Дверь звонко щелкнула, и в проеме возникла тетя Люда. Не просто возникла – ворвалась, как ураган, сметая все на своем пути. А за ее спиной маячила фигура двоюродной сестры Кати, которая неуклюже придерживала кричащий сверток – того самого младенца на руках.
– Ну, наконец-то! – Тетя Люда, не дожидаясь приглашения, шагнула в прихожую моей новой, нет, моей квартиры. Ее глаза, быстрые и цепкие, как у сороки, сразу же принялись выискивать блестящее – оценивать метраж, состояние стен, вид из воображаемого окна. – Доехали, слава богу. Автобус трясло, как в лихорадке. Кать, проходи, не стой на пороге, ребенка продует! Где тут у тебя можно разложиться? Ой, какая прихожая просторная! Прямо как в той новостройке у Марьины…
Я замерла, держась за ручку двери. Холодок пробежал по спине, хотя на улице стоял теплый, почти летний сентябрьский вечер. Солнце, садящееся за соседние дома, бросало последние косые лучи в окна, окрашивая стены в теплый янтарь. Но внутри меня все похолодело.
– Тетя Люда, Катя… – начала я осторожно, пытаясь перекрыть плач ребенка. – Я вас не ждала. Вы не предупредили.
– Предупредить? – Тетя фыркнула, уже снимая ярко-красное пальто и вешая его на первую попавшуюся вешалку в шкафу. Я заметила, как ее пальцы сжимают дорогую ткань моего плаща. – Да мы же родня! Какие предупреждения? Мама твоя, покойница, светлая ей память, всегда радушно принимала. А мы вот, решили навестить, новоселье отметить, да и Кате с малышом подышать свежим воздухом… В ихней хрущевке дышать нечем, сырость, понимаешь? А у тебя тут… – Она обвела рукой прихожую, переходя в гостиную. – Простор! И свет! Окна большие. И балкон, небось? Вот где малышу расти раздолье! Свежий воздух, солнышко…
Катя, бледная и усталая, робко ступила внутрь, прижимая плачущего ребенка к груди. Ее глаза, огромные в худом лице, метнулись ко мне, полные какого-то немого извинения и одновременно – надежды.
– Привет, Оля, – прошептала она. – Извини, что без предупреждения… Мама настояла. Говорит, надо поддержать тебя в такой момент… после похорон тети Гали… – Голос ее дрогнул.
"Поддержать". Слово повисло в воздухе, тяжелое и фальшивое. Я знала эту "поддержку" тети Люды. Она всегда приходила с пустыми руками и уходила с полными. Поддержка заключалась в том, чтобы занять лучшую комнату, распоряжаться холодильником и давать советы по поводу того, как мне следует жить моей жизнью в моем квартире, которую я только что получила после долгих месяцев хлопот с наследством мамы. Мамы, которая копила на эту квартиру всю жизнь и завещала ее мне, единственной дочери.
– Да-да, поддержать, – подхватила тетя Люда, уже хозяйственно расхаживая по гостиной, трогая мебель, поправляя вазу с искусственными цветами. – Ты же одна теперь, бедняжка. Такая большая квартира, и все на тебе. Уборка, готовка… А Кате с малышом просто негде развернуться. Вот мы и подумали – совместим приятное с полезным! Поживем тут недельку-другую, тебе поможем, Кате полегче будет. Ребеночек ведь, ему условия нужны! В ихней дыре… тьфу! – Она махнула рукой, как будто смахивая паутину. – Тут и места много. Три комнаты! Одна тебе, одна нам с Катей, а третью… ну, под детскую можно, пока. Или под гостевую. Ты же не против гостей?
Она остановилась посреди комнаты и уставилась на меня. Ее взгляд был не вопросом, а требованием. Ультиматумом. Катя притихла, лишь прижимая к себе ребенка, чей плач постепенно стихал, сменившись всхлипываниями. Тишина, наступившая после слов тети, была гулкой, напряженной. Даже свет за окном казался приглушенным, уступая место вечерним теням.
Я глубоко вдохнула. Воздух пахло пылью, оставшейся после ремонта, и чужими духами тети Люды. И еще – запахом надвигающейся битвы.
– Тетя Люда, Катя, – начала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я очень тронута, что вы хотели меня поддержать. Спасибо. Но… вы не сможете здесь пожить. Даже недельку. Даже с младенцем на руках.
Тишина стала абсолютной. Даже ребенок замер, уставившись на меня широкими, непонимающими глазками. Тетя Люда медленно, как робот, повернула ко мне голову. Ее лицо, еще секунду назад сияющее победной улыбкой, застыло, потом начало багроветь.
– Чего-о? – протянула она, произнося слово по частям. – Не поняла. Ты что сказала?
– Я сказала, что вы не можете здесь пожить. Эта квартира – моя. Я только что въехала. Мне нужно обустроиться, привыкнуть. Это мое личное пространство. Я не готова принимать гостей на проживание. Особенно на неопределенный срок. – Я четко выговаривала каждое слово, глядя ей прямо в глаза.
– Личное пространство?! – Тетя Люда взорвалась. Ее голос сорвался на визг. – Да ты о чем?! Это же семья! Катя – твоя родная двоюродная сестра! А это – – она ткнула пальцем в сверток, – твой племянник! Кровь от крови! И ты говоришь о каком-то "личном пространстве", когда у них крыша над головой еле держится?! Да ты эгоистка! Бессердечная! Твоя мама в гробу перевернулась бы! Она бы двери нараспашку открыла!
– Мама завещала квартиру мне, – твердо ответила я, чувствуя, как внутри все сжимается в комок. – Она хотела, чтобы здесь жила я. Я не выгоняю вас на улицу. Но жить здесь вы не будете. Я могу помочь по-другому. Деньгами, советом, помочь найти съемное жилье… Но не этим. Не моим домом.
– Помочь?! – Тетя Люда захохотала, но смех был злым, истеричным. – Какие деньги? Ты что, разбогатела? Или думаешь, мы милостыни просим? Нам нужно место! Нормальные условия для малыша! А ты тут разглагольствуешь о своем "пространстве"! Да мы тебя на ноги поставили, когда твоя мама болела! Мы помогали!
Помогали? Приносили раз в месяц вялые пирожки и тут же требовали отвезти их на дачу или починить кран? Я сжала кулаки, ногти впились в ладони. Боль помогала сосредоточиться.
– Помощь – это не повод требовать чужое жилье, тетя. Я благодарна за то, что было. Но это – мое решение. И оно окончательное. Вы не будете здесь жить. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю.
Катя громко всхлипнула. Слезы потекли по ее щекам. Ребенок, почувствовав напряжение, снова захныкал.
– Оля, пожалуйста… – всхлипывала она. – Нам правда некуда… Свекровь выживает… Квартира крошечная, сырая… Малыш все время болеет… Мы бы не мешали, честное слово! Я бы убиралась, готовила… Мама права, тебе же тяжело одной… – Она сделала шаг ко мне, протягивая ребенка, как последний аргумент. – Посмотри на него… Он ведь ни в чем не виноват…
Сердце сжалось. Малыш был действительно крошечный, беззащитный. Его большие глаза смотрели на мир с немым укором. Но это был укор не мне. Это был укор обстоятельствам, в которые его поставили взрослые. Использовать ребенка как щит… Это было подло.
– Катя, – сказала я тихо, но так, чтобы было слышно сквозь хныканье ребенка. – Я тебе сочувствую. Искренне. Но твои проблемы с жильем – это не моя вина и не моя обязанность решать их ценой моего дома. Ты взрослый человек. У тебя муж. Решайте свои вопросы. Я не родительский комитет и не социальная служба. Я могу дать тебе контакты хорошего агента по аренде. Могу одолжить денег на первый взнос. Но жить здесь вы не будете. Ни ты, ни тетя Люда. Ни с младенцем, ни без.
Тетя Люда, багрово-красная, пыхтящая, вдруг резко шагнула ко мне. Я инстинктивно отпрянула.
– Так! – прошипела она. – Значит, по-хорошему не хочешь? Память мамы попираешь? Родную кровь на улицу выставить готова? Ладно! Не думай, что это конец! Увидишь! Узнаешь ты, что значит отказывать семье! Пойдем, Кать! Нечего тут делать! Пусть одна в своих хоромах сидит! Посмотрим, как ей сладко будет!
Она резко дернула Катю за рукав, чуть не вырвав у нее ребенка. Катя вскрикнула, инстинктивно прижала сына к себе и, рыдая, позволила матери вытолкнуть себя в прихожую. Тетя Люда с грохотом сорвала свое пальто с вешалки, чуть не порвав рукав моего плаща.
– И пальто свое поправь! – бросила она через плечо, яростно натягивая рукав. – Висит, как тряпка! Небось, дорогое? На мамины деньги куплено? На наследство?
Она не стала ждать ответа. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задребезжали стекла в серванте. Гулкий звук эхом прокатился по пустой квартире. Тишина, наступившая после их ухода, была оглушительной. Я стояла посреди гостиной, слушая, как стучит мое сердце. В горле стоял ком. Руки дрожали. Но вместе с тревогой и чувством вины (а оно было, черт возьми, было!) пришло и другое чувство – огромное, ледяное облегчение. Я выдержала первый натиск.
Но я не обольщалась. Тетя Люда не сдастся. Ее "Увидишь!" звучало как обещание.
Оно и сбылось. На следующий день зазвонил телефон. Незнакомый номер. Я подняла трубку.
– Алло? Это Оля? – женский голос, слащаво-сочувственный. – Здравствуйте, дорогая. Это Нина Семеновна, соседка вашей тети Людмилы Петровны. Она мне все рассказала… Ох, какая же беда у Катеньки… И с жильем, и малыш больной… А у вас, говорят, такая большая квартира пустует? Да вы бы взяли родненьких, помогли! Ведь родная кровь! Неужто жалко? Тетя Люда просто в отчаянии, плачет…
Я вежливо, но твердо прервала этот поток.
– Нина Семеновна, спасибо за беспокойство. Мои жилищные вопросы я решаю сама. Передайте тете Люде, что если ей нужна помощь или совет по поиску жилья для Кати, я готова помочь информацией. Но обсуждать мою квартиру и кого-то туда пускать я не буду. Всего доброго.
Трубка легла на рычаг. Через десять минут зазвонил другой номер. Потом третий. Двоюродный дядя из Питера. Бывшая коллега мамы. Кто-то, представившийся "старым другом семьи". Все в один голос: "Как ты можешь?", "Ребеночек!", "Тетя Люда права!", "Память мамы не чтишь!".
Я перестала поднимать незнакомые номера. Включила автоответчик. Но смс-сообщения лезли, как осенние мухи в окно. Я сидела на полу в еще не обжитой гостиной, коробки с книгами вокруг, и читала:
"Оленька, родная! Не упрямься! Открой сердце! Кате так тяжело, а у тебя места море! Ты же не зверь! Тетя Зина".
"Ольга. Твое поведение возмутительно. Людмила Петровна – твоя родная тетя. Отказать ей в помощи в такой ситуации – верх эгоизма. Подумай о репутации семьи. Дядя Миша".
"Привет, кузина. Слышал историю. Жестко. Но малыш-то при чем? Может, передумаешь? Хотя бы на месяц? Костя".
Я стирала сообщения одно за другим. Чувство вины грызло, как голодная крыса. Особенно эти слова про малыша. Но я вспоминала наглый, требовательный взгляд тети Люды, ее готовность с порога захватить пространство. Нет. Это был бы конец моей спокойной жизни здесь. Они бы никогда не ушли.
Однажды утром, когда за окном моросил мелкий, назойливый дождик, превращая двор в серое месиво, в дверь позвонили. Настойчиво. Я подошла к глазку. Почтальон с заказным письмом. Я открыла, расписалась. Конверт был плотный, официальный. Внутри – письмо от нотариуса, представляющего интересы… тети Люды? Я быстро пробежала глазами. Суть сводилась к тому, что тетя Люда, как "ближайшая родственница и лицо, оказывавшее значительную помощь покойной Галине Петровне (моей маме) в последние годы ее жизни", намеревается оспорить завещание в суде, требуя признания за собой права на обязательную долю в наследстве – моей квартире. Основание – "стесненные жилищные условия" ее дочери Катерины и несовершеннолетнего внука.
У меня похолодели руки. Вот оно. "Увидишь!" в действии. Наглость и беспринципность этого шага ошеломили. "Значительная помощь"? Принести раз в месяц суп в термосе – это "значительная помощь"? А их "стесненные условия" – это их выбор, их неумение или нежелание решать свои проблемы.
Я не стала паниковать. Я позвонила нашему семейному юристу, Александру Борисовичу, который и вел дело о наследстве. Он выслушал, тихо выругался и сказал:
– Ольга, это блеф. Грубый и наглый, но блеф. Обязательная доля положена нетрудоспособным иждивенцам наследодателя, коими тетя Люда не является. Она трудоспособна. Катя и ее ребенок к маме на иждивении не были. Завещание составлено безупречно, мама была в здравом уме. Шансов у них ноль. Но… судиться они могут. Затянуть процесс, нервы помотать. Пишите заявление в полицию о клевете и попытке мошенничества? Или просто игнорируйте? Я отвечу им от вашего имени, разъясню их полную юридическую несостоятельность. Как скажете?
– Отвечайте, Александр Борисович, – сказала я, глядя в окно. Дождь перестал. Из-за туч выглянуло бледное солнце, осветив мокрые крыши. – Твердо и по существу. И… приложите копию справки о том, что мама на их иждивении не состояла. Пусть знают, что мы готовы к их "войне".
Через несколько дней ответ юриста ушел к тете Люде. Звонки "доброжелателей" резко поутихли. Видимо, юрист объяснил все доходчиво, без сантиментов. Но тетя Люда не была бы собой, если бы сдалась. Началась "осада" другого рода.
Я выходила утром в магазин – и натыкалась на нее, сидящую на лавочке у подъезда. С ней была Катя, конечно же, с ребенком на руках. На улице было прохладно, ветрено. Ребенок был завернут, но Катя выглядела замерзшей и несчастной.
– Оля! Здравствуй! – Тетя Люда вскакивала, как заведенная. – Мы просто погулять вышли! Воздухом подышать! А тут, возле твоего дома, такой хороший скверик! И малыш так хорошо здесь засыпает! Прямо как дома! – Она сладко улыбалась, глядя на меня. – Может, чайку попьешь? А то мы замерзли немного… Ребеночка погреть надо…
Я молча проходила мимо, делая вид, что не слышу. Сердце колотилось, но я держалась. В другой раз я возвращалась с работы – и заставала их все на той же лавочке. Теперь тетя Люда "случайно" встретила подругу и громко, чтобы я услышала, рассказывала о "несчастной дочери", которую "выгнали на улицу" и о "жестокосердечной племяннице, живущей одна в трехкомнатной халяве".
Они не лезли в подъезд. Не стучали в дверь. Они просто… были там. Навязчивые, как осенняя слякоть. Напоминание. Упрек. Живой щит из плачущего ребенка и бледной Кати.
Однажды, в ясный, холодный полдень, когда солнце ярко светило, но почти не грело, я не выдержала. Я подошла к лавочке. Тетя Люда тут же насторожилась, как сторожевой пес. Катя опустила глаза.
– Тетя Люда, – сказала я спокойно. – Это должно прекратиться. Выпускать Катю и ребенка на холод, использовать их как инструмент давления – это низко. По-настоящему низко. Вы вредите им, а не мне.
– Кто это выпускает?! – вспыхнула тетя. – Мы гуляем! Имеем право! Свободная страна! А ты что, совесть потеряла? Смотришь на них и не дрогнешь? Квартира пустует, а родная сестра с малышом ютится в конуре!
– Их жилищные проблемы – это не моя вина, – повторила я, как мантру. – И решать их сидением под моими окнами – бессмысленно. Я не передумаю. Никогда. Вы тратите свое время и нервы. И губите здоровье Кати и ребенка. Отвезите их домой. Или в поликлинику. Но не сюда. Пожалуйста.
Я повернулась и пошла к подъезду. Спиной чувствовала их взгляды: ненавидящий – тети, полный растерянной боли – Кати.
– Бессердечная тварь! – донеслось мне вслед. – Дай бог, чтобы и тебе так же было, когда понадобится помощь! Чтобы никто руку не подал!
Я вошла в подъезд. Тяжелая дверь закрылась, отгородив меня от их мира претензий и манипуляций. В лифте я прислонилась к стене. Дрожь пробежала по телу. Слова тети Люды "Дай бог, чтобы и тебе так же было…" застряли в голове колючим комком. Но я выпрямилась. Нет. Я не хочу жить, выпрашивая или отбирая чужое. Я хочу жить в своем доме. По своим правилам. Без чувства вины за то, что сказала "нет".
Они появлялись еще пару раз. Потом перестали. Видимо, поняли, что спектакль не работает. Звонки прекратились. Смс тоже. Наступила тишина. Настоящая.
Шло время. Я обживала квартиру. Вешала шторы, которые выбрала сама. Расставляла книги на полки. Купила огромное кресло у окна, где могла сидеть с чашкой кофе и смотреть, как меняется погода за окном. То светило яркое зимнее солнце, отражаясь в инее на деревьях. То падал пушистый снег, укутывая двор в белое безмолвие. То дул пронзительный ветер, гоняя по асфальту сухие листья, оставшиеся с осени. Каждый день был разным. И каждый день был моим.
Однажды, уже весной, когда за окном звенели капели и воздух пахло талой землей, мне позвонила… Катя. Я взяла трубку, насторожившись.
– Оля? Привет… – ее голос звучал тихо, устало, но без прежней истеричной ноты. – Я… я просто хотела сказать… извини.
Я молчала.
– Мы… мы съехали от свекрови, – продолжила она. – Сняли маленькую однушку на окраине. Старая, но сухая. И… знаешь, малыш перестал так часто болеть. Мама… – она запнулась, – мама, конечно, все еще злится на тебя. Но… она устроилась на работу. Помогает нам с деньгами. Мы как-то… справляемся. Без твоей квартиры.
В ее голосе не было упрека. Была какая-то обретенная, пусть и тяжелая, ясность.
– Я рада за вас, Катя, – искренне сказала я. – Искренне рада, что у вас стало лучше. И что малыш здоров. – Я помолчала. – А извинять тебя не за что. Ты не виновата в том, что хотела лучшего для сына.
– Да… – она вздохнула. – Просто… я поняла потом. Что мама… она слишком давила. На всех. И на тебя, и на меня. Использовала малыша… Это было… неправильно. Прости, если я тебе тогда… нервы потрепала.
– Все в прошлом, Катя, – ответила я. – Главное, что сейчас у вас все налаживается. Держитесь.
Мы поговорили еще пару минут о пустяках – о погоде, о том, как малыш пытается ползать. Потом попрощались. Я положила трубку и подошла к окну. Весеннее солнце заливало комнату теплым светом. На улице дети кричали, радуясь лужам и теплу. Я обняла себя за плечи. Чувство вины, которое так долго грызло меня изнутри, наконец отпустило. Оно не исчезло совсем, но превратилось в тихую грусть. Грусть о том, что родственные связи могут быть такими… хрупкими. И такими токсичными. Но я сделала правильный выбор. Для себя. Для своего спокойствия. Для своего дома.
Эта квартира была моим убежищем. Моей крепостью. Моим местом силы. И никто – ни с младенцем на руках, ни с угрозами, ни с манипуляциями – не имел права требовать у меня ключи от нее. Я заплатила за этот мир не деньгами, а силой воли. И он стоил того.
Я посмотрела на свои руки. Они больше не дрожали. Я улыбнулась весеннему солнцу за окном. Жизнь продолжалась. Моя жизнь. В моей квартире.
Читайте также: