Всё началось с мелочей. Таких незаметных, что и внимания на них не обратишь, спишешь на усталость, на возраст, на рассеянность. Вот, например, книги. Мой муж, Царствие ему Небесное, собирал серию «Библиотека приключений» всю жизнь. Двадцать томов в одинаковых, чуть потертых на сгибах переплетах. Они всегда стояли на второй полке слева, в строгом алфавитном порядке, от «Острова сокровищ» до «Всадника без головы». Я протирала с них пыль каждую субботу. Каждую. Субботу.
А однажды утром я заметила, что «Сердца трех» стоят перед «Графиней де Монсоро».
Я замерла со своей тряпкой в руке, глядя на этот крошечный, но такой вопиющий беспорядок. Сердце неприятно екнуло. Я точно помнила, что вчера всё было на своих местах. Я бы заметила. Мой мозг инженера-конструктора, привыкший к схемам и чертежам, не терпит хаоса.
В тот же день приехали Вадим со Светочкой. Сын, как всегда, суетливый, с виноватой улыбкой, словно заранее извинялся за то, что отнимает у меня время. И Светлана – невестка моя, вся такая плавная, медовая, с голосом, который обволакивает, как кисель.
– Мамочка, как вы тут? – пропела она, целуя меня в щеку холодной, напудренной щекой. – Мы вам продуктов привезли, тут творожок свежий, кефирчик…
Вадим молча ставил пакеты на кухонный стол. Я смотрела на его поникшие плечи, на залысины, просвечивающие сквозь редкие волосы, и во мне боролись два чувства: бесконечная, слепая материнская любовь и какая-то новая, тревожная настороженность.
– Света, а ты не знаешь… – начала я, но осеклась. Как это прозвучит? Что книги не на месте? Скажут, совсем старуха из ума выжила.
– Что, мамуль? – тут же обернулся Вадим. – Что-то случилось?
– Да нет, ничего, – я отмахнулась. – Забыла, что хотела спросить. Видите? Уже забываю.
Светлана понимающе улыбнулась. Улыбка у нее была сочувствующая, но глаза… В глазах мелькнуло что-то острое, оценивающее. Как у хирурга перед операцией.
– Ирочка Петровна, это нормально в вашем возрасте, – промурлыкала она, поправляя на мне шаль. – Главное, чтобы вы газ не забывали выключать. И утюг.
Через неделю они приехали снова. И на плите стояла кастрюля с пригоревшей кашей, которую я точно не варила. А на гладильной доске лежал холодный утюг, воткнутый в розетку.
– Мама! Ну я же тебя просил! – Вадим всплеснул руками, его лицо исказилось испугом. Испуг казался таким искренним. – Это же пожар мог быть! А если бы газ?
– Но я не включала утюг, Вадик, – прошептала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Я сегодня даже не гладила.
– Ну вот, видите, – тихо сказала Светлана, обращаясь к мужу, но так, чтобы слышала я. – Она уже не помнит. Это опасно. Так нельзя оставлять.
Я смотрела на них, на эту разыгранную, как по нотам, сцену, и во мне что-то щелкнуло. Холодный, ясный щелчок. Как щелкает тумблер на старом приборе. Я смотрела на заботливое лицо Светланы, на испуганное лицо своего сына, и впервые увидела их по-настоящему. Они лгали.
Я не знала, зачем. Не понимала, к чему всё это. Но чувствовала это каждой клеточкой. Это была не моя забывчивость. Это был их умысел.
Апогеем стал визит «знакомого врача». Светлана привела его под предлогом, что у меня подскочило давление. Мужчина был не в белом халате, а в дорогом костюме. Он не спрашивал про давление. Он задавал другие вопросы.
– Ирина Петровна, а какой сегодня день недели?
– А год какой, помните?
– Как звали вашу маму?
– Вы не чувствуете тревоги? Запахов странных не ощущаете? Голоса не слышите?
Я сидела на своем старом кресле, обитом выцветшим плюшем, и отвечала на эти унизительные вопросы, а Светлана сидела рядом, сочувственно кивая и поддакивая.
– Да, доктор, у нее бывают провалы… Она иногда разговаривает сама с собой…
Это была ложь. Наглая, бесстыдная ложь.
Когда они ушли, я долго сидела в тишине. Квартира, мой маленький мир, моя крепость, вдруг показалась чужой и враждебной. Стены словно сдвинулись, потолок навис ниже. Они хотели доказать, что я невменяемая. Сумасшедшая. Недееспособная. И тогда я поняла, зачем. Моя трехкомнатная квартира в центре города. Квартира, в которой родился Вадим, в которой мы с мужем прожили сорок лет.
Слезы катились по щекам, но это были не слезы отчаяния. Это были слезы ярости. Той самой холодной, конструкторской ярости, когда ты видишь ошибку в чертеже и знаешь, что ее нужно исправить, иначе рухнет всё здание.
Я встала, подошла к шкафу и выдвинула нижний ящик комода. Под стопкой старых скатертей, пахнущих нафталином и временем, лежал он. Маленький кассетный диктофон «Panasonic». Подарок мужа на тридцатилетие нашего конструкторского бюро. Он им почти не пользовался, а я сохранила. На память.
Я сдула с него пыль. Вставила батарейки из пульта от телевизора. Нашла в том же ящике чистую кассету в целлофане. Нажала на запись. Тихий щелчок, и два колесика внутри начали медленно вращаться.
Мой старый, верный друг. Моё оружие.
Я положила его в карман своего домашнего халата. И стала ждать.
Давление нарастало медленно, но неумолимо, как вода, просачивающаяся сквозь трещину в плотине. Каждый их визит превращался в спектакль одного акта.
– Мамочка, мы вам ключи на тумбочке в прихожей оставили, не теряйте, – говорила Светлана, а потом, когда они уходили, ключей там, конечно, не было. Я находила их в сахарнице. Или в холодильнике.
– Ирина Петровна, вы же просили меня купить вам шерстяные нитки, зеленые. Вот, принесла, – и она протягивала мне моток ядовито-желтого цвета.
А я кивала, улыбалась и говорила: «Ах, да, спасибо, Светочка, совсем из головы вылетело». А в кармане моего халата в это время тихо крутилась кассета, записывая каждое слово, каждый вздох, каждую лживую нотку в их голосах.
Вечерами, когда они уходили, я садилась за стол. Включала настольную лампу, надевала наушники и переслушивала записи. Это было мучительно. Слышать голос собственного сына, который вторил жене, поддакивал, участвовал в этом фарсе…
«Света, может, хватит? Мне не по себе…» – это голос Вадима, тихий, неуверенный.
«Тише ты! Она услышит! Вадик, пойми, это для ЕЁ же блага. Она одна не справится. А так мы будем рядом, всё оформим, будем ухаживать…» – это медовый шепот Светланы.
«Но квартира… Это как-то…»
«А что квартира? Она всё равно нам достанется. А так мы просто ускорим процесс. У нас долги, Вадим! Ты забыл про кредит? Или ты хочешь, чтобы мы на улице оказались? Эта квартира – решение всех проблем. Немного потерпеть, и всё».
Я нажимала на «стоп». Снимала наушники. Тишина в квартире звенела. Я смотрела на фотографию мужа на стене. «Вот видишь, Коля, – говорила я шепотом, – вот какого сына мы с тобой вырастили. Слабого. Безвольного. Предателя».
Светлана начала обрабатывать соседей. Я слышала, как она щебетала с Лидией Павловной с третьего этажа у подъезда.
–…совсем плоха стала Ирина Петровна. Всё забывает, заговаривается. Мы так за нее переживаем. Вдруг дверь кому чужому откроет…
Лидия Павловна после этого стала смотреть на меня с опасливой жалостью. Перестала зазывать на чай.
Самым страшным испытанием стала сцена с доверенностью. Вадим приехал один, без Светланы. Положил передо мной на стол какие-то бумаги.
– Мам, тут подписать надо.
Я надела очки. Буквы были мелкие, юридические, сухие. Но суть я уловила сразу. Генеральная доверенность на управление всем моим имуществом. С правом продажи.
– Это просто формальность, – торопливо объяснял Вадим, не глядя мне в глаза. – Для получения льгот по коммуналке. Чтобы тебе самой не бегать по инстанциям. Я всё сделаю.
Я молча смотрела на него. На его бегающие глаза, на капельки пота на лбу. Он врал. Врал так неумело, так жалко. Вся моя материнская любовь, всё, что еще теплилось в душе, в этот момент покрылось тонкой корочкой льда.
– Я не буду это подписывать, – сказала я тихо, но твердо.
Он вскинул на меня глаза. В них мелькнул испуг, а потом – раздражение.
– Почему?! Мама, я же твой сын! Ты мне не доверяешь? Я же для тебя стараюсь!
– Нет, Вадим. Не доверяю.
Это было как удар. Он отшатнулся.
– Я всё для тебя делаю! Мы со Светой о тебе заботимся, продукты возим, а ты… Ты просто неблагодарная! – закричал он. – Ты всегда меня контролировала, всю жизнь! И сейчас продолжаешь! Не хочешь признать, что тебе нужна помощь! Что ты уже не можешь сама!
Он выбежал из квартиры, хлопнув дверью так, что зазвенела посуда в серванте.
Я осталась одна. Впервые в жизни я почувствовала себя по-настоящему одинокой. Не было ни мужа, ни сына. Был только враг, который носил лицо моего ребенка.
Я достала диктофон. Нажала на «запись». И тихим, ровным голосом наговорила на пленку: «Двадцать пятое октября. Сын Вадим приносил генеральную доверенность на квартиру. Я отказалась подписывать. Был скандал».
Я достала с антресолей старый отцовский чемоданчик для чертежей. Наклеила на каждую кассету бирку с датой. И начала складывать их туда. Одну за другой. Мой личный, неопровержимый архив предательства.
Они поняли, что уговорами и мелкими пакостями меня не взять. И перешли в наступление.
День «Х» наступил в четверг. Утром раздался звонок в дверь. Я посмотрела в глазок. На площадке стояли Вадим, Светлана и еще двое – женщина в строгом сером костюме и мужчина с усталым лицом и портфелем.
Я знала, кто это. Я была готова.
Последние недели я жила как на передовой. Каждую ночь я прокручивала в голове этот момент, репетировала свои действия, свои слова. Страх ушел. Осталась только холодная, звенящая пустота и стальная решимость.
Я открыла дверь.
– Мамочка, здравствуй! – защебетала Светлана. – К нам гости. Это из органов опеки, Мария Викторовна. И врач-психиатр, Андрей Борисович. Мы за тебя волнуемся, вот и решили посоветоваться со специалистами.
Она попыталась взять меня под руку, но я мягко отстранилась и широким жестом пригласила всех в комнату.
– Проходите, пожалуйста. Раз уж пришли.
Они расселись. Мария Викторовна и Андрей Борисович – на диване, с официальными, непроницаемыми лицами. Светлана примостилась на краешек кресла, изображая любящую, убитую горем невестку. Вадим остался стоять у двери, вжав голову в плечи, как нашкодивший школьник.
– Ирина Петровна, – начала женщина из опеки. – Ваш сын и его супруга обратились к нам с заявлением. Они обеспокоены вашим состоянием. Утверждают, что вы часто теряете память, оставляете включенными электроприборы, ведете себя… неадекватно. Мы должны проверить этот сигнал.
Начался допрос. Тот же, что и в прошлый раз, только теперь официальный, под протокол. Я отвечала спокойно, четко, глядя прямо в глаза психиатру. Да, я помню, какой сегодня год. Да, я знаю имя президента. Нет, голосов не слышу.
Светлана не выдержала. Она вскочила, картинно заламывая руки.
– Но это же всё неправда! Она сейчас просто собралась с силами! А вчера она разговаривала с фотографией покойного мужа! А на прошлой неделе искала свои очки, которые были у нее на лбу! Доктор, она опасна для самой себя! Она забудет выключить газ, и мы все тут взлетим на воздух!
Она говорила страстно, убедительно. На лице Марии Викторовны появилось сочувствие. Психиатр что-то строчил в своем блокноте. Вадим смотрел в пол, его щеки пылали от стыда.
Вот он. Мой момент. Кульминация.
Когда Светлана, задыхаясь от праведного гнева, закончила свою тираду, в комнате повисла тишина. Я выдержала паузу. Длинную, мхатовскую. А потом сказала, обращаясь не к ней, а к комиссии:
– Я думаю, нам всем будет интересно послушать, как вы это обсуждали без меня.
Я медленно, без суеты, достала из кармана халата старенький «Panasonic». Тот самый. И положила его на полированный столик в центре комнаты.
Взгляды всех четверых приковались к маленькой серой коробочке. На лице Светланы отразилось недоумение, которое стремительно сменялось тревогой. Вадим поднял голову, и его лицо стало белым как полотно.
Я нажала кнопку «Play».
Раздался тихий шум пленки, а потом… потом полился медовый, вкрадчивый голос Светланы.
«…говори, что она опять забыла выключить газ. Запах был на всю площадку. Соседи подтвердят, я с Лидкой уже поговорила. Чем больше таких историй, тем быстрее её признают сумасшедшей. И не жалей ее, Вадик, не смотри на нее так! Думай о нашем будущем!»
В комнате стало абсолютно тихо. Было слышно, как гудит холодильник на кухне.
А из динамика уже доносился жалкий, мямлящий голос моего сына:
«Света, а может, не надо? Это же мама… Она же всю жизнь для меня…»
«Вот именно! – перебил его резкий голос невестки. – Всю жизнь! А теперь наша очередь пожить! Хватит, нажилась она в своей хоромине! Полежит в диспансере полгодика, подлечится, а мы тут ремонт сделаем. Всё по закону будет, комар носа не подточит!»
Мария Викторовна из опеки медленно выпрямилась. Ее лицо окаменело. Психиатр перестал писать и поднял глаза, глядя на Светлану с откровенным отвращением.
Светлана дернулась, словно ее ударили.
– Что это? Что это такое?! Выключите это! – завизжала она и бросилась к столу, пытаясь вырвать диктофон.
Но психиатр, мужчина крепкого телосложения, молча выставил руку, преграждая ей путь.
– Сядьте, – сказал он ледяным тоном.
Я остановила запись. Взяла с полки отцовский чемоданчик и открыла его. Внутри, аккуратными рядами, лежали кассеты. Двадцать три штуки.
– Это архив, – сказала я тихо. – За последние три месяца. Там всё. И про подброшенные ключи, и про «забытый» утюг, и про доверенность. Каждое ваше слово.
Светлана смотрела на меня с дикой, животной ненавистью. Вадим медленно сполз по стеночке и сел на пол, закрыв лицо руками. Он плакал. Беззвучно, сотрясаясь всем телом.
Мне не было его жаль. Совсем.
Комиссия уходила молча. Мария Викторовна на прощание лишь крепко пожала мне руку, и в ее глазах я увидела не жалость, а огромное, чистое уважение. Она сказала, что будет составлен акт о попытке мошенничества и психологического насилия. Что они передадут материалы куда следует.
Как только за ними закрылась дверь, Светлана взорвалась.
– Старая ведьма! Сумасшедшая! Это ты во всем виновата! Я тебя ненавижу! – она выкрикивала проклятия, брызгая слюной. Потом схватила свою сумку и вылетела из квартиры, оставив за собой шлейф ненависти и дорогих духов.
Вадим остался. Он так и сидел на полу, съежившись, маленький и жалкий. Потом он поднял на меня заплаканные, красные глаза.
– Мама… Мамочка… Прости меня… Я… я не хотел… Она заставила… Долги…
Он пополз ко мне на коленях, пытаясь обнять мои ноги. Я отступила на шаг.
Я смотрела на него сверху вниз. На этого сорокапятилетнего мужчину, моего единственного сына, и не чувствовала ничего. Пустота. Выжженная земля. Фундамент нашего доверия не просто дал трещину. Он рассыпался в пыль.
– Встань, – сказала я холодно.
Он поднялся, пошатываясь.
– Мама, я всё исправлю… Я от тебя не уйду…
– Уйдешь, – отрезала я. – Прямо сейчас. И больше никогда не придешь. У тебя нет больше матери.
Он смотрел на меня, не веря. В его глазах ужас смешивался с надеждой, что я шучу. Но я не шутила.
– Квартира… – я сделала паузу, наслаждаясь своей силой. – Я завтра же иду к нотариусу. Я напишу завещание. Квартира отойдет Лене. Твоей дочери от первого брака. Моей внучке. С одним условием: до моей смерти никто не сможет ее ни продать, ни разменять, ни выселить меня отсюда. А ты… ты не получишь ничего. Ты потерял всё, Вадим. И мать, и надежду на легкие деньги.
Он молча развернулся и пошел к выходу. Не как мужчина, а как побитая собака. Дверь за ним тихо щелкнула.
Я осталась одна. В своей квартире. В полной, оглушительной тишине. Я подошла к окну. На улице шел мелкий осенний дождь. Город жил своей жизнью.
Впервые за много месяцев я не чувствовала страха. Тревоги. Одиночества. Я чувствовала покой. Горький, выстраданный, оплаченный страшной ценой. Ценой собственной семьи.
Я осталась одна. Но я победила. Тишина больше не давила. Она защищала. Это была тишина моей крепости, которую я отстояла.
И я знала, что теперь я в полной, абсолютной безопасности.