Запах жареной рыбы, свежего хлеба и ещё тёплого яблочного пирога густо витал в маленькой однушке деда Аркадия. Стол, застеленный в горошек клеёнкой, ломился от угощений – салаты в мисках, нарезанная колбаса, соленья из погреба. Сам виновник торжества, девяностолетний Аркадий Петрович, сидел в своём стареньком, но выглаженном пиджаке с орденской планкой, улыбался чуть растерянно и кивал гостям. Глаза его, мутноватые от возраста, всё ещё хранили озорную искорку.
«Ну, дед, век твой – не шутка! – провозгласил мой старший брат Кирилл, поднимая стопку с водкой. – Девяносто! Это вам не хухры-мухры! Здоровья тебе, главное! Чтобы до ста дотянул!»
«Дотяну, Кирилл, дотяну, – хрипловато ответил дед. – Пока вы тут все не перессорились из-за моей развалюхи». Он махнул рукой в сторону окна, за которым виднелся типичный двор хрущёвской пятиэтажки.
Мы все засмеялись, но смех получился каким-то нервным. В однушке набилось человек десять: я, моя мама Галина (дочь Аркадия Петровича), Кирилл с женой Леной и их дочкой-подростком Катей, моя сестра Оля с мужем Димой, да ещё пара соседок-старушек, которых дед уважал. Теснота стояла неимоверная. Чтобы пройти на кухню за чайником, приходилось буквально протискиваться между стульями и спинками сидящих.
«Ой, тесно как, – вздохнула Лена, жена Кирилла, старательно отодвигаясь, чтобы её новенькая куртка не зацепилась за ручку шкафа. – Аркадий Петрович, вам бы давно в новостройку перебраться, с лифтом, с ремонтом…»
«Ага, – фыркнула моя мама, разливая компот по стаканам. – Только кто ж ему тут квартиру купит? С пенсии в двадцать тысяч? Или ты, Леночка, предложение сделаешь?» Мама всегда относилась к Лене с прохладцей, считая её меркантильной.
Лена надула губы, но промолчала. Кирилл же, уже изрядно хмельной, обвёл всех оценивающим взглядом, будто прикидывая, сколько весит каждый из нас. Его взгляд скользнул по пожелтевшим обоям, по старому серванту, заставленному дедовыми фарфоровыми слониками и фотографиями в рамках, по узкому диванчику, служившему деду и кроватью, и местом для гостей. Он задержался на единственном окне, выходящем во двор.
«Хата-то, конечно, видала виды, – протянул он нарочито громко, делая глоток. – Но место! Центр, парк рядом, метро в двух шагах. Квадраты сейчас – золото. Особенно такие ликвидные». Он произнёс «ликвидные» с явственным удовольствием, как человек, считающий себя знатоком рынка.
Дед Аркадий нахмурился. «Какие там квадраты? Жильё это. Дом. Крыша над головой. Не золото, а необходимость».
«Дед, ты отстал от жизни, – снисходительно улыбнулся Кирилл. – Сейчас всё решают деньги. И недвижимость. Вот и подумать надо…» Он сделал паузу, налил себе ещё водки, обвёл всех взглядом, в котором вдруг проступила не шутливая, а какая-то хищная искорка. «А главное – как будем хату деда делить? А? Когда время придёт?»
Тишина повисла густая, неловкая, как тяжёлая штора. Даже шум за окном – голоса детей во дворе, сигнал машины – казалось, притих. Соседки переглянулись и замерли. Оля, моя сестра, резко отодвинула тарелку. Мама побледнела, её рука, державшая половник, дрогнула. Дед Аркадий медленно повернул голову к Кириллу. В его мутных глазах вдруг вспыхнул острый, ясный, почти молодой огонёк боли и… разочарования.
«Что?» – тихо спросил он. Голос его, обычно хриплый, прозвучал неожиданно чётко.
Кирилл, видимо, не ожидал такой реакции, но вино и его собственная уверенность в праве говорить всё, что вздумается, взяли верх. Он развёл руками, будто говорил очевидные вещи.
«Ну, как? Наследство же! Ты вон какой крепкий, дед, но… всему свой срок. А хата – одна. И наследников – куча. Вот я, Алена (это я), Оля… Мама твоя дочь…» Он кивнул в сторону нашей мамы. «Надо заранее договориться, чтобы потом не судиться. Кто выкупит доли, кому деньги… Чтобы по-честному».
«По-честному?» – повторил дед. Его рука сжимала край стола так, что костяшки побелели. Я видела, как дрожит его нижняя губа. «По-честному… Сынок…» Он назвал Кирилла «сынком», хотя тот был его внуком. Это «сынок» прозвучало как пощёчина. «Ты вот мой юбилей… и о дележе? Прямо за столом? При гостях?»
«А чего тянуть? – пожал плечами Кирилл, избегая взгляда деда. – Все взрослые люди. Дело житейское. Вот Оля с Димой ипотеку тянут, им лишние деньги не помешают. Аленке своё жильё нужно…» Он кивнул в мою сторону. Я жила в съёмной однушке на окраине, и это было моей вечной головной болью. «А у нас с Леной Катя растёт, скоро институт, расходы…»
«Пап, ну что ты… – тихо, но с упрёком проговорила Катя, его дочь, смущённо опуская глаза в тарелку. Лицо у неё пылало.
«Всё правильно папа говорит, – вдруг вставила Лена, подбоченившись. – Надо думать о будущем. Сентиментальности тут ни к чему. Квартира в таком районе – это капитал. Можно продать и всем хватит на что-то путёвое».
«Молчать!» – вдруг крикнула наша мама. Она встала, опираясь руками о стол. Глаза её горели гневом и слезами. «Как вы смеете?! При отце?! В его день рождения?! О чём вы вообще?! Аркадий Петрович жив! Он здесь! Он вас слышит!» Её голос сорвался.
Дед Аркадий медленно поднял руку, останавливая мамину вспышку. Он смотрел только на Кирилла. Взгляд был тяжёлый, пронизывающий.
«Хату делить… – он произнёс эти слова с ледяной чёткостью. – Сынок… А помнишь, как ты здесь жил? Когда твой отец…» Он махнул рукой, не договаривая. Отец Кирилла и Оли, мой родной дядя, погиб давно, когда дети были маленькими. «Когда ваша мама на двух работах пропадала, чтобы вас поднять? Кто тебя кормил, когда она в ночную смену уходила? Кто уроки с тобой делал, когда ты двойки из школы приносил? Кто тебе эти самые «квадраты» от холода, от голода защищал? Эта самая «хата»!»
Кирилл смущённо ковырял вилкой салат. «Ну, дед, это было… давно. Другое время. Сейчас всё иначе. Рынок».
«Рынок? – Дед горько усмехнулся. – А совесть? А благодарность? А уважение к старику, который тебе вторым отцом был? Это тоже на рынке продаётся? По какой цене, Кирилл? Ты мне ценник назови!»
«Аркадий Петрович, ну не надо так… – попытался вступиться муж Оли, Дима. – Кирилл, может, просто не подумал… выпил лишнего…»
«Я трезвый как стекло! – огрызнулся Кирилл. – Я реалист! Все мы здесь не от хорошей жизни собрались! Оля с тобой в кредитах по уши, Алена в съёмной конуре ютится, мы с Леной на Катю копим… А тут – реальные деньги лежат! В виде кирпичей и бетона! И дед сам сказал – «развалюха». Значит, ремонт не нужен, продавать можно как есть! Быстро!»
«Быстро… – прошептал дед. Он откинулся на спинку стула, вдруг страшно уставший. Искра в глазах погасла, сменившись глубокой, старческой скорбью. – Быстро продать… мою жизнь… мою память… Быстро…»
Мне стало физически плохо. В горле стоял ком. Я видела боль в глазах деда, видела слёзы мамы, видела, как Оля сжимает руку Димы, видела стыд на лице Кати. И видела только жадность и самодовольство на лицах Кирилла и Лены.
«Ты знаешь, Кирилл, – заговорила я тихо, но так, чтобы слышали все. – Дед прав. Помню, как я здесь каждое лето гостила. Помню этот диван, на котором мы с тобой, Кирилл, и с Олей спали вповалку. Помню, как дед рассказывал нам про войну, про то, как строили этот дом… Помню запах его табака и этих пирогов… А ты помнишь? Или для тебя это просто «квадраты»? Просто «ликвид»?»
«Сказки! – махнул рукой Кирилл. – Сентименты! Они сыт не будешь и ипотеку не оплатишь! Жизнь жёсткая штука, Алена. Надо быть практичнее».
«Практичнее… – повторила я. – Значит, делить. Прямо сейчас. За праздничным столом. Пока дед жив и слышит, как ты его гроб торговлей считаешь». Я встала. «Знаешь что, Кирилл? Делить пока нечего. Дед жив. И пока он жив, это ЕГО дом. А не наш будущий капитал. И если для тебя важнее «ликвид», чем дед и его чувства… может, тебе и твоей практичной семье стоит пойти подышать воздухом? На рынке, например?»
Наступила гробовая тишина. Даже Лена онемела. Кирилл покраснел, потом побелел. Он явно не ожидал такого отпора.
«Ты… ты что это? – зашипел он. – Выгоняешь?»
«Я предлагаю тебе покинуть дом человека, которого ты только что оскорбил самым подлым образом, – сказала я твёрдо, глядя ему прямо в глаза. – На его же юбилее. Если у тебя хватит совести оставить деда в покое сегодня, можешь остаться. Но о «дележе» – ни слова. Больше. Ни. Слова».
Мама смотрела на меня с благодарностью и гордостью. Оля кивнула. Дед Аркадий закрыл глаза, его рука дрожала на столешнице.
Кирилл тяжело дышал. Лена что-то дернула его за рукав.
«Ну что ж… – он с силой отодвинул стул, который со скрипом задел ножку стола. – Я вижу, здесь собрались святее папы римского. Своими иллюзиями живите. Но когда придёт время…» Он не договорил, но угроза висела в воздухе. – Лена, Катя, одеваемся. Поздравляю, дед. Живи до ста двадцати. Раз уж тут такие щепетильные». Он бросил на меня злобный взгляд. «И тебе, Алена, спасибо за гостеприимство. Очень… душевно».
Они стали одеваться в тесном коридорчике, толкаясь и что-то шипя друг на друга. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задребезжали стаканы на столе.
Тишина после их ухода была другой. Тяжёлой, но чистой. Без этого ядовитого осадка алчности.
«Простите, соседки, – тихо сказала мама. – Испортили вам праздник».
«Да что вы, Галочка, – засуетилась одна из них, Марья Семёновна. – Мы всё поняли… Молодцы вы, что постояли за отца. Нехорошо это… так говорить… при живом…» Она потрепала деда по руке. «Аркадий Петрович, не принимай близко к сердцу. Пьяный дурак, язык распустил. Ты держись!»
«Спасибо, Марья, – дед попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. – Спасибо всем… кто остался». Его взгляд остановился на мне. «Аленка… Спасибо, внученька».
Я подошла, обняла его острые, хрупкие плечи. Пахло старой шерстью, лекарствами и тем самым, родным дедушкиным запахом.
«Да ладно, дед… – прошептала я. – Главное, ты не расстраивайся. Правда, главное – ты».
Оля и Дима стали убирать со стола. Мама села рядом с дедом, взяла его руку в свои, гладила её, что-то тихо говоря. Соседки зашептались о своих делах.
Но праздник был безнадёжно испортан. Слова Кирилла висели в воздухе, как тяжёлый, ядовитый смог. «Как будем хату деда делить?» Они прозвучали как приговор. Приговор доверию, семье, всему, что казалось незыблемым.
Прошло несколько недель. Осень вступила в свои права, за окном дедовой однушки желтели и падали листья. Я приезжала к нему чаще обычного – помогала с уборкой, привозила продукты, готовила простую еду. Мама тоже была здесь почти каждый день. Мы старались не вспоминать тот злополучный вечер, но тень от него витала в маленькой комнатке. Дед стал заметно тише, задумчивее. Часто сидел у окна, смотрел во двор, где играли дети, а его пальцы перебирали старую, потёртую медаль «За отвагу».
«Дед, может, чаю?» – предложила я как-то, заходя с кухни с подносом.
Он вздрогнул, словно очнувшись, и повернулся ко мне. Его глаза были влажными.
«Внученька… Сядь, поговорим».
Я поставила поднос, присела рядом на табурет.
«Он… Кирилл… – дед с трудом выговорил имя. – Он позвонил. Вчера».
У меня похолодело внутри. «И? Что он сказал?»
«Говорит… «Дед, ты не сердись, выпил лишнего тогда. Но дело-то житейское. Надо решать». Говорит… – дед замолчал, сглотнув комок в горле. – Говорит, чтобы я написал завещание. Прямо сейчас. Пока… пока в здравом уме и твёрдой памяти. Чтобы всё было по закону. Чтобы избежать «недоразумений» потом. Предлагал… варианты. Кому что отписать…»
Я стиснула зубы. Даже после такого скандала! Даже после того, как он видел, какую боль причинил! Он не унимался!
«И что ты ответил?» – спросила я, стараясь говорить спокойно.
«Сказал… что подумаю, – тихо ответил дед. – Аленка… я не знаю… что делать. Он же… внук. Кровь от крови. Помню его маленьким… на руках носил… А теперь…» Он махнул рукой, бессильно опустив её на колени. «Как будто чужой. Как будто бес в него вселился, из-за этих… квадратов».
«Дед, – я взяла его холодную, узловатую руку. – Завещание – это твоё право. Только твоё. Ты можешь оставить квартиру хоть соседской кошке Мурке, если захочешь! Никто не может тебя заставить. И решать нужно не под давлением. Особенно под таким наглым давлением».
Он кивнул, но видно было, что его гложет страшная внутренняя борьба. Чувство долга перед внуком, пусть и подлым, столкнулось с обиженным сердцем и здравым смыслом.
«А если… – он посмотрел на меня умоляюще. – А если я… поделю? Всем поровну? И тебе, и Оле, и… ему. Чтобы не было обидно? Чтобы мирно?»
«Дед, – я вздохнула. – Если ты подпишешь бумагу о разделе сейчас, пока Кирилл давит на тебя, ты только подольёшь масла в огонь. Он воспримет это как слабость. Как победу. И начнёт требовать продажи сразу же. Он не будет ждать. Ему нужны деньги «здесь и сейчас». А Оле… Оле действительно деньги нужны. У них с Димой второй ребёнок скоро, ипотека… Она не скажет, но им тяжело. И я… я не откажусь от своей доли, если честно. Жильё – это святое. Но! – я подчеркнула слово. – Но не сейчас. Не под дулом пистолета. И не потому, что тебя запугали или обманули. Ты должен решить сам. Спокойно. Когда посчитаешь нужным. А пока… покажи Кириллу, что ты – хозяин в своём доме и своей судьбы».
Дед долго смотрел в окно. Потом медленно кивнул.
«Ты права, внученька. Ты права… Не буду я ничего сейчас подписывать. Пусть ждёт. Если дождётся…»
Но Кирилл ждать не хотел. Его давление усиливалось. Он начал звонить не только деду, но и маме, и Оле, и даже мне. Тон его менялся от заискивающего («Давайте по-семейному договоримся!») до угрожающего («Помните, потом суды будут, адвокатов нанимать, всем дороже выйдет!»). Лена пустила в ход «тяжёлую артиллерию» – начала жаловаться маме на то, как им трудно, как Катя мечтает о поездке за границу, как они «всю жизнь пашут», а тут такой шанс.
Как-то раз я застала у деда маму. Она сидела, закрыв лицо руками, и тихо плакала. Дед растерянно гладил её по спине.
«Что случилось?» – спросила я, сердце ёкнуло.
«Кирилл… – всхлипнула мама. – Приезжал. Опять про завещание. Говорил… говорил, что Аркадий Петрович уже стар, скоро совсем в маразм впадёт, и тогда квартиру вообще отберут как неспособную распоряжаться имуществом. Что мы все останемся ни с чем. Что надо срочно, пока он ещё может подписать…» Она разрыдалась. «Как он может?! Своего же деда! Страшит его! Словно врага какого!»
Ярость, холодная и безжалостная, поднялась во мне.
«Где он?» – спросила я сквозь зубы.
«Уехал… – мама вытерла слёзы. – Сказал, что завтра приедет с нотариусом. Готовым документом. Чтобы деду только подписать…»
Я посмотрела на деда. Он сидел, сгорбившись, маленький и беспомощный. В его глазах был ужас. Не смерти. А предательства. Полного и бесповоротного.
«Не будет никакого нотариуса, – сказала я твёрдо. – И никакой подписи. Завтра я здесь буду».
На следующий день я приехала к деду рано утром. Мама уже была там. Мы молча пили чай, ожидая грозы. Дед нервно перелистывал старую газету, не видя букв.
Они приехали ровно в одиннадцать. Кирилл, Лена и… молодой человек в строгом костюме с дипломатом – тот самый нотариус. Кирилл вошёл с напускной развязностью.
«Ну что, дед, готов? Привёл специалиста. Всё быстро, чисто, по закону. Оформим – и свободен!»
«Здравствуйте, Аркадий Петрович, – вежливо кивнул нотариус. – Меня зовут Дмитрий Сергеевич. Ваш внук Кирилл Владимирович объяснил ситуацию. У меня уже подготовлен проект завещания, согласно которому квартира в равных долях…»
«Дмитрий Сергеевич, – прервала его я, вставая. – Вынуждена вас огорчить. Никакого завещания сегодня подписано не будет. Мой дед, Аркадий Петрович, не давал согласия на ваш приезд и не собирается подписывать никаких документов под давлением».
Нотариус смущённо поднял брови, посмотрел на Кирилла.
«Какое давление? – фальшиво возмутился тот. – Дед сам согласился! Мы вчера договорились!»
«Нет, Кирилл, – тихо, но чётко сказал дед. Он тоже поднялся, опираясь на стол. – Я не соглашался. Ты меня запугивал. Говорил про маразм… про то, что квартиру отберут… Я не хочу подписывать ничего под твоим нажимом. Уезжайте. И… не приезжайте больше. Пока я не позову».
Кирилл побледнел от ярости. «Ты что, совсем крыша поехала?! Я же для твоего же блага! Чтобы потом не было проблем!»
«Моё благо – это жить спокойно в своём доме, – ответил дед. Его голос крепчал. – Без страха, что родной внук приедет с чужим человеком и потребует подписать бумагу о том, что я уже почти труп! Уезжайте!»
«Аркадий Петрович, пожалуйста, успокойтесь, – попытался вступить нотариус, видя, как дрожат руки старика. – Может, просто поговорим…»
«Разговор окончен, – сказала я, шагнув вперёд. – Вы слышали волю моего деда. Пожалуйста, покиньте квартиру. Сейчас».
«Ты! – Кирилл повернулся ко мне, его лицо исказила ненависть. – Это ты всё настроила! Натравила деда на меня! Тебе одной хату захотелось прибрать? А?»
«Мне захотелось, чтобы дед жил спокойно и уважал себя! – крикнула я в ответ, теряя самообладание. – А ты… ты превратился в могильного червя! Который нюхает, где теплее! Убирайся!»
Лена схватила Кирилла за руку. «Кирилл, пошли! Чего с ними связываться! Суд решит! Им потом дороже будет!»
Нотариус, явно пожалевший, что связался с этой историей, поспешно направился к двери. «Кирилл Владимирович, пожалуй, действительно… в другой раз… в более спокойной обстановке…»
«Да пошёл ты! – рявкнул Кирилл на нотариуса. – И ты… – он ткнул пальцем в мою сторону. – И ты, дед… Вы все ещё об этом пожалеете! Квартира моя! Я своё законное право получу!»
Они вывалились в коридор. Дверь захлопнулась с оглушительным грохотом.
Дед Аркадий вдруг зашатался. Мама и я бросились к нему, успели подхватить под руки, усадить в кресло. Он тяжело дышал, его лицо было серым.
«Скорая!» – закричала мама, хватая телефон.
«Нет… – слабо махнул рукой дед. – Не надо… Всё… пройдёт… Просто… воды…»
Мы напоили его водой, дали капли. Постепенно цвет вернулся к его лицу, дыхание выровнялось. Он сидел, закрыв глаза, и гладил мою руку, лежавшую на его коленях.
«Внученька… Галя… – прошептал он. – Простите… за такого… внука…»
«Ты ни в чём не виноват, папа», – плача, сказала мама.
«Виновен… – покачал головой дед. – Не научил… не досмотрел… где упустил?»
После этого случая дед слёг. Не надолго, но силы его заметно ушли. Врачи говорили о сильнейшем стрессе, подорвавшем и без того слабое здоровье. Кирилл не звонил. Но мы знали – это затишье перед бурей. Он не отступится.
Как-то вечером, когда дед уже чувствовал себя лучше и сидел, укутанный пледом, в своём кресле, он позвал меня.
«Аленка… сходи… в сервант. В нижний ящик. Там… коробочка. Старая. Деревянная».
Я нашла небольшую, потемневшую от времени шкатулку.
«Открой…»
Внутри, на бархатной подкладке, лежал пожелтевший листок бумаги, сложенный вчетверо, и… ключ. Старинный, тяжелый, медный ключ.
«Что это, дед?»
«Это… документ. И ключ. От… другого дома».
Я развернула бумагу. Это было свидетельство о праве собственности. Выданное на имя Аркадия Петровича… на частный дом. По адресу в соседней деревне, которую я помнила с детства. Мы ездили туда раз или два, но дом всегда казался заброшенным, а дед говорил, что он «ветхий, жить нельзя».
«Дед? Что это? Ты же говорил…»
«Говорил, что он развалился… – дед усмехнулся слабой, но хитроватой улыбкой. – А он… не совсем. Да, старый. Но крепкий. Фундамент добротный. Стены – сибирская лиственница. Отец мой строил. Перед войной. Я… я его все эти годы потихоньку подновлял. Крышу перекрыл. Окна вставил новые. Печь выложил… Когда были деньги, когда силы… Никто не знал. Даже твоя мама. Думал… пригодится. Как запасной аэродром. Или… для кого-то из вас. Если очень туго будет. Или… чтоб было куда уйти. От суеты. От… вот таких вот Кириллов». Он вздохнул. «Ключ… он от калитки и от сеней. А главный замок я поменял недавно. Ключ вот этот». Он показал на тот, что был в коробке.
Я смотрела на документ, на ключ, на деда. Не веря своим ушам.
«Но… квартира?»
«Квартира… – дед посмотрел в окно, на огоньки в окнах напротив. – Она… моя крепость. Мой фронт. Здесь я с твоей бабушкой жизнь прожил. Здесь родилась твоя мама… Здесь вы, внучата, бегали… Продать её… или делить… я не смогу. Не переживу. Пусть Кирилл хоть головой об стену бьётся. Пока я жив – квартира моя. А после…»
Он замолчал, и в его глазах снова мелькнула та самая боль.
«После… я напишу завещание. Честно. Но не сегодня. Не под дулом пистолета. А пока… – он ткнул пальцем в сторону шкатулки. – Вот тебе, Аленка, твой «ликвид». Дом. Пусть и в деревне. Но твой. Без долей. Без Кириллов. Можешь продать, если захочешь. Можешь жить. Можешь просто знать, что он есть. Что у тебя есть… угол. От меня».
Слёзы хлынули у меня ручьём. Я упала перед его креслом, обняла его ноги, прижалась головой к коленям.
«Дед… Спасибо… Огромное спасибо… Но… я не хочу, чтобы ты… из-за этого…»
«Не из-за этого, внученька, – он положил руку мне на голову. – Я давно хотел. Просто… сейчас понял, что пора. Что ты – достойна. Что ты… защитила не квартиру. Защитила меня. И для тебя… для тебя я хочу, чтобы был у тебя свой дом. Настоящий. С землёй. С тишиной. Подальше от… этого». Он кивнул в сторону города за окном.
Через несколько дней я поехала в ту деревню. Дом стоял на окраине, заросший сиренью и черёмухой. Он не был дворцом. Но он и не был развалюхой. Крепкий сруб под тёмно-красной крышей. Новые деревянные окна. Калитка на тяжёлой пружине. Я вставила ключ в замок на деревянной двери сеней. Скрипнуло. Запахло деревом, сухой травой и… покоем. Я вошла. Пустые комнаты, чистый пол, русская печь в углу… И тишина. Та самая, о которой говорил дед. Тишина, в которой слышно только ветер за окном и стук собственного сердца. Моего сердца. В моём доме.
Я вернулась к деду, привезла фотографии. Он смотрел на них долго, молча, а потом сказал:
«Красиво… Приберись там весной… приезжай… отдохнёшь от города».
«Обязательно, дед. Вместе приедем».
Он улыбнулся. «Вместе… Хорошее слово».
Про Кирилла мы больше не говорили. Он позвонил как-то раз маме, что-то агрессивно требовал, но мама просто положила трубку. Мы все поняли – мост сожжён. Его доля в дедовой однушке, если она когда-то будет, стоила ему семьи. Цена оказалась слишком высокой даже для «ликвидных квадратов».
А дед Аркадий… Он снова стал потихоньку выходить во двор, греться на осеннем солнышке. Он пережил свою маленькую войну. И отстоял свою крепость. Пока. А я… у меня теперь был свой дом. Дом, пахнущий деревом и дедушкиной тайной. Дом, который стал не наследством, а даром. Даром любви и защиты. И это было дороже всех «квадратов» на свете. И горе тому, кто этого не понимал. Как мой брат Кирилл.
Читайте также: