил, – сказала она наутро, когда я, опухшая, но более-менее собранная, сидела на кухне. – Кирилл. Три раза. Потом писал. Просил поговорить. Объяснить.
– Что он писал? – спросила я без интереса, ковыряя ложкой йогурт.
– Что он идиот. Что все понял. Что это был какое-то помутнение. Что он любит только тебя. Что твоя мать… ну, ты поняла. Он умоляет простить. Говорит, порвет с ней все контакты.
Я засмеялась. Коротко, сухо.
– «Помутнение». Удобно. А потом, через год, другое «помутнение» накатит? С другой «настоящей женщиной»? Нет, Лен. Я не вернусь. Не к нему. И уж точно не в тот дом. Мать… – я закрыла глаза, – я не знаю, как с ней жить дальше. Вообще. Как смотреть ей в глаза.
Лена вздохнула.
– Понимаю. Это пиз… извини, жесть редкостная. От родной матери – такое. Но… куда ты пойдешь? Здесь тебе всегда рады, но это же временно.
– Сниму квартиру. Быстро. Есть накопления. А потом… потом видно будет. Главное – уйти. Навсегда.
Мама звонила. Бесконечно. Я сбрасывала. Потом включила авиарежим. Мир сузился до размеров лениной кухни, чашки горячего чая и необходимости дышать. Прошла неделя. Я нашла крохотную, но свою студию на окраине. Перевезла вещи. Лена помогала. Мы с ней аккуратно объехали мой старый дом днем, когда мама была на работе. Забрали самое необходимое. Остальное – не важно.
Первая ночь на новом месте. Пусто. Тишина. Чужие стены. Я сидела на полу, прислонившись к дивану, и смотрела в окно. На улице был легкий, колючий снежок – первый в этом году. Кружась, белые звездочки падали на темный асфальт. Холодно. Чисто. Как в душе. Боль притупилась, превратившись в тяжелую, но знакомую ношу. Пустота постепенно заполнялась не злостью, а… спокойствием. Горьким, но спокойствием.
Телефон вибрировал – неизвестный номер. Я машинально ответила.
– Алиса? – его голос. Глухой, усталый. – Это Кирилл. Пожалуйста, не вешай трубку.
Я молчала.
– Я знаю, что ты ушла от матери. Снимаешь квартиру. Я… я не следил, просто знаю от Лены, она в сердцах ляпнула. Алис… Я… – он замолчал, слышно было его тяжелое дыхание. – Я разрушил все. Я предал тебя самым подлым образом. Я не прошу прощения, я не имею права. Я просто… хочу сказать, что я понял. Понял, какая дрянь во мне сидела. Понял, что потерял. И… я порвал с Натальей Сергеевной. Полностью. Навсегда. Она… она пыталась звонить, писать. Я не отвечаю. Я блокировал ее везде.
Я слушала. Без эмоций. Как посторонний человек слушает чужую историю.
– Твоя мать… она больная женщина, Алиса. Эгоистичная, испуганная старостью, готовая на все ради подтверждения своей привлекательности. Я… я был глуп, тщеславен. Мне льстило внимание такой женщины. Я попался на крючок. Но это не оправдание. Никакое. Я предал тебя. И я буду жить с этим. Всю жизнь.
Опять молчание. Только его дыхание в трубке и тиканье новых дешевых часов на моей руке.
– Я не жду ничего, Алиса. Я просто… хотел, чтобы ты знала. Что я осознал всю мерзость содеянного. И что я… – он сглотнул, – что я по-прежнему люблю тебя. Безнадежно. Идиотски. Но это так. Прощай, Алиса. Будь счастлива. Хотя бы попробуй. Ты заслуживаешь чистого счастья. Без теней.
Он положил трубку. Я опустила телефон. Снег за окном шел гуще. Укрывал мир белым, чистым покрывалом. Стирая грязь, скрывая боль. На время.
Прошло несколько месяцев. Я нашла работу подальше от старого района. Создала новый круг общения. Жизнь медленно налаживалась. Рана зарубцовывалась, оставляя шрам, который иногда ныло, особенно по вечерам, но уже не разрывало душу.
От матери было одно письмо. Длинное, виноватое, полное самооправданий и мольб о встрече. Я не ответила. Не готова была. Возможно, никогда не буду готова. Я оплачивала ее долю коммунальных платежей за старую квартиру – автоматически, без комментариев. И все. Связь была прервана. Навсегда.
Как-то раз, в теплый, почти летний день, когда город утопал в зелени и солнце щедро лилось с безоблачного неба, я шла с работы. Мимо парка. Дети кричали на площадке, парочки сидели на лавочках. И вдруг я увидела их. На скамейке, в тени старого клена. Мать. И Кирилл.
Они сидели не близко. Не держались за руки. Но они сидели вместе. Разговаривали. О чем? О погоде? О прошлом? О том, как оба потеряли меня? Кирилл выглядел постаревшим, осунувшимся. Мать… Она по-прежнему ухоженная, но в ее позе, в повороте головы, читалась какая-то усталая обреченность. Два одиноких человека, связанные грязной тайной и моей испепеляющей ненавистью.
Они меня не видели. Я замерла за деревом, наблюдая. Ни злости, ни боли. Только… жалость. Жалкая картина. Два сломанных человека, пытающихся найти утешение друг в друге после того, как разрушили все светлое, что у них было. Обломки корабля, разбившегося о скалы их собственного эгоизма.
Я развернулась и пошла другой дорогой. Домой. В свою маленькую, но свою крепость. Где не было места ни предательству, ни ядовитым «химиям». Где был только я, мои книги, моя тишина и медленно возвращающееся чувство, что я – жива. И буду жить. Без них. Солнце грело спину, ветерок играл прядями волос. Жизнь, жестокая и несправедливая, все же продолжалась. И где-то впереди, я верила, должно было быть и мое чистое счастье. Без теней родной крови.
Читайте также: